Том тяжело вздыхает и поправляет бездонную сумку на плече, оглядывая усталым взглядом свою комнату, чтобы убедиться, не забыл ли он что-то. Когда ничего не обнаруживается, он хлопает дверью, закрывая ее — за его спиной поднимаются облака пыли, которые светятся в лучах дневного света. 

Очередной день. 

На самом деле, он хотел выйти рано утром, в тот час, когда солнце только встало, но сначала он пошел на рынок. Зря, ведь сегодня город проснулся с новостью о том, что была поймана еще одна ведьма. 

Тихая женщина с рынка — овощи продавала и молчаливой была, но отзывчивой, и по слухам, облетевшим весь город, этим же вечером ее казнят. Том так и не узнал о том, что выдало ту женщину; на ее ошибке они научиться не смогут, но сердце за нее кровью обливается. 

Эта новость была принята всей их семьёй крайне тяжело — только месяц назад они смогли избежать этой участи под ревущим громом и сверкающими молниями, и как бы они этого не отрицали, это событие оставило на них тяжелый отпечаток…

Когда через неделю после их прибытия гроза прогремела вновь, Том понял, что не может уснуть. От каждого раската грома сердце пропускало удар, и тогда он понял, что этот детский страх постепенно возвращался в его жизнь — будучи ребенком, шум и мерцание были теми вещами, что его так ужасали. Сейчас, к сожалению, этот детский невинный страх приобрел леденящий душу оттенок к нему — воспоминания о свисте ветра, криках людей из церкви и запахе озона отпечатались где-то внутри мозга и заставляли бояться прям как в детстве.

В ту ночь, он, кстати, так и не уснул. В последнее время выспаться в целом было гораздо сложнее — он либо находил себя не спавшим почти двое суток, либо просыпался крайне поздно с раскалывающейся головой. Тяжело.

В такие моменты завидно — обычным людям, у которых на уме совершенно обычные заботы и совершенно обычная жизнь. Обычная жизнь… Жизнь, которую они сейчас усердно изображали; все трое знали, что им это необходимо для того, чтобы выжить. Вечера у них почти всегда проводились вместе — молча сидели в зале: Кристофер что-то читал в кресле, Тиффани сидела, укутанная в плед, а Том перебирал свои травы или иногда что-то им готовил на ужин. Иногда тишина прерывалась: и тогда вечера становились теплее, когда Кристофер начинал жаловаться на остальных рабочих столяров (он уже нашёл работу!) и Тиффани и Том подключались к разговору о людях, которых они не знали — и все это отвлекает от отчаяния, которое они чувствовали. Вкусный ужин вечером, днем — дела, ночью — сон. 

И потихонечку, жизнь вновь кажется похожей на прежнюю, пока сегодняшнее утро не разнесло все эти иллюзии вдребезги, на тысячу осколков. Обычная жизнь должна продолжаться, даже если не хочется выходить из дома. В своём доме — не поймают. 

Обычная жизнь, в которой он бродил весь день по городу, невольно слушая разговоры толпы о ведьмах и много думал вечерами о людях вокруг. Как, например, сегодня утром, когда он заглянул на рынок, надеясь, что с утра там людей поменьше. Это было правдой — но разговоров меньше все равно не стало. 

Сегодня по всем улицам города были слышны разговоры о ней, о ведьме — и о том, что у нее есть дочь, лет семи всего, кажется? Куда не пойдешь — все говорят о предстоящей казни. Он жалел о том, что вышел сегодня на рынок перед тем как отправиться в лес, с глупости подумав, что шепота не будет много; теперь казалось что он добровольно прыгнул в огонь — каждый раз, когда кто-то за спиной шепчет о ведьмах, у него горят уши, и он натягивает капюшон на голову и шепчет себе под нос что-то несуразное, чтобы собраться с мыслями. Спокойно, спокойно, они не знают. 

— Кто мог подумать, что эта женщина оказалась ведьмой! Я проходила мимо нее на рынке!

Удар под дых, и ему приходится кусать себя за губу, чтобы не выдать все свои мысли выражением лица. Он не должен реагировать, не должен подавать виду. 

— Как думаешь, что с ее дочерью сделают? 

— Это же дочь ведьмы! Разумеется, она такая же, как ее мать… Я надеюсь, что на площади они будут гореть вместе! Она вырастет и станет такой же!

