Клоду его имя не нравилось. Во-первых, он вполне твердо стоял на ногах[1], во-вторых, само звучание: как о железную колоду палкой стукнули. Отчего отец не захотел дать ему имя позвонче, покрасивей, как, например, оруженосец мсье Диву — Люк. Или в соседней палатке, оруженосец Рауль. У рыцарей имена еще интереснее — даже взять его собственного мсье. Оберон ле-Гарнье — словно фанфары трубят. Хотя у некоторых аристократишек из тех, кто покусывает белыми зубками виноград на трибунах и морщится, если до них долетает песок турнирной дорожки, дело обстоит куда как хуже. Во всяком случае, по мнению Клода. Ибо зваться Папиллайон или, скажем, Дезире — Клода аж передернуло при воспоминании о королевском фаворите — вовсе не по-мужски.

Клод в последний раз проверил подпругу коня и, хлопнув его по холке, бросил взгляд на шумящие весельем верхние ряды трибун. Золотые локоны Дезире, казалось, сияли сами по себе, а не отраженным солнечным светом. Неужто таких прямо с рождения готовили к этому? Родился ты, к примеру, мечтаешь о ратных подвигах… А тебя бац — и назвали Папиллайон. Хрен, а не подвиги. Кудри отращивай, учись играть на арфе и береги лицо от солнца, чтоб не потерять белизну. Может, кто-нибудь клюнет и возьмет на содержание…

— С дороги, дурень!

Оберон едва не толкнул его лошадью. Клод сплюнул и отошел в сторону, к остальным оруженосцам, и с этого момента не сводил глаз с турнирной дорожки.

Мсье ле-Гарнье нельзя было назвать образцом галантности, его не жаловали дамы, зато жаловали те, кто ставил на Оберона на турнирах. Брезгливость придворных жеманниц ле-Гарнье переживал спокойно, довольствуясь объятиями женщин попроще, которые больше смотрят на кошелек, нежели на манеры. Иной раз после особенно удачного дела и Клоду перепадала жаркая ночка в соседних с мсье покоях. Клод с Обероном, если отставить разницу в происхождении, были два сапога — пара. И дружили крепко, проявляя подобие субординации только на больших сходках, вот как сейчас. Оберон обозвал Клода дурнем, но это не отменяло факта, что вечером Клод, вероятно, будет костерить своего мсье за то, что тот нажил себе очередную рану, которую зашивать придется оруженосцу, ибо подпускать к себе лекарей-церковников Оберон очень не любил.

Клод его неприязнь не разделял — это было одно из немногих разногласий между рыцарем и оруженосцем. Церковники вызывали у него благоговение пополам со страхом. Ведь они не только умели лечить болезни и отпускали грехи. Они еще и сражались с тем злом, трогать которое боялись и самые славные рыцари королевства. Святые отцы выслеживали и убивали одаренных. Тех, в ком проросли семена плевел вместо пшеницы, тех, в ком проявилась сатанинская сила… Если выбирать между ними и златокудрыми недомужчинами в кружевах, Клод, не колеблясь, предпочел бы вторых. Они хотя бы… люди.

Клод видел, чем чреват дар — деревню, где проснулась эта отрава, они с Обероном миновали вскачь, стараясь не смотреть по сторонам. Труп одаренной был прибит к столбу за деревней, но перед смертью она успела утащить за собой в преисподнюю едва не две сотни человек. В городе говорили, что тот церковник, что укротил ее, был тяжко ранен, а возможно, и умер. Колдовство прожгло его до костей…

При мысли об этом Клод поежился. Оберон уже закончил бой и шел к нему, держа под мышкой трофейный шлем противника. Оруженосец на глаз прикинул его стоимость и вздохнул. Самой дорогой частью этого побитого жизнью и мсье ле-Гарнье шлема были перья плюмажа.

— Двигай в палатку, — мрачно бросил Оберон, не замедляя шага.

Клод в последний раз воровато оглянулся на трибуны и последовал за ним. Клод заметил, как во время финальной схватки меч противника скользнул по стыку лат, но не знал, насколько все серьезно. Оберон выиграл, но, судя по настроению, его зацепило неслабо. А это всего-то первый день турнира… Завтра на дорожку выйдут гораздо более серьезные противники. А чтобы заработать как следует, нужно продержаться до конца или хотя бы до полуфинала.

Войдя под серый полог, Оберон бросил в угол шлем, снял меч и раскинул руки, ожидая Клода. Тот сноровисто расстегнул ремни, недовольно цокнув языком при виде залитых кровью кожаных полосок, обрезанных чужим лезвием, стащил со своего рыцаря панцирь и разложил в стороне. До завтрашнего утра нужно приделать новые ремни… Тем временем ле-Гарнье, поминая дьявола, сбросил рубаху и сел на низкий табурет. Меч вспорол кожу почти под мышкой — неопасно, но весьма неприятно, что ни делай, а завтра разойдется при первом же взмахе меча.

— Зачем ты подпустил его так близко? — проворчал Клод, вдевая нить в иглу. — Видел же, что он верткий.

— Зато слабый, — хмыкнул Оберон, следя за тем, как оруженосец макает нить с иголкой в вино.

Во время шитья оба молчали.

— Еще пара швов — и это может стоить нам победы, — наконец, сказал Клод и затянул последний узел.

Оберон резко оттолкнул его руки и вскочил.

— Нам?! Ты мой оруженосец, Клод Боне, и не больше! Кажется, ты забыл свое место!

— Что?! — Клод вскочил следом. — Какая муха тебя укусила, Оберон?

— Чтобы к утру латы были в полном порядке и в них отражался весь гребаный лагерь, — процедил ле-Гарнье. — А сейчас — вон! Я хочу спать.

Клод вышел из палатки, жалея, что нельзя хлопнуть пологом, как дверью. Царапина в первый день турнира — это, конечно, обидно, но вовсе не повод для такого поведения! Тем более, что Клод, как ни крути, вовсе в этом не виноват! Видит Бог, они обзывали друг друга по-всякому, могли даже подраться по пьяни, но это…

Он вышел за пределы палаточного городка, к лесу, прошел мимо коновязи, вдохнув острый и теплый запах лошадей. Под ногами захрустели ветки. На душе было паршиво. После двух лет верной службы он ничем не заслужил такого обращения… Можно, конечно, плюнуть и уйти, пусть сам чистит свои железяки. Но это недостойно мужчины. Предавать клятвы — не то, что мог бы совершить Клод Боне, пусть в нем и не течет благородная кровь.

Клод остановился, резко повернулся, чтобы пойти обратно в лагерь, и внезапно пошатнулся, оперся рукой о дерево. Это еще что? Он же даже не пил, а только собирался заглянуть в харчевню, чтобы сразу не идти в палатку… Перед глазами потемнело окончательно, а потом внезапно мир обрел кристальную четкость и ясность, словно в лесу кто-то зажег сотню факелов. Клод удивленно оглянулся в поисках источника света, но его не было видно. Может, у него что-то с глазами? Или солнце повернуло вспять?

Ладони жгло. Клод опустил взгляд и, выругавшись, шарахнулся прочь. Но нельзя убежать от собственных рук… которые испускали свет.

— Нет… — прошептал Клод онемевшими от ужаса губами, — Господи, спаси и помилуй…

Но небо осталось глухо, богомерзкий свет никуда не делся, лишь сменил тональность: теперь ладони полыхали зеленым. Тогда Клод наконец позволил себе рухнуть в обморок.