Теплая свежая кровь тугим потоком лилась в рот. Мачетко проглотил, облизнулся и откусил еще кусок мяса.

— Ты что?! — раздался голос за спиной. — Сырыми их жрешь?

Мачетко закатил глаза, отложил кролика и обернулся. Лицо Клода выражало изумление — вероятно, оттого, что отвращение и ненависть, которые он питал к «твари», оказались не предельной величиной.

— А что тебя смущает, одаренный? — насмешливо спросил кот. — Разве то, что это всего-то кролики, а не младенцы?

Клод оскалился и прыгнул к нему, но люди двигаются так медленно… Скользнуть перекатом в сторону и вскарабкаться на дерево было делом двух мгновений. Теперь Мачетко мог сидеть на ветке, покачивая сапогом, и любоваться на бешенство одаренного сколько угодно. А вздумает полезть следом — рядом растет не менее крепкое дерево.

— Я тебя из лука сниму, — пообещал Клод.

Мачетко расхохотался, потом посерьезнел.

— Ты и дальше собираешься отравлять все вокруг своей тьмой? Пора бы перестать, пожалей хотя бы своего друга.

— Это ты — источник и порождение тьмы, — выплюнул одаренный.

— Э, нет, — покачал головой кот. — Дар не является источником, лишь инструментом. Свет и тьма не в нем, — он мягко спрыгнул на землю и выпрямился прямо перед лицом парня, заставив невольно шарахнуться назад. — А в тебе самом.

Мачетко подхватил кроликов в зубы и вновь взобрался на дерево. Мясо было еще теплым. Когда он закончил обгладывать кости и глянул вниз, Клода там уже не было.

***

На вечернем привале Оберон привычно разложил костер, расседлал лошадей, бросил в воду в котелке горсть крупы и сухих полосок мяса. Клод за весь день не проронил ни слова, ле-Гарнье видел, что утром он ушел в ту же сторону, что и кот, а потом вернулся еще смурнее обычного. Оберона раздражало, что оруженосец с каждым днем становится похож не на мужчину, а на капризное дитя, по сравнению с которым даже их странный проводник выглядит куда как более приятным спутником. Но требования взять себя, ради всех святых, в руки, не действовали: Клод отворачивался и бормотал что-то о том, что, дескать, он не просил, чтобы его спасали, и вообще мсье может в любой момент свалить на все четыре стороны. После этого Оберону ничего не оставалось, кроме как врезать ему от души, но Клод выглядел больным. Несмотря на чудесным образом восстановившуюся кожу, он старался поменьше касаться чего-либо руками и держал их забинтованными, пока Оберон не отдал ему свои перчатки, которые надевал под латы. Больной - значит лежачий, а лежачих ле-Гарнье не бил никогда. Потому он просто уходил подальше от костра и тренировался там с мечом, рубя в щепу какое-нибудь деревце. Иногда к нему присоединялся полукот — сидел и смотрел на тренировку своими глазами бестии. Вставлял насмешливые комментарии. Это не раздражало, а наоборот, чуть-чуть развеивало тяжесть на душе. Мачетко знал многое о жизни в лесах и в глухой чаще чувствовал себя как дома, не боясь ни волков, ни медведей. Оберон подозревал, что хищники не приближаются к их стоянкам потому, что чуют более опасного зверя. Не зря же перед сном полукот обходил лагерь по кругу, словно зверь, помечающий территорию.

Закончив с похлебкой, ле-Гарнье обернулся, чтобы позвать Клода ужинать, но увидел, что тот снимает перчатку, и решил подождать: вид зеленого света всегда дурно действовал на оруженосца, словно он каждый раз надеялся, что тот исчез… Только свет на этот раз оказался не зеленым, а каким-то серебристым. Клод сбросил обе перчатки и обернулся к другу, в глазах было отчаяние. В воздухе стремительно нарастало непонятное напряжение, Оберон сделал шаг к оруженосцу и, охнув, упал на колени оттого, что на спину ему приземлилась тяжесть.

— Не подходи! — рявкнул в ухо голос Мачетко.

— Что это?! — с ужасом спросил Клод.

— Беги отсюда, — обернулся к нему полукот, вскакивая на ноги. — Беги подальше, найди поляну и выпусти это из себя!