— Я слышал, что ведьма призналась, что украла девочку из семьи… И держала у себя все это время, чужого ребенка… Пока она ребенок, нужно спасти ее душу от дьявола.

Украла? Знакомая фраза — от пребывания в ведьминских кругах понимаешь, что это значит. Иногда, когда так хочется защитить родное дитя, ведьмы, которых и так принуждали признаваться во всех вещах, что они не делали, говорили, что это не их родные, рожденные ими дети — ради шанса сохранения их жизни… 

— Вот так, получается…? Гнусное, отвратительное преступление. Надеюсь, ребенка заберет церковь! Возможно, Бог очистит ее от влияния ведьмы. Если она не сможет встать на правильную дорогу, то в будущем мы увидим и ее смерть.

Даже если тогда они оказывались в церкви в большинстве случаев. Главное, что они живы. Главное, что они живы, даже если они вырастают без родителей, с ненавистью к ведьмам, считая, что те их разлучили с семьей — такая реальность была более комфортной, чем та, в которой они знали о том, что их родители мертвы, и умерли, защищая их…

— Как она смогла сделать это с ребенком? Ничего святого, ничего— 

И эти разговоры преследуют с самого утра и ходят за ним по пятам в каждом переулке — внезапно, Том понимает как сильно у него болит голова от шепота на улицах. Еще немного — еще совсем чуть-чуть, и он точно потеряет контроль над сознанием и запрется дома, лишь бы не видеть, не слышать и не говорить больше о всем том зле, что происходит вокруг. Но сейчас нельзя — нельзя поддаваться этим чувствам. 

Голова раскалывается. Подобное тревожное существование было некомфортным, выматывающим…  Но время лечит, и ему остается только ждать. Но ожидание иногда пытает. Мучительно. Утро было мучительным тоже.

Сейчас же, ноги сами несут его в лес, подальше от дома и города: и он поддается, потому что в лесу комфортнее и спокойнее на душе — а этого ему так не хватает. Несколько часов в лесу, могучем и огромном, но родном и принимающим, должны помочь ему. Он старается думать о пении птиц и пустых полянах под солнцем, и ему очень хочется забыться.

                                                                ***

Кенни лежит на траве — посреди двух соседних могил, и сил подняться у него нет — он будет могилой третьей. Тело его обрастет цветами, травой, и ему не надо будет пытаться открыть глаза. Никогда больше.

Открыть глаза.

Он не хочет — поэтому и не делает, и позволяет себе лежать так. Боль таким образом кажется самую малость легче. Удивительно, как он не потерял сознание... Или потерял, но уже очнулся? Кенни не знает, и его голова, которой он ударился о землю, награждает его лишь еще одной волной тупой боли, даже когда он только думает о том, чтобы попытаться ее приподнять. Жестоко. 

Он лежит на холодной земле, на траве — и понимает, что с кладбища ему не уйти: если головная боль могла потихонечку уйти на второй план и позволить ему встать на ноги, то растянутая лодыжка — нет. Растянутая лодыжка, вывихнутый сустав? Кенни не знает ни одного слова, которое бы правильно описало, что это такое, кроме как черт побери, как же это больно, это невыносимо, он никогда такого не чувствовал.

Его сильно опекали, сначала мать и отец, потом различные няньки и учителя — из-за слабого здоровья, конечно. На его памяти, так сильно поранился он впервые: никаких привычных детям разбитых коленок, царапин и синяков в его детстве не было, даже когда он тайком ускользал от всех нянек, чтобы поиграть без надзора. Разбитые коленки наверняка подготовили бы его к подобной острой боли, думает он, понимая, как страшно даже шевелить ногой. А вот шишки, набитые об угол шкафа, с которого тогда ему роста не хватало книжки достать, вовсе не были похожи на это ощущение. Лодыжка отзывалась болью даже при мыслях о ней — Кенни морщится.

 С такой лодыжкой он не сможет дойти домой, и людей вокруг нет — ему придется быть здесь так долго, как это займет до появления следующего человека, который надумает пройти здесь. И в лучшем случае, это произойдет завтра утром. Сегодня было сожжение ведьмы — сегодня все в городе, и никто не подумает просто так явиться на кладбище…

Ночь на кладбище считается плохой приметой, и Кенни никогда не был везучим человеком. 

