Было много моментов за годы жизни Томы с двумя родителями, когда она видела, что они действительно любят друг друга. Но никогда не напрямую. Очень странное осознание. Потому что несмотря на частое вовлечение Алтана в их с папулей дом, когда она была малышкой, несмотря на переезд в Шанхай, где они буквально жили вместе, они никогда не... Ну, они разговаривали. Несомненно. И чаще всего она видела какую-то странную идиллию, которую они делили на двоих, но это никогда не выглядело как то, что показывают в романтических фильмах. Они насмехались друг над другом, работали рядом, много разговаривали и выглядели как просто два человека, которым очень комфортно рядом.

Но ни поцелуев, ни объятий, ни чего-то откровенно кричащего об их отношениях Тома никогда особо не замечала. Перед её глазами были два взрослых, которые сначала расценивались как папуля и папулин близкий человек, а потом уже как папуля и па — ну, когда она подросла. Она предпочитала называть его «Алтан». Слишком сложно было считать своим родителем человека, которого она будто бы совсем не знала, а уже должна была жить в его доме. И всё-таки...

Иногда в школе, в школах, будучи маленькой, когда она рассказывала про своего отца, много людей, чаще женщин, интересовались им. Они всегда уходили удивительно разочарованными, даже когда у них получалось добраться до него через, что поразительно, совершенно неревнивую Тому. А ведь с ними он вëл себя предельно вежливо и даже мягко! Да, Тома могла поклясться на всех своих марвеловских фигурках и даже статуэтке Вэй Ина, что папуля был предельно учтив и не то что голос не повышал, даже близко грубых слов не использовал. Пусть Томе иногда и хотелось, чтобы эти навязчивые поклонницы уходили поскорее.

Когда пришел дядя Алтан, она эту холодную приветливость начала замечать и у него тоже. Как раз в это время своего взросления она и начала понимать, что значит «холодная приветливость». И удивительно быстро отметила, что его и папули способы держать себя были достаточно схожи: предельная аккуратность в выражениях, почти хирургически точно вырезанная улыбка на лице, не слишком широкая, не слишком сухая, небольшой наклон головы, словно показывающий расположение собеседнику, и эта вечная, непоколебимая, трижды клятая прямая осанка, словно они палки себе в задний проход засунули.

Ох, сколько она намучилась с этой чертовой осанкой! Папуля имел плохую привычку шлёпать её по спине каждый раз, когда проходил мимо и замечал, как она горбилась в позе креветки перед компьютером, закинув свои же ноги чуть ли не себе на плечи.

Справедливости ради, годы спустя Тома была искренне благодарна, что папуля не позволил ей заработать сколиоз.

И всё-таки!

Алтан и её отец действительно были отражениями друг друга в этих мелочах.

Включая проявление эмоций.

Если Тома думала, что её отец громкий и показательный, словно бродячий цирк, то все это было ровно до момента, пока она не получила человека, с которым его можно было сравнивать — и внезапно, в сравнении с вечно держащим себя в руках Алтаном, словно едва ли не выверенным до грамма, так, чтобы ни одна волосинка не выбивалась, выяснилось, что папуля был точно таким же сухим на публичные проявления любви человеком, как и достаточно строгий дядя Алтан.

Внезапно выяснилось, что у папули есть привычка сидеть в тишине, когда он один. Что взрывной и активный он только когда рядом Тома. Что без неё он может просидеть над какой-то своей работой — будь то починка её сломанных игрушек, которые она агрессивно отказывалась заменять новыми — или его собственные работы (отчёты, статьи, словом, разная муторная работëнка на взгляд вчерашнего ребëнка), над которыми он точно так же горбился, как она сама горбилась за компьютером. Единственным отличием было то, что теперь его по спине бил дядя Алтан.

