Багряные закаты над Манхэттеном

Капли вечернего дождя дробятся о панорамную крышу небоскрёба, разлетаясь на тысячи осколков, будто бы сотканных из хрусталя. Ночной Манхэттен с такой высоты — почти самая лучшая предсмертная картина, которая могла бы предстать перед глазами, если уж приходится выбирать.

Мечтать о самой лучшей в этих обстоятельствах навряд ли дозволено.

 Солнце устало полирует верхушки небоскребов, в которых жители последних этажей так и стремятся урвать себе звёзды. Да побольше — чтобы хватило до конца жизни. Набить карманы, чтобы при ходьбе слышать тоненький невинный звон колокольчиков, вразрез увесистой ноше, чтобы сияли ярко и слепили прохожих, жадно облизывающих губы и утирающих испарину на такое состояние. Луна где-то там, на орбите, сменяет солнце по мирской договорённости.

 Багряная, как вечерний закат над городом, кровь, сочится прямо на пол, и встать на ноги уже не получится.

 Алекс хрипит, но размеренно, лихорадочно выуживая из головы дыхательные практики, которым её учили «на всякий случай». Осмотреться вокруг — куча трупов, демонстрация неизбежного. Нужно было думать головой, а не кидаться ею в омут — зажратая жирная пиранья с трусливыми сошками поменьше, ухватят такую добычу в два счёта. Стальные клинки гильотин для папирос и тяжёлые перстни разделывают рыбку лучше, чем самый острый нож.

 Алекс не победила, это лишь отсрочка — придут другие, и другие, и ещё одни, пока всё не закончится однажды. Для неё уж точно — это последняя капля крови, которую можно было выплеснуть на алтарь служения закону. А что вообще есть закон, если свинцовая пуля меж глаз очередному наркоторговцу это ложь во благо?

 Набивные куклы, самые преданные подданные этого огромного театра, исполняют приказы «сверху» безукоризненно, поэтому теперь Алекс заточена здесь навсегда.

Зато зло наказано, можно ликовать.

От такого всплеска в СМИ волна позора, волна желчного страха заставит этих рыб иссохнуть на белоснежном песчаном пляже, хотя бы часть из них. Алекс старалась, она делала всё, что могла, чтобы служить закону. Стоять под его буквой ровно, по стойке смирно, гордо вскинув подбородок навстречу любой беде, которая так и норовит заставить повернуться, подставить вторую щеку, вместо того чтобы преклониться под циничным захватом в перелом.

Такие рыбы быстро умирают, дохнут целыми косяками.

 Стрелка наручных часов, любимых, между прочим, коряво отстукивает секунды. Часы раритетные, почти фамильная драгоценность — подарок усопшей бабушки, при жизни заботящейся об Алекс больше, чем кто-либо ещё в этом гадком, сгнившем изнутри мире из крови и сладкой ваты. Корпус их неудовлетворительно погнулся, а стекло лопнуло, болезненно прокалывая вены колючими пылинками, так что теперь надевать их кажется неуместным.

Хоть Алекс и хотела бы.

Быть может, хоть в последний раз ей это удастся?

Это почти безумие — вот её остывшее тело, кажущееся абсурдно правильно лежащим на багровой подушке в гробу. И часы. Стучат на запястье, стрелка, в отличие от всего остального месива, вполне себе живо идёт по циферблату. И из-под земли леденящее тик-так, размеренно так, неторопливо, циклично вытаптывая один и тот же пресловутый маршрут. И всегда, когда прислушаешься, тоже. Каждое мгновение, каждый миг недолгой жизни. Тик-так, тик-так. Твоё время вышло, милая девочка, теперь ты заслужила лишь ласку смерти, теплее, чем чьё-либо прикосновение, теплее, чем кто-либо живой.

Почему бы не начать с отсрочкой? Детективша, прикрыв глаза, сосредоточенно думает, перебирает цветные картинки в голове, как маленькая любопытная девочка. Складывает все кусочки пазла в одну кучу, старательно подбирает друг к другу детальки.

 Перед глазами — Ава. Её мягкие и тёплые родные руки, в противовес сухим и холодным самой Алекс, гладят любовно по голове, перебирают красные пряди осторожно и невесомо. Алекс лежит у неё на коленях, прикрыв глаза, слушая очередную историю. Берёт её руки в свои, прикладывает к щекам отчаянно, боится отпустить. Целует чужие ладони, пока красивые пальцы очерчивают линию челюсти. Влажный от крови ковёр под спиной кажется ещё не до конца просушенным пододеяльником, источающим аромат лавандового кондиционера для белья, а ещё дома.

 Дома с Авой так хорошо — можно вместе завтракать, слушать и говорить, а ещё часами лежать в постели рядом с любимой, позволяя себе расслабиться ненадолго.

«Ненадолго» плавно, как пушистые и мягкие облака на июньском небе, размеренно плывёт по квартире до полудня, и только когда кто-нибудь первой прерывает идиллию, испаряется, как сгусток сигаретного дыма возле губ.

