— Сереженька?...

— Простите меня, Дмитрий Сергеевич.

Его губы двигаются невпопад: он уже сказал это, сказал это во второй раз, но рот его продолжает двигаться, будто Сергей намеревался твердить бесконечно.

— Всё... Всё в порядке, Сергей. Главное, что ты нашёлся.

— Давай, Паша, резче! — в тёмном коридоре мальчишеский голос проскальзывает шёпотом, чтобы не вызывать к себе подозрений, а владелец его всё время оглядывается по сторонам.

Никому не хотелось бы оказаться на задворках Лимбо.

Оказаться изнутри, чтобы впиваться в раз за разом пережитые фрагменты, ссыпающиеся в руки карамелизированными наростами, струящиеся вязкой жидкостью вглубь обрывающихся пробелов подсознания.

Между тугих прутьев золотой клетки необычайно мало места, да так, что невозможно протиснуться, но и его всегда хватает чтобы взглянуть одним глазком.

— Театр сегодня удался, Сергей.

Дмитрий Сергеевич чёткими, расплавленными шагами на лёгкой поступи подкрался к дверце машины, окинул её предовольным проницательным взглядом. Сергей снова стоял с сигаретой, но теперь она только втупую дымилась в пальцах, имевших слишком терпкий и слащавый запах отдушки влажных салфеток.

— Это очень хорошо, Дмитрий Сергеевич.

Выразительный низкий голос отдаётся в ушах Артёма мерной, ласковой колыбельной, в то время как последний беззвучно зевает, уводя в никуда очередной штрих. На отдельной странице, которую Чёрный специально выделил для вечернего рисования, красуются аж целых две Пашины головы — и третья, в профиль, постепенно появляется рядышком.

— О чём ты думаешь?

Артём спрашивает больше из любопытства, нежели чем от скуки. Павла потряхивает, хоть это едва заметно — зато его дрожащие пальцы с дымящейся сигаретой выразительно выгибаются в тёплом движении, когда Морозов усмехается и чертит в воздухе полукруг.

— Ни о чём. Обо всём, ни о чём, это неважно.

— Что, соскучился? — Морозов одаривает очаровательным взглядом голубых глаз, складывая руки на груди с самодовольным видом: — Не, я, конечно, понимаю, я и сам скучал, просто, ну… Что, так сильно? — Павел начинает с этой своей дурацкой ухмылочкой на лице, после которой ему всегда становится до абсурда весело, а Артёму до абсурда стыдно.

И весело тоже. Хоть он и не всегда признаётся.

К чему могут привести трёхдневная командировка, отвратительный день и желание научиться вальсировать?

Столько, сколько Артем себя помнил, его тянуло к отголоскам размеренной человеческой жизни, которыми пропитана вся Москва. К мерному шуму радиопомех каждый день на протяжении шести часов. К серому и унылому небу, которое всё равно каким-то образом кажется цветнее и интереснее, чем украшенные-увешенные открытками потолок и стены... Не мог он променять это на духоту тесных тонеллей метро, не мог быть там, на ВДНХ, спать спокойно по ночам и знать, что где-то наверху, под мутным небом, возможно, кроется целый мир.

Его нужно лишь услышать, ему нужен был шанс.

Капли вечернего дождя ударяются о панорамную крышу высотки, и разлетаются на тысячи осколков, будто бы сотканных из хрусталя. Ночной Манхэттен с такой высоты -- наверное, самая лучшая предсмертная картина, которая могла бы предстать перед глазами.

Почти.