Забавно было время от времени замечать изменения в этом человеке, таком близком к ней, но одновременно с этим словно таком далёком. Его прошлое было где-то с сотней скелетов в шкафу, закрытом на семь замков, вдалеке от внимательных взглядов и его новообретенной семьи.

Размышляя об этом, Тома приходила к выводу, что, кроме нее, в жизни её обожаемого взрослого, ее родителя, её примера для подражания и самого близкого к её сердцу человека, не было ни единого живого существа, которого бы он любил. Она всегда была одной единственной, вокруг которой крутились его планеты, была солнцем его вселенной. Один господь знает, как она умудрилась не сломаться окончательно, когда в эту почти идеальную жизнь нагло вошёл совершенно чужой человек, ещё и вылезший из того самого закрытого шкафа, охраняемого давно запыленными скелетами.

Господь, если она не сидела, наблюдая за ними, прижав колени к себе и закрывая лицо ими и украдкой сканируя их рядом друг с другом! Тома тратила часы, чтобы понять в чем секрет этих изменений.

Не обнаружив ничего экстраординарного, бесилась, взрывалась и вспыхивала спичкой, вызывая только понимающие вздохи папули и слегка взволнованные взгляды дяди Алтана.

Всё это было так давно.

Где-то в прошлой жизни, где она ещё не пошла по стопам отца, начав колесить на своих двоих по свету, где у неё не было такой же сдержанной тети, где духи прошлого были незнакомы ей, а имя "Баатар Дагбаев" и "Дулсан Дагбаева" не вызывали в ней эмоций. Теперь же первое имя пробуждало в ней подозрительность и странное притяжение, а второе — симпатию и лёгкую грусть. В той прошлой жизни у неё ещё не было любимой младшей сестры, похожей на облачко, в которой она могла найти почти мертвенное спокойствие, так необходимое её мятежной душе и взрывному нраву.

Полюбить Сэндэму получилось так же легко, как дышать — стоило лишь увидеть её, худую, словно скелет, фигуру, прячущуюся за родителей, как внезапная лавина теплоты накрыла её с головой, а лицо не выдержало напора широченной улыбки, начав болеть в щеках от усилия. На второй день с этой белой точкой в поле ее зрения стало казаться, будто она была там всегда, и Тома чуть ли не росла рядом с ней.

Но, конечно, это были глупости.

И тем не менее...

— Дэмс, показать красоту?

Дверь раскрылась без единого скрипа. Ледяная комната Сэндэмы, которую та почему-то всегда предпочитала держать в прохладе даже холодной осенью, приняла Тому с лёгкой классической музыкой на фоне. Лебединое озеро приносило её маленькой сестрёнке то душевное спокойствие, которым она так щедро делилась со всеми остальными. Сэндэ подняла голову от своего рабочего стола, заморгала, расслабляя глаза от пестрящих картинок её книжки с раскрасками, и проныла негромко:

— Просила же стучаться...

Слова упали в глухие к просьбам уши. Тома бросила ей торопливое «дважды предлагать не буду», и Сэндэма с тихим ворчанием сползла со слишком высокого для неё кресла, принципиально заставив Тому подождать ещё несколько минут, пока она не разложит все карандаши и ручки по размеру и цвету, не расфасует их в своем органайзере, чтобы стол был чистеньким и аккуратным. Зато когда она наконец подошла, то получила привычное касание к макушке. И уже спускаясь вниз по лестнице со второго этажа, Тома внезапно понизила голос до шёпота:

— Будь очень тихой, Дэмс! Если нас заметят, то ещё лет десять такое не увидишь, поверь мне...

Дэмс нахмурилась:

— Что не увижу?