Сегодня, вместо того, чтобы идти на площадь, где собралась толпа, он навещает могилу матери. Прошло много лет, и он привык к жизни без нее, и мысли о ее смерти уже не вызывали слез, как в детстве бывало. Воспоминания о матери, пусть и образ ее был расплывчат (и сохранялся лишь потому, что Кенни, против запретов отца, спрятал несколько детских фотографий) вызывали лишь светлую улыбку, даже если немного тоскливую.

Он лежит посреди могил. Боль не утихает. Он продолжает лежать. Кажется, сознание над ним сжалилось — чтобы ему не приходилось чувствовать боль сейчас, он почти засыпает. Почти. 

В этом состоянии полудрема, ему вспоминается случай из детства — когда он еще маленьким ударился об дверь, и как мама ласково клала ее теплую ладонь на лоб, и никакой шишки словно и не было — боль таяла, как свечи в канделябрах. Это, конечно, было детским воображением, и все это закончилось вместе со смертью матери: он знает, что с тех пор он никогда чувствовал таких особенных, словно исцеляющих рук. Даже если это детские иллюзии — они так ему дороги, правда. С каждым годом, черты матери, которые ему почти не достались, забывались все сильнее, поэтому он держался за все, что осталось в памяти, изо всех сил.

Хруст листьев вырывает его из забвенья, и он понимает, что теплая ладонь на самом деле существует где-то, помимо его дорогих детских воспоминаний: он понимает, что чья-то рука действительно аккуратно касается его лба, и другая нащупывает пульс. Кто-то его нашёл, и проверяет, жив ли он вообще. Тёплыми руками. На долю секунды, воспоминания его душат, даже если он прекрасно чувствовал, что руки мужские. 

 Как только рука незнакомца исчезает с его лба, Кенни внезапно понимает, что не чувствует никакой боли.

…Что?

Почему?

Все это вполне похоже на предсмертный бред — воспоминания о мертвой матери, с которой он не воссоединится в раю (Кенни еще не знает почему, но уже чувствует, что ему там не место) и ощущение теплых рук — но скорее всего, он не умирает и это лишь самовнушение. Но даже если так, Кенни благодарен своему воображению за то, что теперь не страдает. Физическая боль для него была непривычной.

Он слышит бормотание, и сосредотачивается на обрывках, которые может разобрать: голос явно юношеский, и шепчет обеспокоенно, под нос, что-то о кладбище и лодыжке. У Кенни нет сил чтобы подать знак того, что он в сознании — остается только довериться, что его не собираются ограбить и оставить здесь, на кладбище, беззащитного и с больной ногой. 

Но его карманы, кажется, нашедшему его совсем не интересны. Вместо того, чтобы полезть в них, чужие руки спускаются ниже. Тёплые руки незнакомца касаются его ноги через ткань одежды. Кенни инстинктивно морщится, готовясь к тому, что боль от прикосновения вырвет из него вскрик — но опять, ничего не происходит. Ему, почему-то, только немного щекотно и холодно. Кенни начинает думать, что все это — часть сна, который он начинал видеть, и сейчас ему надо проснуться. 

Он легонько, прищуриваясь, открывает глаза... Медленно, не торопясь… Все вокруг поплыло и закружилось мутными желто-зелеными пятнами, формами и цветами.

Он моргает несколько раз, и пятна обретают очертания чего-то знакомого: желтыми пятнами на самом деле был золотой час — прошло не так много времени, как Кенни показалось — и зелеными пятнами был темно-зеленый плащ незнакомца. На его голову которого был натянут капюшон.

Детали собираются в одну картину — вот парень в плаще, который осматривает его ногу сосредоточенно и голову не поднимает — Кенни пытается что-то сказать, чтобы привлечь его внимание к себе, но комок сухости в горле застрял... И он просто смотрит.

В движениях незнакомца была какая-то уверенность: он словно знает, что делает, и учитывая то, что Кенни действительно полегчало, это может быть правдой. Кенни смотрит молча: видит, как руки юноши касаются его ноги…

…и загораются теплым, зеленым светом. 

У Кенни перехватывает дыхание и он звука издать не может — и после прикосновения он чувствует, как остатки боли медленно исчезают, словно несчастного падения и следующего за ним удара не происходило вовсе. Реальность и сон перемешались воедино: конкретной уверенности в том, что именно это было, у него нет.

Тёплый зелёный свет у его ноги смешно моргнул несколько раз, как тускнеющий факел, перед тем как погаснуть и развеяться окончательно. Незнакомец довольно поправил свои рукава. Боли в лодыжке словно никогда и не было. 