Холодный осенний ветер на нежной коже.

Не жалеет, хотя с чего бы? Это препятствие, а они, как известно, существуют, чтобы быть преодолёнными. Алекс сдувает вниз, с балкона, маленький пожухлый листок, ютившийся до этого на мраморе перила, как та сиротка, ищущая материнской ласки и любви.

Бернелл старается укрыть девушку, накидывает ей на плечи тяжёлый и тёплый от разгорячённого тела, пиджак. Беседа ни о чём ради приличия, ради того, чтобы заполнить тишину.

Ничего не было, ничего не будет. Они так и останутся для всех неприятельницами, возможно, союзницами по воле случая, пока никто не знает причину этого странного сотрудничества. Постороннее не должно встревать в дела частного, так ведь?

 А очень, чертовски хочется. Почувствовать на себе тепло чужих рук, побыть рядом дольше, чем нужно. Остаться в её жизни чем-то большим, чем воспоминанием, быть вместе так долго, насколько это возможно. Наивно это всё, она и сама знает. Знает, но ничего не может с собой поделать. Предпочитает отложить своё знание на дно замотанной синей изолентой коробки на пыльном чердаке. Отогнать рациональные и очевидно правдивые, но такие отвратительные, липкие и нежеланные мысли как можно дальше. Не принимать очевидного — непростительно для той, кто называет себя детектившей. Побег от правды, сладкая и приятная, тёплая, как свежеиспечённый яблочный пирог из духовки, ложь.

 Северный ветер дует прямо в лицо, трепеща маленькими иголочками аккуратно выглаженный воротник, пока Ава в очередной раз подносит сигарету к губам. Алекс наблюдает за ней внимательно, задумывается тоже над своими собственными словами.

 «Ава, я люблю тебя», зачем-то произнесённое несколько минут назад даже не дома, даже не тогда, когда надо, а просто потому что захотелось.

Осечка. Забытая реплика на большой сцене театра, и Алекс навязчиво оттягивает в сторону тугой воротник, чтобы дать лёгким немного воздуха.

Она забыла об игре? Да, конечно она забыла об игре. Ава хорошая актриса, если не лучшая в своём роде. Она блистательна, она самоуверенна, словно тысячи масок за её спиной — очередная роль. Она вдавливает сигарету в дно пепельницы, выдыхает дым в воздух. Многозначительно, почти как целая отдельная реплика её героини, почти как кульминация.

Прежде чем повернуться и посмотреть на Алекс, она несколько секунд размышляет, и детективша позволяет себя увлечь, решает притвориться, будто знает её.

Ава молча надевает перчатки, не решаясь вымолвить и слова. С леденящим душу ужасом Алекс правда понимает для себя одну простую истину — дурочка. Она ничем себе не поможет, она не знает ничего вообще. Ава другая, она не такая, как Алекс привыкла её видеть, она не та, чье фото размещено в конце статей и репортажей, печатающихся непомерными тиражами в желтеющих под гнетом времени и лжи издательствах.

С упорством, которым Алекс буравит акварельно-голубые глаза напротив, можно было бы разом свергнуть целое государство. Растоптать, как замок из песка, урвать в лоскуты и клочья каждого человека и каждую подготовленную речь в руках.

Как будто впервые, как будто не делала так когда Алекс на секунду отвлекалась от готовки, чтобы улыбнуться рыжей пасмурным и неприятным утром, когда только присутствие детективши спасает от падения в бездонную яму отчаяния. Как будто не видела огонёк в глазах напротив, когда они сидели вместе в засаде, прячась от десятков охранников в старом деревянном шкафу. Как будто никогда не замечала чего-то куда ближе и нежнее, сокровеннее и слаще, чем просто вынужденное сотрудничество.

 — Нет, мисс Бернелл. Вы сами всё прекрасно понимаете, я права ведь? — делает шаг вперёд, рука услужливо ложится на холодный лоб. Детективша следит за каждым её движением, следит за тем, чтобы они обе исполняли свои роли дальше. «Ромео и Джульетта» перестанет иметь смысл, если Ромео не покончит с собой, а Джульетта не умрёт за него от горя в страшных муках. Это ведь суть театра, не так ли? Показать неправду, выдумку, фантазию. Так вот по обыкновению, с лёгкой подачи руки в белоснежной шёлковой перчатке, фантазия превращается в реальность.

 Ава тянет на себя за шею, оставляет привкус табака и бордовый след на губах. Недолго, совсем чуть-чуть напоминает, приоткрывает закулисье. Позволяет оставить в памяти эти их роли, с полной уверенностью, что знает, что делает.

