Фонарь у дома бабки Василисы в ту ночь остался невредим, но сознание Арне пострадало значительно. То ли из-за недосыпа, то ли под впечатлением от сумятицы последних дней, он чувствовал себя будто в мутном сне, и идея о летающих фонарных убийцах перестала вызывать у него оторопь и возмущение. Пару раз он поймал себя на том, что обдумывает ее всерьез.

Солнца не было, за окном стояли снежные сумерки. В кабинете горел, безжалостно освещая отклеившиеся обои и замушенный потолок, электрический свет. Портрет, покосившись, висел. Арне проглядывал свои записи, дымил сигаретой и пытался размышлять — безуспешно. Голова ощущалась как ведро, до краев наполненное мутной водой и предназначенное для опустошения.

Мысли плавали в ведре вялыми рыбешками, маленькими и тупыми, как килька. Иногда они будто пощипывали что-то живое в подводном сумраке его воображения.

За дверью послышался шум, кто-то потоптался, сбивая с сапог снег, в пустующих сенях. Потом постучали. Арне потер ноющую переносицу и смиренно сказал:

— Войдите.

Вошла Нонна, статная и дородная местная продавщица.

— Там что-то из лесу пришло, — с порога возмутилась она, обсыпанная снегом, тяжело дышащая, рыжая, как вечный огонь. 

— Что? Кто? Почему из лесу? — Арне ничего не понял.

Выходить из лесу посреди зимы было как-то не по-людски.

— Вот сами и разузнайте, — и Нонна указала ярко накрашенным пальцем куда-то в стену. — Пришло из лесу и сидит. У Хенрикова дома. Дед Хенрик в окно глядит и выйти боится, только космы седые в форточку торчат.

Арне вздохнул и встал. Пройтись, в общем-то, было не лишним: глядишь, килька в голове соберется в организованную стайку и поплывет в нужном направлении. 

— Веди, — велел он.

Снегу на улице намело по колено, но стоило Арне закрыть глаза, как ему мерещилось, что он проваливается в него по горло, по макушку, оказывается похоронен в мягком белом болоте, не может ни пошевелиться, ни вздохнуть. Потом Арне открывал глаза и обнаруживал торчащие тут и там крыши с дымящими трубами, облепленные белым деревья, следы чьих-то неуклюжих, торопливых сапог. Вот он увидел покосившийся забор, за которым чернела ветхая хатка деда Хенрика, и мертвый фонарь, его черный, влажный стебель и пустую глазницу. 

На лавке у забора сидел незнакомый куль небольших размеров и вытряхивал из сапог снег. В серых одеждах, служивших ему упаковкой, почти невозможно было разглядеть содержимое.

— Вот, — Нонна ткнула пальцем в куль. — Сидит, ты ж понимаешь.

Куль обернулся и глянул на Арне светло-серыми, болезненно-бледными глазами. На секунду Арне почудилось, будто этот взгляд он уже видел где-то. Потом ощущение исчезло — килька сознания сожрала его, не поперхнувшись.

— Здравствуйте, — раздался из куля невозмутимый, прохладный голос. — Подскажите, где у вас чаю можно попить? Холодно.