Неужели это была…

 Как только Кенни понимает, что он видит перед ним настоящую магию — ту самую, о которой в ужасе шепчутся все горожане и из-за которой многие горят на площади ярким пламенем и пеплом рассыпаются — незнакомец вдруг поднимает голову и они встречаются взглядами. 

Из-под капюшона торчат кудрявые волосы — лезут юноше в глаза, усталые и заспанные; несмотря на это, очень живые. Он бы мог сказать, что лицо незнакомца было нежным и взволнованным за чужое состояние — но все это через секунду изменилось, когда незнакомец в ужасе отпускает его ногу и замирает на месте… И Кенни видит, как чужое лицо теряет всю краску и белеет со стремительной, неестественной для человека скоростью. 

Ох, точно. Будучи пораженным увиденным, Кенни на секунду забыл, в каком мире они живут, и осознание приходит только тогда, когда парень напротив в ужасе затаивает дыхание — или неосознанно теряет его? — и отшатывается назад. Парень напротив… такой же, как сотни женщин и десятки мужчин, чьи смерти произошли на главной площади этого города, как последние выступления перед ликующей публикой. И этот парень, он…

Неужели он действительно использовал магию, чтобы помочь кому-то, кого видит впервые? Это рискованно, зная, что это может кто-то увидеть… Это и случилось сейчас! Он его увидел! Кенни впервые увидел магию так близко, так рядом — и он не почувствовал никакого проклятия, и кожа не горела пламенем, кровь в венах не загустела и он вовсе не умирал. Только сердце взволнованно билось, ускоренно, так, словно оно пытается его убить. Но непохоже, что это вина незнакомца…

…Пока мысли в голове жужжали, как пчелы в улье, юноша напротив отодвинулся ещё дальше, собираясь подняться и убежать — внезапно, Кенни понимает, как много у него вопросов о произошедшем.

— Постойте, подождите!–

Кенни, сам не зная, почему он не напуган магией настолько, насколько он должен быть тот, кто с детства слушает о ее ужасах, хватается рукой за подол чужого плаща: незнакомец вновь застывает неподвижным камнем, бросая попытку сбежать сразу же. Страх за собственную жизнь, читающийся в его взгляде, явно сковывал движения и мешал бежать, мешал спасаться — чужое неровное, прерывистое дыхание стало единственным звуком, нарушающим тишину вокруг. Словно юноша пытается дышать, пока его легкие медленно отказывают. 

Кенни приподнимается, чтобы сесть на траве — он дергает за подол чужого плаща немного сильнее, и к его удивлению, юноша легко поддается, даже практически падает на колени рядом, бледный и тихий. Напуганный. 

…Кенни невысокого роста, и волосы его как рожь в копнах: густые и пшеничные, обычно собранные в хвост или косичку за спиной, и руки у него бледные, явно никогда эту самую рожь под солнцем не собиравшие. Именно поэтому чужой страх чувствуется странно, непривычно и как-то неправильно. Никто никогда его не боялся, никто не видел в чахлом парнишке угрозу, и он никогда не хотел быть этой угрозой.

— Не надо меня бояться, — Кенни отпускает чужой плащ, чтобы не удерживать насильно и надеется, что маг не убежит прочь в ту же секунду. — Я вам ничего не сделаю. 

Из собеседника (пусть и скорее всего, невольного) вырывается нервный смешок — кажется, чужим словам он совсем не верит. Он пытается что-то ответить, что-то сказать: но слова отказываются формироваться и он лишь зарывается лицом в ладони, нервно выдыхая… Но не убегая.

— Пожалуйста, сначала придите в себя, — Кенни понизил голос и в этот раз заговорил аккуратно, нежнее, чтобы не спугнуть.

... Спугнуть. Это он должен был бояться, кажется: разве о магии не ходят ужасные поверья? Взгляд ведьмы способен испортить урожай на месяц, их прикосновение может проклясть на всю жизнь и… 

С Кенни ничего из этого сейчас не случилось. Почему? Он не знает, ведь все, что ему известно о ведьмах — сплетни горожан, и он не знает, сколько правды в них заложено.

— Ну вот и все… — маг шепчет настолько тихо, что парень едва слышит его. Когда тот убирает руки от лица, на нем читается что-то крайне тяжелое.

