Казни проводились в центре городской площади. На них собирались почти все жители города — маленькие дети часто выстраивались первым рядом, чтобы им было хорошо видно, как жизнь ведьмы покидает тело. Толпа скандировала ругательства настолько сильно, насколько им хватало воздуха в лёгких — казни это всегда гул, улюлюканье, грязь и пепел.

Свою первую казнь Кеннет увидел, когда ему было восемь.

Это было еще поздно — учитывая, что на казни собирались посмотреть семьями, включая детей, которым от роду было совсем немного. Мать, пока была с ними, казни не любила. Вздыхала тяжело, когда слышала о том, что кого-то казнят, и умоляла отца не идти и не брать туда ребёнка — говорила, что смотреть на смерть в таком юном возрасте ему не стоит. И отец улыбался, шутил о том, какое большое у матери сердце и как она сердечно опекает их сына — но позволял им остаться дома. Это, кажется, последний раз, когда Кенни запомнил его отца улыбающимся.

И первую казнь Кеннет тоже помнил хорошо и отчётливо.

« — Поверить не могу, что ты никогда казни не видел! Почему так вышло?

Кенни пожимает плечами — его друзья, такие же восьмилетние мальчики, уже видели казни по нескольку раз, и сегодня отец только ведет его на первую.

Они идут вдоль длинной дороги за воротами города, но не совсем далеко, чтобы не потеряться окончательно. Неподалеку стоит стража у ворот и смотрит на них мельком – видимо, не нравится перспектива детей, которые убегут в лес и потеряются.

— Мама не пускала. Говорила, здоровье слабое…

— У нее или у тебя? — его друг смотрит с искренним интересом, и его можно понять.

— И то, и другое… Я не знаю, была бы она рада, если бы знала, что я иду…

Кенни стыдливо смотрит под ноги, и в воздухе повисает неловкая тишина — так было каждый раз, когда он упоминал свою мать в разговорах. Смерть матери повлияла на него очень сильно, но еще сильнее она преобразила его отца: Мартин, который был известен как хороший семейный мужчина, всегда счастливый и работающий, чтобы обеспечить семью, со смертью супруги замкнулся в себе. На его лице читалась какая-то тяжкая суровость, словно он постарел на десять лет за одну ночь. И сочувствующие горожане, бывало, пытались их навестить и высказать Мартину сочувствие лично, но он не пускал никого в дом.

Когда Кенни спросил, вернется ли мама домой, после того как она пропала, отец не пытался приукрасить свой ответ — нет. И он был прав, когда ее бездыханное тело обнаружили в лесу. Город всколыхнулся в эту ночь: никто не знал, кто сделал это с женщиной, с доброй и ласковой женой и матерью, которая никому никогда не сделала ничего плохого — из-за отсутствия точного ответа, по городу расползлись разные слухи… И даже на похоронах, гости шептались, шептались… И, как и во всех загадочных случаях, в толпе расползся слух о ведьмах, которые…

После похорон Кенни не мог успокоиться — спросил у отца, знает ли он, кто это сделал, и является ли все то, о чем бормотали люди, правдой. Мартин посмотрел на сына сурово, так, как он никогда не делал раньше… и сказал, что всему виной колдовство. Что если бы не колдовство — то она была бы жива и с ними сейчас. И будучи ребенком, Кенни спросил очевидное — убили ли ее ведьмы.

И отец поднимает взгляд, в котором не читается совершенно ничего — и отрицает.

“Ее не убивали ведьмы. Ее убило колдовство. К колдовству нельзя приближаться, потому что оно влечет за собой смерть. И так правильно. Вещи, которые с нами происходят, когда дело касается колдовства, всегда заслужены.”

Так правильно, но чтобы это “так” не значило, он остался без матери и словно без отца — из мужчины, который растил его все это время, словно пропала вся нежность, что была раньше. Это не единственное, что пропало из их дома: мамины книги и вещи были куда-то унесены отцом. Маленький Кенни плакал, помнится, прятал что-то, и спрашивал отца, почему они должны избавляться от всего, что является памятью о маме… Но ответ не менялся: так надо, так правильно.

Отец настрого запретил задавать вопросы о матери, о вещах, пропадающих из дома, и о его словах до этого… И он послушался — не спрашивал, почему во время похорон отец смотрел на гроб с отвращением, почему отец за две ночи вынес столько вещей из дома, куда делись инструменты из сарая, и почему через неделю люди из церкви пришли очищать их дом от нечистых сил…

И когда отец сказал, что они сегодня идут смотреть на казнь, Кенни не спросил, почему теперь они их смотрят. Послушный сын, поэтому и не задает никаких вопросов.

