Жертвы любил Бог, а не дьявол. Он любил, когда ради него отказывались от праздников, от еды и выпивки, когда отказывались от одежд своего народа, когда отказывались от тех, кого любят, когда заставляли себя любить других, когда иконы занимали в домах целый угол, когда матери были вынуждены умирать за своих детей и когда матери своих детей убивали.

Он любил, когда всех с ним несогласных отправляли прямиком в ад. Он любил, когда всем с ним несогласным устраивали ад при жизни.

Когда их переучивали. Принуждали.

И сжигали.

Люцифер боялась оказаться на костре не из-за личного страха огня, а из-за того, что никто от этой перспективы защищён не был, и дьявол не был тоже, и эта неизбежность, пожалуй, пугала сильнее самого действа.

Вседосягаемость.

Если ты дьявол, то люди, тебе поклоняющиеся, зеркальны тем, кто посещает молебны и оставляет на могилах родственников тарелки с хлебом. И это — главная, а то и единственная причина, по которой эти люди воспринимали дьявола таким же отражением, коим они сами являлись.

Мы будем ангелами Бога, когда настанет Судный день.

Ну, что ж, а мы — бесами дьявола. Посмотрим, кто победит.

Но после смерти, кому бы они ни завещали свои души, их ждала лишь звенящая пустота.

Богослужители жгли на костре еретиков — тех, кто им не подчинялся, кто не желал отдавать праздников, менять народные платья на платки и юбки в пол и восхвалять живой труп, чувствовать перед ним вселенскую вину и носить на шее символы его жесточайшей смерти.

Рано или поздно прихожане храма дьявола переймут и эту привычку. Это был вопрос времени. Вопрос пары дней или пары веков, чудовищно длинных, чудовищно для Люцифер быстротечных, ожидание, пока из неё не сделают новую мученицу, но распятую не на кресте, а на пентаграмме.

Она слышала, что бесам спиливают рога. Дьявол страшнее беса был одним лишь именем, и иногда Люцифер просыпалась от кошмарной боли во лбу. Но её рога из раза в раз оказывались на месте костяными наростами, которые и боли-то не чувствовали.

А Ева дьяволу не служила — Ева дьявола посещала. Ева не сожгла бы её на костре и не спилила бы ей рога, потому что для Евы жертвы были столь же бессмысленным людоедством, как и для Люцифер. И Люцифер было немного стыдно за то, что поначалу она решила, что Ева непременно станет той, кто отразит богослужителей полностью.

Но Люцифер не могла точно сказать, успокаивала её эта мысль или тревожила. Эта условная безопасность приводила к тому, что неумолимая определённость её кончины размывалась. Она видоизменялась.

Она рядела.

У Люцифер закрадывались сомнения.

Возможно, костёр не станет финалом её противоприродной истории. Возможно, она, как Ева, сможет жить вечно.

— А ты не можешь исполнить моё желание? Не можешь сделать так, чтобы все узнали, что Бога нет? — спрашивает Ева.

— Если бы я могла, я бы давно уже это сделала. Я не всесильна. — и Люцифер выглядит об этом почти сожалеющей. — Всё, что я исполняю, обычно оборачивается дурно.

Ева понимает. Ева наблюдала это «дурно», поэтому была прекрасно осведомлена, почему Люцифер так неохотно соглашалась менять прихожанам внешность в соответствие с их прихотями. Каждое исполненное ею желание в итоге оказывалось палкой о двух концах. Каждая появившаяся в чьём-либо кармане монета оказывалась монетой, пропавшей из кармана чужого. Люцифер не умела созидать.

Еве хотелось надеяться, что эти так называмые дьявольские силы позволили бы распределить ненависть к Богу так же, как они распределяли всё остальное, но, наверное, даже в Еве этой ненависти оказалось бы недостаточно для несчётно огромного количества тех, кто в Бога верил.

— Давай скажем людям, что ты не дьявол. — предлагает Ева. — Тебе всё равно нечего терять.

Еве тоже терять было нечего. Со дня, когда она сожгла церковь, прошло уже достаточно для того, чтобы её лицо не могли воспроизвести в памяти, но слишком мало для того, чтобы при встрече в ней не узнавали богохульницу.