Пиджак, ставший почти родным, как очень качественный и дорогой реквизит передаётся аккуратным жестом в руки Алекс. Стук каблуков по мраморному полу на веранде отдается эхом в ушах, когда рыжая закрывает за собой украшенную вычурными узорами дверь. Алекс надевает пиджак, поправляет воротник и пуговицы трясущимися от боязни сцены руками. Пальцы синеют, осознание температуры воздуха бьёт по лёгким клубами пара изо рта. Детективша судорожно, почти брезгливо проводит тыльной стороной ладони по губам — на коже отпечатывается чужая помада.

Мертвенная тишина в зале означает, что они обе прекрасно справились со своими ролями.

  Алекс хватается за бедро, чем вызывает по телу ещё большую боль, и недовольно всхлипывает.

  Тяжёлый день. Ещё более тяжёлый вечер.

  Она провожает закат испачканными в крови пальцами, цепляется за края ковра в попытках привстать. С одной стороны, не хочется, чтобы всё вот так закончилось, а с другой — что дальше?

Всё, что было дорого ей когда-то, рассыпалось в одночасье как карточный домик, знаменуя собой уж точно не новое начало, нет. Изорванные газетные заголовки, небрежно склеенные дешёвым липким ПВА, расплывающимся жирными пятнами по буквам и белоснежному листу — «этот кусок слишком велик для тебя, ты хочешь сдохнуть с набитым ртом и сломанной челюстью?»

Кажется, не соврали. Челюсть у Алекс тоже жутко саднит, когда девушка удушливо кашляет от хлынувшей с новой силой крови из бедра. На полу валяются её зубы мудрости, выплюнутые со слюной и кровью ещё во время потасовки. Всю мудрость Алекс растеряла ещё до того, ещё тогда, когда решила не передавать это дело кому повыше, посильнее.

 Перед своей расплатой Алекс почти становится на колени — совсем чуть-чуть осталось, подползает у стены, упираясь в неё спиной, когда слышит из-за закрытой двери глухие шаги. И сердце уже не уходит глубоко в желудок, и страх почти не ощущается в груди, пульсирующей массой, рвотные позывы сменяются кровавым кашлем, сползающим на черный галстук и белый воротник. Наверное, это помощь, о которой так яростно молил тот мужчина, забрызгивая трубку телефона слюной, и крича в неё до мертвенного треска. Супергерой, каким его выставят потом в новостях, перекрутив и вывернув весь смысл и всю информацию печенью наружу, а не внутрь — Алекс тянется к пистолету, прикрывая потной ладонью раздробленный сустав. Целится из последних сил, одной рукой, едва разбирая перед собой силуэты и сочетания цветов, готовясь выстрелить в любую секунду, как только этот некто войдёт в дверь. Она всматривается внимательно, скрупулёзно, кто же всё-таки это будет?

Ава. Ава Клиффорд.

Журналистка, репортёрша, её…

Её собственная возлюбленная, хоть сама Ава, право, так не считает. Алекс не знает, не знает, но и не стреляет — с тяжёлым стуком оружие валится на пол, и следом за ним слабеющая ладонь.

— А… Ава?..

Не какой-нибудь недобитый охранник, решивший напоследок отомстить за босса, не полиция, приехавшая на жалобы людей из соседних домов, а Ава Клиффорд. Она кидается вперёд, тёплыми и нежными руками проводит по щеке, практически умоляет не закрывать глаза и смотреть на неё, как тогда, когда они играли в гляделки за кухонным столом, смеясь потом до боли в животе.

— Это я, это я, пожалуйста не волнуйся… Господи, какая я дура, конечно ты будешь… Я уже позвонила…не закрывай…

Бернелл и так не стала бы смотреть ни на что другое, кроме неё. Ава целует её руки, говорит что-то невнятное, но это не проблема её дикции, которая всегда была безупречной, и даже сейчас, Алекс уверена, остаётся такой.

Безупречная, чудесная, невероятная… А какая же из неё хорошая актриса, ох…

Алекс пряно улыбается, не находя в себе сил вытереть каплю крови и пота, стекающую по брови из пробитой головы.

Ава плачет, нежно, нежно… Она даже плачет изящно, словно рассказывает сказку на ночь, не в силах удержаться от парочки слезинок. Спи, моя милая, путь тебе снятся чудесные, добрые сны…

Последнее, что приходит в сознание перед неизбежной смертью — звонкий писк в ушах, грохот собственного тела, рухнувшего вниз, по стене, и её нежный, обречённый вздох.

Алекс в омуте, в тёмных грунтовых водах ласково перебирает волны под окровавленными пальцами, окропляя рубиновой тоской разлуки пузырьки и воду вокруг себя, когда она, не зажимая носа, опускается на самое дно. Из ноздрей выпрыгивают маленькие игривые пузырьки, но сил, чтобы дотянуться до них рукой и лопнуть, у Алекс не хватает.

Песчаное, холодное, илистое дно, покрытое корягами, ласкает её спину, пока Бернелл представляет себе ее губы, целующие в лоб, напоследок.

«Прощай, прощай, а разойтись нет мочи! Так и твердить бы век: «Спокойной ночи!»