— Кенни! — руки друга перед лицом заставляют его поднять голову. — Я с тобой рядом буду стоять тогда! Я домой пока, обедать.

— Хорошо… Скоро увидимся.

Время в тот день пролетело стремительно: он только попрощался с другом, а теперь он стоит посреди ликующей толпы и отец сильно сжимает его руку, чтобы он никуда не убежал. Гул, шум, и крики: даже дети в одном ряду с ним что-то выкрикивают, хотя ничего разобрать не получается… И это толпа только собралась вместе — здесь правда был почти весь город, по ощущениям.

— Пап, тут шумно и людей много…

Очень шумно, особенно в первых рядах. Он и понятия не имел, насколько громкими могут быть горожане, и как сильно дети будут пихаться ради удобного места.

— Стой и смотри, — цедит мужчина сквозь зубы, не отпуская руки. — Ненормально, что ты до этого ни разу не смотрел.

Он слушается, как и делал обычно. Отца разочаровывать не хотелось.

Когда ведьму выводят и держат за руки, толпа ахает и на секунду вновь становится тихо, но через момент тишина лопается и разлетается осколками — и оскорбления и ругательства слышны опять, только уже громче, кажется. Кенни замирает, в ужасе, но с интересом ведьму разглядывает, так как никогда не видел одну близко, и…

Она выглядит как совершенно обычная женщина, которую он мог встретить на улицах их города: только избитая, измученная, явно не евшая несколько дней, тяжело перебирающая ноги, пока ее подводят к центру… Под ее ногами не рассыпался камень, и рыцари, которые ее касались, от боли не корчились вовсе. И казнь такой женщины ощущается неправильной. Да, были озвучены преступления — наведение порчи, засуха, неурожай и голод были ее виной, но что-то все равно казалось несправедливым.

— Она… выглядит обычной, — Кенни поднимает взгляд на отца, надеясь, что он объяснит, почему он не чувствует, что перед ним находится любовница Сатаны и злобная женщина, виноватая во всех бедах города.

— Это и есть самое страшное, — лицо отца полно отвращения, и кажется, что он ненавидит эту женщину всем сердцем, даже если он видит ее впервые, — Ведьмы могут обмануть тебя, и ты никогда не узнаешь… Пока не поймаешь ее за колдовством, и все рухнет. Ведьмам — только смерть.

И голос отца на секунду вздрагивает и он снова может расслышать прежний его тон, и Кенни пытается понять, что он имеет в виду — но через секунду он совершенно забывает об этом, когда видит, как мимо его лица пролетает камень и попадает в плечо ведьмы.

— Ой!

Он оборачивается, и видит знакомое лицо.

— Кенни, ты чего тут встал? Подвинься, я чуть не промахнулся!

— Что… ты делаешь? — Кенни в ужасе поворачивается и смотрит на друга, у которого карманы полностью забиты камнями, тяжелыми, такими, что больше похожи на кирпичи…

— Хочешь попробовать?! Пошли, пошли, пока ведут, а то когда привязана, то далеко, и попасть сложнее! — его друг хватает его за руку и тянет за собой, но он застыл на месте и лишь смотрит с испугом в ответ.

— Не хочу! Зачем это делать?!

— Это же ведьма! Пошли, пошли, тебе еще понравится! Стражи даже выговора не сделают, главное в них не попасть случайно!

Отец склоняется над ним, отпуская руку, и чуть ли не шипит ему в ухо — обязательно попытайся попасть, говорит. И перед тем, как Кенни успевает осмыслить происходящее, его куда-то тянут, тащат… Ноги едва волочатся следом, и они продвигаются сквозь толпу без лиц. И вот они еще ближе, и теперь он может видеть несчастное лицо этой женщины: черты лица не были дьявольскими, а обычными и нежными, даже, ее губа была разбита, и кажется, это все потому что кто-то из детей все-таки в нее попал камнем.

Такие маленькие дети, а уже полны жестокости — эта мысль написана у нее на лице.

— Держи! — ему протягивают тяжелый камень, и он нерешительно берет его в руку. — Кидай! Вдруг в голову попадешь!

…И словно услышав, хотя она явно не может, учитывая как громко скандирует толпа, ведьма поднимает голову, и Кенни уверен, что она смотрит на него — и он смотрит в ответ. Глаз не отводит. Гул и шум, ругань взрослых, свист камней, летящих по воздуху, и этот жалостливый, измученный взгляд… И Кенни застывает. Когда тебе смотрят в глаза, вот так — очень тяжело думать о том, что этого человека нужно ранить. Даже ведьму.