К тому же её проклятый глаз навсегда оставался с ней клеймом и меткой, бессмертной меткой, которую шёпотом передавали сказками на ночь о том, что непослушных детей заберёт грешница с козлиным глазом, и тогда они уже никогда не смогут попасть ни в рай, ни в чистилище.

— Придём к патриарху, скажем ему, что дьявола нет, и что Бога нет. Я думаю, ты довольно убедительный аргумент.

Люцифер обхватывает локти руками и качает головой.

Убедительный аргумент. Едва завидев дьявола, любой патриарх захочет убить его с таким же энтузиазмом, с каким Ева вызвалась убить Бога.

А вдруг и правда поверят? И это сомнение неприятным холодком пробежалось по спине Люцифер.

Она не умела быть ничем, кроме как дьяволом — вот, что она смогла понять за последнее время. Пока Бога наделяют смыслом, смыслом наделяют и её. Кем она будет без этого? Кем она будет без сделок и чёрного храма?

Кем она стала, сняв с себя козий череп и мантию?

И Ева в этом отличалась от неё так сильно, что Люцифер чувствовала зависть, обиду и восхищение.

Ева училась быть чем-то, кроме богоубийцы. Она училась рушить не Бога как такого, а то, на чём он построен. Она пришла к тому, что рушить его нужно изнутри. Не образ, а то, на чём он стоит. Она училась быть революционеркой. Просветительницей. И это неразделимо шло вместе с ярлыком грехопадения.

Люцифер же существенно сомневалась в том, что сама она в состоянии научиться быть чем-то, помимо дьявола. В конце концов, кем ей подобные вообще становятся? Джиннами в бутылках? Что ж, тогда придётся стать единственным в своём роде джинном в избе.

— Знаешь, тебе ведь не обязательно... ты могла бы просто жить отдельно от Бога. От его последователей. — выдвигает Люцифер альтернативу. — Ты не обязана освобождать от него людей.

— Если так можно, то назови мне на свете хоть кого-то, кого бы Бог не касался?

И Люцифер совсем нечего на это ответить.

Бог сумел влезть во все дома и во все семьи, во все больницы и во все кладбища, при этом даже никогда не рождавшись.

С появлением Евы Люцифер начала думать о том, что прежде и не приходило ей в голову. О людях, о жизни.

О свободе.

Она начала думать о своём месте, и первой с ним ассоциацией был, конечно, храм. Потемневшее от долгих лет дерево, холодный каменный алтарь. Дом, один из сотен.

Люцифер меняла много храмов. Некоторые из них разваливались от старости, к некоторым чересчур близко подбирались церкви, какие-то сгорали в лесных пожарах, а в один из них попадало молнией. Ей не хотелось этого признавать, но покидать своё уничтоженное пристанище всегда ощущалось глотком свежего воздуха.

Люцифер не нравилось воспринимать храм оковами, но и отрицать этого она больше не могла.

Ева скорее оставалась, чем приходила. Помогала, чем могла, рассказывала, что знала, и не прекращала уговаривать на встречу с патриархом.

Люцифер не соглашалась. Люцифер отчего-то казалось, что кто-кто, а патриархи были прекрасно осведомлены о том, что никакого Бога нет и в помине. Стоя во главе церковной цепочки, они её вели, они управляли ею, а делать это, по знаниям находясь наравне с ведомыми, невозможно.

Должно быть, они тоже жили тысячелетиями, а седым бородам было положено скрывать их не меняющиеся с возрастом лица.

И это было так отвратительно.

Любая жестокость кому-то выгодна, любая жестокость совершается во имя чего-то и во имя кого-то.

Любая власть рано или поздно становится жестока, но церковь жестокой задумывалась. Люцифер обязана была отразить и это, но она смотрела на свои когти, на кровь на цветах и снегу, на убитые ею деревья, на Велняс

(на Еву)

и понимала, что жестокой быть не сможет.

И найти общий язык с патриархом — тоже.

— Пожалуйста, Люцифер. Пойдём со мной. У меня больше никого нет, на кого я могу положиться.

И говоря это Ева правда выглядит жалкой. У неё на поясе висел короткий кинжал, а волосы она собрала в пучок.

Воительница, думает Люцифер. Воительница, которая чувствует, что проигрывает, и у Люцифер щемит в груди.

Но она не двигается с места.