— Вы… Вы в порядке? — неловко спрашивает Кенни, ощущая себя бесполезным: в такой тревожный момент, он не может ничего сказать или сделать чтобы помочь ему.

— Нет! — вместо ожидаемого крика, из парня вырывается что-то больше похожее на всхлип, и Кенни понимает, что тот в секундах от того, чтобы разрыдаться. Почему-то, это вселяет панику в него самого. — Конечно нет…

— Я никому не расскажу об этом! Правда!

Незнакомец качает головой и пытается сделать глубокий вздох… Но у него не получается, и дыхание все еще остается быстрым и тяжелым. Он, наверное, даже поверить не может в слова, которые слышит. И его нельзя винить — нельзя, когда сотни ведьм погорели только в этом городе и по стране. Конечно, он не может поверить…

Понимая, что слова не помогают чужой панике, Кенни бросает попытки объясниться. Вместо этого он тянет руки к чужим, и легонько сжимает ладонь мага в своих. У того приятные руки: немного шероховатая кожа, и она вся царапинах не очень понятного происхождения… И они настолько теплые, что Кенни кажется, что его собственные ледяные руки почти произвели какую-то реакцию с ними. Колдун не сопротивляется совсем, и руки его ощущаются немного ватными, но взгляд на него поднимает — робко, с опасением. 

— Здесь только мы. Никто, кроме меня, вас не увидел. Я не скажу ни слова, — напористый тон Кенни удивил его самого, но ему сейчас он казался самым правильным выбором слов. — Ни друзьям, ни семье… Ни церкви.

Рука колдуна немного дрожит — Кенни сжимает ее посреди своих, надеясь, что это успокаивает хотя бы немного. Кажется, так делала его мама. 

— Почему? — Юноша, скорее всего неосознанно, сжимает его ладони в ответ тоже.

— Вы не сделали мне ничего плохого. И я знаю, что церковь сделала бы с вами… И вы не заслуживаете этого, потому что вы не навредили мне. Вы же помогли мне, да? Я же видел. И я чувствую… Нога не болит совсем. И голова тоже. А я ведь ей ударился об землю. 

Простой, уверенный и точный ответ — морально верное решение, как казалось Кенни, но в глазах горожан — ересь. Все его слова были правдой — Кенни так и думал; свои еретические мысли он никогда не озвучивал вслух, и если подумать, то... То, что его бы тоже покарали за них — пугает. 

— Это… это все? Пожалуйста... Не надо врать. Не о таком.

В голове слышна такая мольба, которой Кенни никогда не слышал. Неловко отводя взгляд и кивая, он продолжает.

— Это правда. Вы мне ничего не сделали, и если вы никому не вредите, то я никому не буду рассказывать. Вот и все, — Кенни аккуратно отпускает чужую руку, понимая, что это уже становится неловким, даже если оно сработало.

Они сидят рядом, смотря на цветастое небо — золотой час очень красив, и лёгкий ветер уносит все волнения и тревоги… Медленно и потихоньку… Кенни склоняет голову и смотрит на незнакомца… Ох, точно, все еще незнакомца. Он не знает имени.

Вся ситуация не похожа на реальность — Кенни все еще чувствует, что это какая-то странная часть его сна. Разговаривать с ведьмами… Ох, если бы отец узнал, он был бы в ярости. Отец, как и все горожане… Хотя нет, отец, скорее, ненавидит колдовство. А Кенни… крайне интересно колдовство как нечто, что остается загадкой для всех горожан — никто точно не знал масштабы и способности, но задавать вопросы о таком могло обеспечить тебе место на костре по соседству с ведьмами. 

— Могу ли я узнать ваше имя? — поворачивается Кенни, набравшись смелости. 

Собеседник молчит в ответ совсем недолго — кажется, начинает приходить в себя.

— Я не заслуживаю таких формальностей, особенно с чужой стороны, пожалуйста. Я Том. А вы? 

Кенни счастливо улыбается, когда замечает, что лицо человека напротив начинает возвращать человеческий оттенок — кажется, шок от произошедшего отходит на задний план. 

— Тогда и мне формальности не нужны. Меня зовут Кенни. Могу ли я… спросить несколько вещей? 