— Ну давай! — кричит друг, пытаясь перекричать толпу, чтобы Кенни его услышал. — Совсем близко!

Отец сказал, что ведьмы обманывают и могут выглядеть как обычные люди. Значит, ему не стоит чувствовать себя странно и жалеть их.

— Я не буду! — он кидает камень куда-то под ноги, и срывается с места, чтобы убежать отсюда: от скандирования и улюлюканья толпы, от всей этой странной атмосферы…

И на него странно оборачиваются люди, не привыкшие к тому, что кто-то из детей может быть напуган — но убежать у него не получается, потому что его схватили за руку немедленно — отец, конечно же. Отец уже был здесь, и смотрел разочарованно. От такого взгляда сердце сжимается.

— Стой на месте. Смотри. Не смей.

И ему… приходится смотреть, и он уже не убегает — в коленках чувствуется слабость, но он упорно продолжает стоять. Было сказано смотреть… Все в восторге, который он не понимает — несколько знакомых мальчишек опустошили все свои карманы и просто присоединились к улюлюканью.

…И картина, которую он увидел, навсегда застрянет у него в закромах мозга, как бы он не пытался выкинуть ее из головы в будущем. Смерть так близко — смерть словно на сцене, и все смотрят с жадностью. Вопли — и не понятно, чьи именно: завывания людей или крики ведьмы. Огонь трещит все сильнее, и ветер, кажется, его только раздувает — и вот, по всей площади разносится пепел.

Впервые он заглянул в глаза смерти в восемь.

И когда кажется уже, что сейчас он потеряет сознание… все заканчивается.»

Воспоминания из головы так просто не выкинуть. Прошло двенадцать лет — иногда, слыша о том, что поймали очередную ведьму, в его сознании вновь всплывает тот день. Начиная с восьми лет, отец водил его смотреть смерти ведьм каждый раз, как кого-то обвиняли в колдовстве: и ужас, который он почувствовал в первый раз, с годами выветрился совсем.

Отец, кажется, был доволен: может, ему казалось, что теперь его сын окреп духом — и наконец, как и все нормальные люди, находит удовольствие в смертях ведьм, а не сожалеет им. Лет в десять Мартин уже перестал держать его за руку, зная, что он не убежит никуда. В десять лет Кенни научился забываться — растворяться в толпе, не слушая и не замечая происходящее вокруг него. Когда ты стоишь посреди толпы, никому нет дела, что ты смотришь скорее на дома, чем на ведьму в пламени огня, пока ты не плачешь испуганно, как с ним было по началу. И друзья, кидающиеся камнями, сдаются — слабаком и трусом дразнят, за то что не присоединяешься, но участвовать не заставляют.

Щадить память было лучшим решением, которое он мог принять — в его голове не запомнилась ни одна казнь и ни единой ведьмы с чётким лицом в его мыслях не было тоже — но самый первый раз на площади въелся в мозг и не покидал его. И ту печальную ведьму и ее пронзительный взгляд он помнит, тоже. И помнить не хотелось бы.

Теперь ему двадцать, и главной площади он избегает, даже когда там ничего не происходит. Отцу говорит, что ходит туда: и тот кивает, молчит; Кенни не знает, верит ли ему отец, но с годами пропасть между ними растет все сильнее, так что это становится все менее и менее значимым.

Он не работает — для физической работы слабое здоровье, а семья богатая, достойная, и позволить себе не работать немедленно он может — образованием его в детстве занимались нанятые отцом няньки, да и даже сейчас у него были учителя на дому раз в месяц. Отец и не заставляет работать: ему, кажется, все равно совсем на то, чем занимается сын. Живут они вместе до сих пор, вдвоём — одиноко. Иногда, конечно, приезжал дядя с сестрой двоюродной, у которой со здоровьем все было еще хуже, даже — но таким приятным человеком она была, что скучные, серые дни обретали какой-то смысл.

Она тоже проводила свои дни свободно, ничего не делая: рассказывала о разных докторах, которые пытались ей помочь, о том, как подружилась с девушкой в церкви — она не была там в высоком положении, только помогала сестрам поддерживать церковь в хорошем состоянии и жизнью похожей на их жизни жила. Фелиция улыбается, и говорит, что та дает хорошие советы — прислушаться к Богу было сложно, когда казалось, что все твои просьбы не слышны и что твой голос слишком слабый, поэтому слова почти-сестры помогали начать надеяться вновь. Не совсем похоже на обычных женщин в церкви — Кенни запоминает ее на всякий случай, сам не понимая почему.