Но вместо ответа Тома лишь улыбнулась и завела ее в темноту коридора, где единственным источником света в ночи была люстра на кухне, так что коридор был едва освещён. Совсем чуть-чуть, лишь небольшая полоска золотой дорожки шла по полу и стене, и оставалось только догадываться, что происходило внутри. Исходящая оттуда музыка, как заметила Сэндэма, была достаточно тихой, чтобы перекрывать едва слышное мычание Алтана под нос, но достаточно громкой, чтобы слабо доходить до слуха в любой точке дома. Дэмс подняла любопытные голубые глаза на сестру, Тома подмигнула ей, слегка подтолкнула вперёд, положив ладонь на спину, и прикложила указательный палец второй руки к губам.

Тише, Сэндэ!

По мере приближения к дверям, музыка становилась лишь слегка и слегка громче, а шаги Сэндэмы все тише и тише, пока обе сестры не оказались прямо напротив щели.

Золотой свет горящей внутри люстры заливал собой их кухню, и ей понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к яркому свету, пока глаза не уловили фигуры, движущиеся в нём. Рука Томы мягко опустилась на крутое плечо младшей сестры, голова склонилась к голове Сэндэмы, и Тома коснулась двери пальцами, лишь слегка открывая шире.

— Смотри... — шепнула она чуть ли восторженно.

Дэмс удивлённо моргнула дважды, кивнула и несмело заглянула в образовавшуюся щель.

Внутри, в полностью освещенной комнате, где играла тихая музыка, два человека едва переминались с ноги на ногу, почти стояли на месте, прижатые друг к другу в объятии. Руки папы лежали на талии отца, а руки отца на плечах папы, что склонил голову к чужому плечу, и его черные косы, ниспадающие на собственные плечи, не давали увидеть его лица. Сэндэ уловила тихое бормотание вслед за словами из динамиков:

— «Если я полюблю, то это будет навсегда...»

Их мирное дыхание звучало в унисон, и Сэндэ видела, как папа вдыхал запах волос отца, вжавшись лицом ему в макушку.

— «...или я никогда не полюблю.»

На столе стояла бутылка вина, полная, почти нетронутая, рядом два пустых бокала, а забытая на диване папина куртка поблескивала черным кожаным боком. Значит, приехал после работы недавно.

...и сразу пошел к отцу.

Мелодия разливалась мёдом по венам, прямо к сердцу, наравне с их едва заметными движениями — танец на кончиках переплетённых пальцев. Руки папы вились вокруг отца, но словно не сжимали его, а держали, просто держали близко к себе. Его голую шею щекотали кончики непослушных кос отца, а мозолистые пальцы мягко гладили изящные ладони, которые словно никогда не держали в себе ничего тяжелее ручки и бумаги. Это была абсолютная ложь, но Сэндэма не могла оторвать взгляда от контраста и того, как ласково выглядело то, что ей удалось запечатлеть в своей памяти. Спокойствие. Нет, не спокойствие, а доверие.

Абсолютное доверие.

Мелодия лилась тихой струёй через них, заполняла собой воздух, и в осенней прохладе тот внезапно казался пропитанным солнечным светом, с движением руки папы отец отстранился и вглянул вверх, ему в глаза, улыбаясь пьяно и что-то говоря.

Сэндэма словно смотрела на что-то, что ей совершенно не предназначалось, но сладость этого мига была такой манящей, что она не могла оторвать взгляд. Как будто она заглянула внутрь какого-то загадочного мира, полного неизвестных ей ранее эмоций. И она действительно не видела их раньше — ни полного доверия, ни голой любви в ее самом чистом проявлении, ни удивительного спокойствия.

— Красиво, правда? — Томин голос прозвучал где-то сзади.

Сэндэма повернулась и к своему удивлению заметила, что сестра сидела на полу — локти на коленях, ноги раскрыты, а улыбка на лице имела в себе те нежные нотки насмешки, которые часто можно было заметить в папе. Сэндэма все ещё не понимала как так получалось, что, будучи такой же приемной, как и она, у Томы вышло впитать в себя часть папы и стереть ту границу между ними, которая обычно была между приёмными детьми и родителями. Может ей ещё стоило изучить это самой. Тома оторвала взгляд от их родителей, «танцующих» в своей манере, и улыбнулась ей так же ярко, как и всегда.

