Клод очнулся. Вокруг было темно, и в первый миг он возблагодарил за это господа. А в следующую минуту понял, что обе его руки прикрыты какой-то тряпицей.

Сбросить ее парню не хватило духу.

Не сейчас. Не сразу. Чуть попозже. Сначала надо осмотреться, понять, где он…

Он полусидел, опираясь спиной о мощный древесный ствол. Кто-то его так усадил. Кто-то прикрыл его руки. Кто, зачем?

Клод вскочил на ноги. Попытался вскочить. Голова закружилась, в ушах застучали молоты. А хуже всего, что при этом чертова тряпица соскользнула, и над поляной снова разлился зеленоватый свет.

В этот раз оруженосец сознания не терял, но и шевельнуться был не в силах. Молча лежал и смотрел, как рядом с ним присел на корточки какой-то человек.

Невзрачная темная одежда. Неопределенно-темные волосы. И — тут Клод содрогнулся — ярко-голубые глаза с вертикальными кошачьими зрачками.

— Не спеши вставать, — сказал человек. — Пробуждение дара требует много сил. Вот, выпей!

Он поднес к губам парня чашку с чем-то темным. Клод мотнул головой, прошипел сквозь сжатые зубы:

— Уйди, тварь!

Незнакомец хмыкнул, ответил беззлобно:

— А сам-то ты кто?

Настаивать не стал, выпил сам. Клода это не убедило. Может, тварям это зелье и на пользу, а вот людям…

Он застонал и сжал кулаки.

Кошачьеглазый говорил, словно ничего не заметил:

— Лежи пока, не вставай, я лошадь приведу. Отвезу тебя к нашим…

— Зачем? — хрипло выдавил Клод.

— Затем, что на людях тебе пока нельзя быть, — серьезно ответил незнакомец. — Тебе еще надо овладеть собой, научиться скрывать свет…

— Зачем? — повторил Клод.

Чужак уже сделал было шаг в темноту. Вопрос заставил его вернуться.

— Ну как зачем! Ты понимаешь, что не сможешь долго скрываться? Что ты попадешься церковникам если не в первую же ночь, то во вторую?

— Да, — ответил Клод. Говорить было трудно

— Ты понимаешь, что с тобой сделают?

— Да, — он словно наяву увидел тело на столбе за деревней.

— Ты понимаешь, что тебе нужны убежище и помощь?

— Нет.

Клод наконец разжал кулаки. Посмотрел на свои руки, как на что-то чуждое, враждебное. И договорил:

— Это богомерзко. И преступно.

Незнакомец махнул рукой.

— Ладно, успеем поговорить. Лежи!

Повернулся и исчез среди деревьев.

Клод выждал для верности несколько минут. И начал вставать. На этот раз он не торопился — сел, переждал головокружение, потом встал, держась за дерево, опять передохнул… Если не делать резких движений, то голова почти не кружилась.

Он попытался спрятать руки в рукава, но толку оказалось мало, свечение все равно пробивалось. Тогда он снял куртку, обмотал ею одну руку и сунул в сверток вторую. Вид, наверное, получился нелепым, точно дамская муфта, но это сейчас меньше всего волновало Клода.

Он дошел до коновязи. Сел на землю. Здесь он был достаточно близко к людям, чтобы не опасаться кошачьеглазого. И достаточно далеко, чтобы не опасаться случайного прохожего. Здесь можно было подумать спокойно.

Перед глазами снова стояла та деревня. То, что они с Обероном увидели. Ему и того хватило, чтобы неделю снились кошмары. Пока он не стал таким, как та тварь… пока он не сделал зла… пока на нем нет крови… Надо что-то делать.

Правильнее всего, конечно, пойти в церковь. Там знают, что с этим надо делать…

И снова вспомнилась деревня. И тварь на столбе. Чудовищно изуродованное тело, сразу и не поймешь даже, мужчина или женщина…

Клода передернуло.

Нет. Это трусость, это постыдно, но — нет. Он и сам справится.

Если это только руки…

Если на руке появляется черная язва, лекарь отрезает руку, потому что нет другого способа спасти жизнь.

Некоторое время Клод серьезно обдумывал эту мысль.

Нет. Если бы одна рука, но обе… С одной он справится, а дальше? Чем он топор держать будет? Как сможет затянуть жгут? И как будет жить потом? Милостыню просить?

Лучше уж сразу в петлю.

Нельзя сразу. У него есть еще долг…

Сквозь щели палатки пробивался слабый свет. Значит, Оберон не спит. Это хорошо. Впрочем, ждать до утра Клод не собирался в любом случае.

Оберон лежал на походной кровати с открытыми глазами, рядом на табурете горела свеча. Клод вошел и встал посреди палатки.

— В чем дело? — Оберон вскинул голову, глядя с недоумением. — Где ты шлялся, придурок? Почему…

Клод не дал ему договорить.

— Я, Клод Боне, прошу вас освободить меня от моей клятвы верности. Я больше не могу служить вам, мсье ле-Гарнье.

Он повернулся и вышел. Кажется, Оберон что-то говорил ему вслед… что-то приказывал.

Это уже не имело значения.

Как ни странно, на душе стало немного легче. Теперь он по крайней мере никого не подведет. Он — сам по себе, один, и никто за него не в ответе…

Он шел, не разбирая дороги. И при этом не спотыкался и не натыкался ни на что, словно и не ночь вокруг. Говорят, твари видят в темноте… Но он же — человек!

Пока человек.

Он не знал, сколько прошел. Не чувствовал усталости. Не замечал ничего вокруг.

Руку, пораженную черной язвой, лекарь отсекает…

А бывают язвы, которые очищают огнем.

И церковники говорят, что пламя — очищает.

Он остановился, словно на стену наткнулся. Развернул куртку.

Зеленоватый свет полыхнул перед глазами, словно хлестнув по лицу. Ничего, это ненадолго. Он подобрал немного сухих веток, достал огниво.

Рубцы, конечно, изуродуют ладони, но если повезет, пальцы потом будут немного шевелиться. Ему много не надо, не на арфе играть…

Он зажмурился и сунул руки в огонь.