— Вы… Ты можешь, но я не уверен, смогу ли я могу дать ответ… Я, если что, будущее не вижу вовсе. И привороты ни на кого не делаю… Я очень благодарен за свою жизнь, правда, — с опаской, словно не до конца уверенный в своих словах, отвечает ему Том, — Но по большей части, если дело не касается лекарств, я бесполезен. Мне правда жаль—

— Я совсем не об этом! — замотал головой в ответ Кенни, чувствуя, как его щеки запекло от неловкости. — Я… хочу спросить о тебе. 

Том неловко поправляет плащ: кажется, такого ответа он не ожидал. Кенни готов поклясться, что тот немного смущен, и Кенни немного стыдно за свою напористость, о существовании которой до этого момента он даже и не подозревал, но он пытается игнорировать стыд — он никогда не имел возможности поговорить с ведьмами, так что не время стыдиться.

— Ох. Хорошо.

— Почему ты вообще помог мне? 

Том неловко отводит глаза в сторону — сложно понять, о чем конкретно он думает и что руководило им, когда он принял это опасное и рискованное решение. Помогать незнакомцу, рискуя своей безопасностью? 

— Потому что тебе нужна была помощь, — отвечает он, сжимая в ладони сухой лист дерева. — И потому что я знал как помочь.

Он раскрывает ладонь — лист, рассыпавшийся в пыль, уносится ветром вдаль. Где-то далеко кричит пролетающая мимо них стая птиц. 

— Это… все? 

Кенни ловит себя на мысли, что Том спросил его тоже самое минуту назад — это забавно, но помогает понять его немного лучше. Это… странное, слишком опирающееся на человека, а не на церковь и божество, мировоззрение. 

— Ну да… Я люблю помогать людям. Я в свободное время делаю настойки всякие… Колдовать на людях плохая идея, даже если оно эффективнее. Ты как себя чувствуешь? — Том поправляет очки и с интересом смотрит на парня. 

— А что, как-то по особенному должен?! Какие-то побочные эффекты должны быть? — испуганно спрашивает Кенни, нервно хватаясь за лодыжку, словно ожидая, что она отвалится. Об этом он не подумал даже!

— Нет, нет, не должно… Я просто спрашиваю, потому что нашел тебя в очень странных обстоятельствах, — Том испуганно мотает головой, словно переживая, что Кенни внезапно передумает держать произошедшее в тайне. — Сейчас все люди в городе, и найти кого-то без сознания на кладбище… Как это случилось?

— Ах… Я споткнулся. О корень дерева, кажется? — Кенни неловко потирает голову: эта боль, конечно, была невероятной, и он надеется, что ее он больше никогда не почувствует. — Я не знаю, как так вышло, я никогда раньше здесь не спотыкался. 

— Ты… никак не попытался остановить падение?

Кенни отряхивает штаны от земли и неловко кивает. 

— Я даже не успел понять как это случилось. В один момент я иду… А в другой я на земле. Кхм, — Кенни поворачивает голову и смотрит собеседнику в глаза пристально. — Колдовство… умеет лечить?

— Да… Колдовство умеет много вещей.

Кенни уже хотел было извиниться за глупый и очевидный, на самом деле, вопрос, но в сознании что-то замкнуло. Фраза знакомая — отец вспоминается. Та же самая фраза, сказанная совершенно другим, спокойным тоном, но…

“Ее не убивали ведьмы. Ее убило колдовство. К колдовству нельзя приближаться, потому что оно влечет за собой смерть. И так правильно. Вещи, которые с нами происходят, когда дело касается колдовства, всегда заслужены.”

Кенни на секунду что-то озарило — отец всегда говорил, что характером Кенни совсем в мать: нежный, неконфликтный и любопытный, горящий интересом к многим вещам. Многие книги, которые Кенни любил читать сейчас раньше принадлежали матери — конечно, малая их часть осталась дома, так как отец избавлялся от вещей матери очень оперативно. Да, черты матери ему не достались — ни глаза, ни волосы — но душа ее определенно была с ним еще с детства.

Будучи маленьким, Кенни не понимал, как кого-то может убить “колдовство”, но не ведьмы. Сейчас в его голове мелькает мысль, которая кажется крайне логичной и пугающей до ужаса. 

Возможно, мама подружилась с ведьмой. Защищать ведьм было преступлением тоже — просто никто этим не занимался, будучи в ужасе перед колдовством и всем, что с ним связано. Но его мать… была крайне добрым и верным человеком, так что это звучало совсем как она. И сейчас он делает тоже самое — с таким интересом говорит о колдовстве, зная, что это может обойтись жизнью, и собирается хранить эту встречу секретом… Отец, наверное, предупреждал именно об этом, но не хотел говорить ему правду, потому что Кенни был совсем маленьким, и—

— Ты… Все хорошо?