— Вот это точно не каждый день увидишь, — её шепот перешёл в лёгкий смех, когда Сэндэма жадно приникла к дверной щели, а затем вновь повернулась к сестре. — И где твоё спасибо?

— Спасибо, — послушно повторила Дэмс, расплываясь в счастливой улыбке.

— То-то! Только не шуми.

Тома приникла спиной к белой стене напротив, прикрыла глаза и погрузилась в звучащую музыку, но Сэндэма была стопроцентно уверена, что за этой показушной ленью скрывалась отцовская манера наблюдать, не делая этого прямо. Может краем глаза, может лишь слегка, может через тот жалкий миллиметрик, который она оставила открытым, Тома видела всё, что происходило через щель двери, но видела точно.

И только когда музыка сменилась с тихого Ната Кинга Коула на Джерри Сазерн и её игривые тона, а движения отца и папы наконец перестали быть едва заметными глазу, Сэндэ выпрямила шею, растягивая края губ в глупой улыбке. Горящими глазами она прочертила быструю дорогу от танцующих до качающей головой сестры, и Тома ответила ей знающим изгибом рта.

С немым кряхтением и театральным ворчанием она поднялась с пола, беззвучно стряхивая с себя невидимую грязь. Сэндэ отошла в сторону, чтобы не мешать — шаги были лёгкими, словно пёрышко, теплые носки в домашней обуви заглушали любые звуки её тонких ног. Тома прикрыла дверь движением рук, и они отошли оттуда в молчании, оставляя «влюбленных» наедине друг с другом.

— Чай хочешь? — голос сестры отдался где-то на фоне, Сэндэма молча закивала. — Жаль, что мы такое чаще не видим... Хотя я бы померла смотреть на эти сюси-пуси двадцать четыре на семь.

Она вошла на вторую кухню, в другом конце здания, зажгла свет, скользящим движением поставила чайник с водой греться, и прижалась поясницей к столешнице, пока Дэмс забиралась на стул перед ней.

— А мне кажется, что это очень мило, — мягко сказала та, болтая ногами в воздухе. — Они ведь любят друг друга. Интересно, как они познакомились... — мультяшным движением ее указательный пальчик прижался к нижней губе, тонкие светлые брови нахмурились в карикатурном размышлении, и Тома не выдержала усмешки, скрестив руки на груди.

— Вот у них и спросишь, потому что история та ещё.

— А ты мне не расскажешь?

— Нет.

— Почему?

— Нет.

— Ну почему?!

— Не-е-ет, — протянула Томирис нараспев, Сэндэ сползла со стула, покрутилась у её ног и потянула за домашние штаны, когда сестра разлила чай по чашкам и попыталась дотянуться до крекеров в верхнем ящике.

Сэндэма вилась вокруг нее, словно щенок, и Томе честно нравилась эта суматоха. Особенно сейчас, когда она чувствовала себя как нельзя расслабленно — наверное как и любому человеку, как и любому ребенку, ей было приятно видеть своих собственных родителей такими.

Счастливыми. И пусть Тома все свое подрочество отчаянно имитировала рвоту на все романтическое, что вокруг нее происходило, но хотя бы сейчас, будучи взрослой, она ведь могла принять, что ей до глупого хихиканья нравится, как ее старики плавятся друг с другом, даже когда между этими редкими моментами они ведут себя, как два самодостаточных до тошноты мужика.

Сэндэма, в отличие от нее, никогда не делала вид, что ей не нравится эта «сопливая», по словам Томы, аура. Наоборот, она чуть ли не с большим удовольствием смотрела за ними, жадно ловя каждый такой случай и беззаботно радуясь чужой любви.

Об этом даже говорить было странно.