— Что? Как?!

— Беги, — взвизгнул кот, глаза на миг полыхнули ярким голубым.

И Клод побежал прочь, ломая кусты. Оберон встал, потирая колено.

— Подожди, глупец, — ухватил его за рукав Мачетко.

В этот момент раздался грохот и треск, глаза ослепил яркий свет. Когда звон в ушах утих, ле-Гарнье осознал, что Мачетко зовет его за собой.

— Теперь можно.

Они нашли Клода на опушке, к востоку от места стоянки. Огромная ель прямо перед сидящим на траве оруженосцем еще дымилась, поляну усыпали угли и черные ветки.

— Ты можешь, черт тебя дери, объяснить, мать твою в душу, что происходит?!

Оберон собирался поднять этого драного рыжего кота за шкирку и трясти до тех пор, пока не получит ответ. И тот, видимо, это понял. А может, на него подействовало то, что Клод повернулся к ним и без малейшей злости тихо спросил:

— Может, меня правда лучше убить?

Они впервые сидели у костра втроем. Мачетко говорил негромко, мерно, словно читал книгу вслух. Оберон задумался, умеет ли тот читать. Сам он едва мог составить из букв свое имя и грамотных очень уважал.

— Свет состоит из семи цветов и восьмого — неназванного. Вначале чаще всего пробуждается зеленый или красный. Зеленый цвет целительства, красный — огня. Люди в момент пробуждения дара чувствуют боль или гнев…

— А что это, — Клод кивнул на оставшуюся во мраке выжженую поляну, — серое?

— Это… — Мачетко покачал головой, — Это восьмой. Я видел такое всего один раз.

— Что он делает? — с любопытством спросил Оберон.

— Я точно не знаю, — пожал плечом полукот. — Серые призывают молнии, что еще и зачем — мне неизвестно. Это скажет старейшина.

— Что за старейшина? — подобрался Клод.

Мачетко поджал губы и мотнул головой, зазвенев колокольчиками.

— До полного пробуждения дара цвета могут меняться, и лишь оказавшись у Великого Радужного Камня, человек может окончательно выбрать и взять силу под контроль.

— Я смогу выбрать? — спросил Клод.

— Не совсем. Скорее, камень смотрит в тебя и решает, что лучше.

— То есть и сначала эта зараза не спрашивала, хочу ли я стать проклятым, и теперь я ничего не решаю?! — сощурился Клод.

Полукот развел руками: 

— Ты и когда и где родиться не выбирал…

— Лучше бы… — начал Клод, но Оберон резко оборвал его: 

— Хватит! Перестань выть как баба!

Клод послушно замолчал, чем рассердил ле-Гарнье еще больше. Оберон сунул в рот ложку похлебки и выругался, когда обжег язык. Но лучше думать об этом, а не о проклятом Боне, который ведет себя так, словно ему отрезали яйца.

— А ты что же? — спросил Оберон у Мачетко. — Какой у тебя цвет?

— Оранжевый, — он вытянул руку, и пальцы еле заметно засветились. — Я понимаю зверей, я и сам почти… зверь.

Молчание повисло над костром удушливым дымом.

— А я тоже стану… ну, таким? — подал голос Боне.

Мачетко пожал плечами.

— Тебе придется принести часть себя в жертву, чтобы позволить дару занять это место. Иначе он вырвется на свободу, и…

Оберон ярко вспомнил мертвую деревню.

— Лекарям, наверное, хорошо, — бездумно проговорил он, глядя в огонь. — Этим… зеленым. Никого не убьешь хотя бы.

— Нет, — погрустнел полукот. — Они — самые несчастные из одаренных. Я счастлив, что не зеленый.

— Разве плохо лечить?

— Нет, конечно… но дар действует в теле лекаря и лечит его самого. Это нельзя остановить… Нельзя легко умереть… или сойти с ума.

Оберон развернул одеяло и собирался лечь спать, когда его жестко взяли за плечо.

— Встань на ноги.

Ле-Гарнье поднялся и повернулся к Боне. Тот размахнулся и врезал ему в челюсть.

— Это за «бабу».

Оберон проморгался, потер саднящую щеку. Лег, завернулся в одеяло и вдруг понял, что улыбается.