И Ева вновь остаётся. Снимает с двери храма череп и разбивает его вдребезги, но остаётся.

— На самом деле я больна. — сознаётся она в тот же день. — Я хотела убить Бога, потому что думала, что он так проклял меня.

Люцифер смотрит на её заражённый глаз в храмовой полутьме, и ей так сильно хочется его заменить на здоровый, что она вцепляется пальцами в алтарь до царапин на камне, лишь бы не исполнить своё собственное желание. Она не имела права проклинать даже для того, чтобы спасти от проклятия кого-то ещё.

Она не имела права проклинать, потому иначе ей придётся забрать череп Велняс и бесповоротно стать монстром, подобным Богу. Стать жестокой вне зависимости от того, заслуживали ли люди по отношению к ним эту жестокость или нет.

Люцифер перестают сниться спиленные рога и костры до самого неба.

Она могла бы жить вечно. Она могла бы жить вечно, как Ева.

Никаких сделок и никаких жертв.

Лучше быть никем, чем быть дьяволом. Лучше не быть вовсе, чем быть частью Библии.

Но Люцифер всё равно не отказывалась от этой роли. Она не знала никакой иной.

Люцифер меняла храмы, но всегда была к ним привязана. Не к месту, а к самому факту, что она, подобно Богу, обязана быть к чему-то привязана, нравится это ей или нет. И ей не нравились храмы с земляным полом, с прокопчёнными стенами, но выбора ей никто не предоставлял.

Она проводит снаружи столько времени, сколько возможно.

— Я ненавижу это место. — и эта первая ненависть, которую Люцифер испытывает. Кипящая, обжигающая изнутри. Рвущаяся наружу.

Ева молчит, чуть сбитая с толку, но недолго, и на её губах медленно расцветает улыбка:

— Сожги его, Люцифер.

Ева в кожаном нагруднике поверх платья и с украденной корзиной яблок, висящей на сгибе локтя. Ева, сжёгшая церковь. Ева, больная в терминальной стадии.

И в голове у Люцифер что-то щёлкает.

Она бросает взгляд на спящую под деревом Велняс, на мантию в своих руках, только что постиранную в реке, оборачивается на храм за своей спиной.

Я больше не хочу быть дьяволом, думает она, я больше не буду дьяволом.

И храм вспыхивает.

Огонь охватывает его целиком за несколько секунд, и Ева завороженно смотрит, как болезненно трещат стены и с шумом проваливается крыша. Люцифер поворачивается к ней, и Ева видит, что у неё в глазах тоже искрится пламя.

— Я заберу твою болезнь. — говорит она.

Разбуженная Велняс, блея, пятится от пожара и замирает поодаль.

Мантия валяется на земле, и Люцифер делает шаг к Еве, наступая прямо на ткань.

Почему мне раньше не пришло это в голову, осознаёт Люцифер. Я перемещу эту болезнь не кому-то.

Я перемещу эту болезнь себе, и это не будет проклятием, потому что я обреку на неё себя сама.

Ева неосознанно разгибает локоть, роняет корзину, и яблоки рассыпаются по траве. Люцифер вытягивает худощавую руку, и Еве хочется спросить, что ты делаешь? Куда ты денешь мою болезнь? Ты не умеешь лечить. Но Люцифер касается её лба, и все вопросы пропадают. Зрачки горящих тёмных глаз Люцифер — обоих, почему-то, — вытягиваются, и когда она отнимает ладонь, Ева впервые за всю свою жизнь не чувствует боли.

Она закрывает левый глаз, и правый, прежде заражённый, оказывается на месте. Но — здоровый.

Кости Люцифер горели, как опоры её бывшего дома, но она улыбалась.

Никаких храмов. Никаких сделок. Никакой Люцифер.

— Дай мне какое-то имя. — просит она Еву. — Своё мне уже никогда не вспомнить.

Дьявола больше не было. Больше никто не откроет людям лёгкого пути для того, чтобы позволить себе что-то, чего Бог не позволял. Теперь им придётся всё делать самостоятельно. Никто не поможет им против Бога пойти. Никто не покажет им, что жить можно по-другому.

Им придётся осмелеть без чьих-либо указаний.

Им придётся заново вспомнить народные пляски.

Им придётся взять в руки оружие.

Потому что дьявола больше не было.

И следующим не станет Бога.