Он не понимает много вещей, на самом деле.

И дни идут чередой, каждый похож на предыдущий: кроме казней, в городе правда ничего не происходит, да и те событие не еженедельное… Когда город собирался на площади, Кенни почему-то навещал могилу матери — ноги сами вели туда, и в такое время кладбище всегда пустело. Кладбище, между прочим, потихоньку зарастает — нужно было аккуратно следить, чтобы не споткнуться о корни деревьев. Но это неудивительно, потому что совсем рядом с кладбищем был лес.

…И в его жизни совсем ничего, ничего не происходит: он с интересом следит за жизнями остальных горожан, которые, даже если тоже жили в рутине, делали со своими жизнями хоть что-то полезное. Венчались в церкви, детей рожали и воспитывали, и кажется, были абсолютно довольны этим сценарием. Это то, чего хочет для людей Бог, и они ему благодарны. Кенни не знает, что Бог ожидает от него — и кажется, что его даже не слышат. Задавать вопросы церкви опасно — на кострах горят не только ведьмы, но ещё и еретики — а на молитвы ответа никогда нет, и кажется, что если Бог не такой всепрощающий и всеслышащий, то ты уже еретик.

…И сегодня, в ожидании очередного обычного дня, Кенни просыпается раньше обычного: небо только светлело, а город еще не начинал просыпаться. В кровати лежать не хочется, и он окончательно стряхнув с себя остатки сна, встает на ноги.

Тихо, очень тихо, так, как обычно в городе почти не бывает. Пользуясь возможностью, он тянется к окну — отодвигает шторы, и в комнате становится самую малость светлее. Кенни забирается на подоконник, и из окна его виднеются ворота города; охрана на воротах, как обычно, должна спать.

К его удивлению, она не спит — и даже разговаривают с кем-то… Хм. Интересно, о чем можно говорить в такое время?

Кенни берет гребень: расплетает растрепанную ночную косичку, чтобы привести волосы в порядок, и украдкой на ворота поглядывает, с любопытством.

Приезжая телега дело не такое удивительное, но интересно, кто в ней — видно трое людей, но с расстояния невозможно разобрать ничего. Кажется, он разглядел одну девушку среди них — которая спала, пока остальные разговаривали с стражами ворот.

Новые люди в городе, значит? Или навещают кого-то? Город не достаточно маленький, чтобы все всех знали в лицо, но недостаточно большой, чтобы шансы столкнуться с новыми людьми в городе были низки. И он смотрит, с интересом — спустя какое-то время, охрана отпускает их, и телега движется дальше.

Он наблюдает: как только люди почти исчезли из его поля зрения, они останавливаются у дома… И открывают дверь. Кенни сдерживает желание высунуться из окна, чтобы убедиться, тот ли это дом, о котором он думает — потому что по его памяти, был дом, который кому-то принадлежал, но в нем никто не жил; смерть хозяина заставила дом перейти в наследство внукам.

Вау, он проснулся пораньше совсем на немного, и уже заметил что-то выбивающееся из рутины жизни… Думая об этом и вздыхая, он в последний раз поправляет волосы руками и опирается спиной на стенку у окна. Это, конечно, что-то новое, но эти люди ему — незнакомцы, и их жизни никак не связаны, и как только он отвернулся от окна, они перестают существовать.

В их жизни переезд: большое, важное событие. У него в жизни молчаливый завтрак с отцом, который с годами тоже начинает походить на незнакомца, перечитывание одной и той же литературы в своей комнате и посиделки на могиле матери.

— Жаль, что Фелиция уехала… Увижу ее только через полтора месяца, — шепчет Кенни себе под нос, глядя на календарь на стене.

Здоровье Фелиции в последнее время ухудшается — в их городе никто не может ей помочь полноценно, но здесь нравится ей самой: дядя часто говорил, как в поездках к лекарям в другие части страны она мрачнела и по дому скучала. Красивые места интересовали ее совсем ненадолго, и через неделю-другую она уже о друзьях в городе вспоминала и возвращения ждала. Кенни не знает, почему у нее есть все в этом городе, а у него ничего — но за нее искренне радуется, и ждет ее возвращения сюда каждый раз, зная, как она рада находиться здесь.

Солнце почти поднялось.

Кенни прощально окидывает взглядом вид из окна и поворачивается обратно. Сегодня у его очередного дня было хоть что-то отличительное.