Кенни понял, что мысленные процессы в голове заставили его неловко замолкнуть. В горле пересохло.

— А… Да, я просто вспомнил, что меня дома давно нет, и отец меня потерял, мне надо возвращаться. Прямо сейчас.

Отцу все равно — он абсолютно не заинтересован в чужих жизнях и проводит большинство времени наедине — но резкая волна тревоги, накатившая на Кенни, требовала осмысления наедине, а не на кладбище, у могилы матери с почти незнакомым ему колдуном. Нужно домой, срочно. Обдумывать что-то такое у могилы увеличивало тревогу в тысячу раз, и смена обстановки была необходима, как глоток свежей воды в жажду.

Том нервно прикусывает губу — видимо, резко изменившееся настроение собеседника его немного пугает, особенно после вопроса о колдовстве, но он ничего не говорит.

— Извини, просто… Очень переживаю, — Кенни встает с травы, стряхнув с себя листья нервным движением руки. — Увидимся… Наверное, я не знаю. Город не маленький, но…

Том встает тоже — сидеть вместе у могил занятие странное — и стоять рядом становится неловко, потому что теперь глаза у них на разных уровнях.

— Ничего страшного. И… спасибо. Спасибо.

Кенни и не знает, что отвечать на подобную благодарность — они просто переглядываются… 

— Береги себя, Том, хорошо? 

И Кенни разворачивается в другую сторону — листья хрустят под ногами, и он уверен, что некоторые из них остались в волосах (ничего, он вытащит их позже)... Неловко, но он совершенно не знает, как заканчивать такие разговоры и стоило ли прощаться так сердечно с тем, кого знаешь всего ничего. 

В голове — каша. 

 Он… явно не рассчитывал на такое серьёзное осознание о возможной причине смерти матери и неожиданную встречу этим вечером — тревожные мысли не покидают его, и он ускоряет шаг, словно надеясь, что он может их обогнать.

***

Он держит ручку двери, не находя в себе силы ее открыть. 

Том задержался в лесу на несколько часов — ему нужно было собраться и прийти в себя, чтобы посметь явиться домой. И только увидев полную луну на небе, он понимает, что ещё немного — и брат с сестрой пойдут его лично искать, переживая о том, почему он не вернулся, и перевернут этот город к чертям. 

Том закрывает глаза, и всем сердцем надеется на то, что Кристофер сейчас спит — он обязательно заметит, что тот сейчас на взводе и о чем-то переживает. И соврать ему практически невозможно: да, тому не досталась магия, но взамен ему достался дар красноречия — он любого мог заставить признать, что у него на уме… Он обязательно поймёт, что Том ему врет, а признаться в том, что сейчас произошло, он не сможет — стыдно и страшно, и он сам от события еще не отошел.  Том очень любит брата и сестру, очень — у него больше никого и нет, и заставлять их переживать из-за него не хочется. Нет, конечно, Том в глубине души все ещё встревожен — если парень, с которым судьба пересекла его на кладбище, расскажет, то они обречены — им больше некуда бежать, у них нет места, где они могут остаться… Им крайне повезло, что у них был этот дом в другом городе, оставленный покойным дедушкой, но в следующий раз им придется бежать без подобной страховки — бежать в неизвестность.

Он должен рассказать им об этом, наверное — он должен, но если Кенни правда промолчит, то это просто заставит их волноваться зря… Том ужасный лжец, и лгать он ненавидит, на самом деле, но в такой ситуации он не знает что делать.

Он медленно открывает дверь, и та противно скрипит. Свет от луны падает, освещая коридор. Коридор пустой, и никого не видно — он с облегчением выдыхает и закрывает дверь за собой. В коридоре вновь становится темно.

Внезапно, за его спиной скрипят деревянные доски.

— Почему так поздно?

Том в ужасе застывает, понимая, что врать все-таки придется. Его встретила Тиффани — что… гораздо лучше, даже если он рассчитывал на то, что ему удастся проскользнуть незамеченным. Нет, конечно, Тиффани тоже довольно проницательная, но по крайней мере она не может заставить его признаться во всем одним единственным взглядом. 

Тиффани стоит, завернутая в плед, и волосы ее растрепаны — кажется, она уснула в кресле прихожей. В последнее время это с ней часто случается — она отходила от стресса медленно. Работу она еще не нашла — Кристофер, вздыхая, сказал ей, чтобы она не торопилась: будучи талантливой и могучей ведьмой, она помогала им во многом с самого детства, поэтому помочь ей, когда она в тяжелом состоянии, им не сложно. 

Но Тиффани непривычно. Том видит и чувствует это — будучи всегда активной, всегда на ногах и полной энергии, находить себя уставшей и потерянной наверняка тяжело. В последнее время, эти переживания ещё сказались на здоровье — она легко простывала, и вечерами Том сидел с ней, делая настойки и болтая ни о чем. Сегодня утром ее только отпустила температура. 

— Я… задержался. В лесу спокойно, уходить не хочется. Прости, пожалуйста, что заставил волноваться, я счет времени потерял… 

Том виновато опускает голову — он не соврал сейчас, просто не сказал всей правды, но оно все равно ощущается отвратительно. Он слышит, как Тиффани фыркает. 

— Я… уже хотела пойти тебя искать. Проснулась и поняла, что тебя нет. Ну, моя первая прогулка за месяц торчания здесь отменяется, спасибо, — она на секунду шутливо улыбается, потирая затекшую от сна в кресле шею. — Но я рада, что ты в безопасности. 

— Спасибо… Но ты хотела пойти в пледе? — неловко посмеивается Том, смотря на плед, свисающий с ее плеч, почти как его собственный плащ. 

— Да. Эта штука такая комфортная, знаешь. Меня словно постоянно кто-то обнимает, — она закутывается в него поплотнее и улыбается вновь, но в этот раз как-то грустно, в никуда. 

У нее явно сейчас на уме что-то другое, и именно поэтому встревоженное состояние Тома она не замечает — или принимает за норму в таких обстоятельствах. Тому интересно, что происходит у нее в голове — но он невероятно устал, чтобы задавать вопросы, особенно на фоне всего, что сегодня с ним произошло. Он может проигнорировать заметную тоску в чужих словах, словно он ее не заметил — но от того, что он не может поддержать ее сейчас, он противен самому себе. 

— Тебе лучше идти досыпать сейчас и отдыхать… И мне, если честно, тоже. Ах да, а Кристофер—

Удивительно то, что раз Тиффани не спит, с ней нет Кристофера, который бы отчитал его за такое опоздание и рассказал бы ему о том, как они уже начали собираться чтобы его искать. Из-за того, что у того был более точный рабочий график, чем у Тома — который пока не успел открыть лавку с травами и настойками, как в их прежнем городе — он дома практически не был, по сравнению с Томом и особенно Тиффани. Но сейчас он уже точно должен был быть дома.

— Спит тоже, — Тиффани отвечает моментально. — Полтора часа назад вернулся и сразу уснул. Я сквозь сон услышала. Вымотался, похоже. Так что сегодня ты без нотаций… Тебе повезло, что он не заметил, что тебя нет.

Отлично, значит все трое из них чувствуют себя отвратительно — единственная стабильность в данной ситуации. И всех троих эта усталость тянет в сон — что, наверное, лучше бессонных ночей, которые с ним чередуются? Том с сочувствием кивает в ответ, понимая, что он сам не знает, как справляться с этими эмоциями иначе.

 — Хорошо… Пожалуйста, ему не говори.

— Угу… Все, раз ты нашелся, я спать, — Тиффани потягивается и поворачивается обратно к креслу, закидывая второй плед, который остался там, ей на плечи. — Спокойной ночи.

И она удаляется — видно, как ее спина исчезает и Том остается в коридоре наедине со своими мыслями. Том помечает, что он обязательно должен спросить, о чем она думает позже — сейчас у него самого много вещей в голове. Поднимаясь по лестнице к себе в комнату, он чуть не спотыкается о ступеньки, размышляя о произошедшем. 

Дверь в свою комнату он открывает уже просто и без страха — сумку с плеча скидывает в угол, и она падает с тяжелым звуком — из-за того, что она заколдована, он порой забывает, что она не такая легкая, какой ощущается на нем. 

Он падает лицом в кровать, и кажется, что ноги ждали этого момента, чтобы перестать его держать окончательно. Простыни свежие и пахнут приятно — постираны совсем недавно. Теперь ему хочется остаться лежать вот так всю жизнь.

Кенни, значит…