— Тебе вообще не следует лезть в чужую личную жизнь, между прочим, — Тома подала ей ее зелёный чай, присела рядом, обхватывая свою пухлую белую чашку двумя руками. — Было бы тебе приятно, если бы папа полез в твой личный дневник?

— У меня нет личного дневника, — без задней мысли ответила Сэндэма.

Тома замерла на долю секунды, обдумывая эти слова, сказанные чуть ли не без единой эмоции, словно Дэмс просто оперировала фактами, и на мгновение ей казалось, что на это даже ответить нечего. Поразительный ребенок.

— Хорошо, тогда что на счёт твоего розового органайзера? Да и...

От кухни до кухни неслась тихая мелодия. The Platters делали все, что в их силах, и даже на другом конце дома была слышна спокойная музыка, текущая словно река из молочного шоколада из фабрики Вилли Вонки, но упасть туда было не то что нельзя — не упасть было почти невозможно, и заодно совершенно безопасно для здоровья. Теплый воздух расслаблял конечности, а через две недели у Томы был следующий рейс. Она будет отсутствовать ещё несколько месяцев, а потом прилетит только на китайский Новый Год, или чуть пораньше — если у па будут дела в России или тетя Диана уговорит своего падкого на зимний Петербург брата всё-таки навестить их. Тогда, возможно, они проведут декабрь на родине, и у Сэндэмы получится растрясти родителей на истории из разряда «как я встретил вашу маму». А рассказать там было что, уж Тома знала.

Но что-то подсказывало ей, что для её младшей сестры, неожиданно сердечной к их прошлому их семьи, будет больше доступа к тому спрятанному шкафу, от которого папуля так отчаянно пытался Тому оттащить.

Может на то было больше причин, чем ей казалось.

Тома окинула Сэндэму внимательным взглядом: пепельного цвета волосы, худая, словно спичка, кожа бледная, глаза синие, будто два спутника, на глубине зрачка играет целое ничего, а весь вид кричит о наивности маленького ребенка, которым она в общем-то и была. Но тот уровень привязанности, который она показывала, тот уровень интереса, с которым она углублялась в прошлое семьи, вызывал больше вопросов, чем если бы её любопытство ограничивалось чьими-то романтичными историями.

— У меня что-то на лице, да? Эгэшэ? — и даже бурятский, который она учила.

Тома выдохнула, даже не зная, как она пришла к этим глупым мыслям.

— Нет, пей свой чай, — улыбнулась она, отвлекая ее моментально: — Так что, говоришь, с твоей книжкой?..

И Сэндэма поддалась без всякого сопротивления, уходя в описания того учебника по химии для самых маленьких, который ей купил отец, но который был полностью на китайском, поэтому ей было немного сложно его читать.

Странная у нее жизнь всë-таки.

Со странными людьми, которые были ее отцами и не были одновременно, с сестрой, которая была её сестрой и не была одновременно, с кланом, к которому она принадлежала и не принадлежала одновременно.

— Спроси потом у Юмы про родоков, хорошо? — внезапно сказала она, сама не ожидая от себя. Сэндэма прервала поток слов только для того, чтобы кивнуть, и продолжила свою тему как ни в чем не бывало.

Странный ребенок — самое то для этого странного дома. И для ее странных родителей, танцующих (не особо-то и двигаясь) под древние песни о любви.

Музыка все ещё играла, когда они закруглялись. Тома выключила Сэндэме свет, оставляя только ее ночник, вышла из комнаты, пожелав спокойной ночи, и внезапно свет в дальней кухне оказался выключенным, а своих стариков она нашла мирно беседующими во дворе. Бутылка вина перекочевала на стриженный газон между их плетеными креслами, но уже наполовину пустая. Хитрая ухмылка осела на лице папули, локти упирались в разведённые колени, ножка бокала качалась между пальцев, и рядом с ним отец расслабленно улыбался. Они молчали, глядя друг на друга, и даже сейчас зеркалились, как будто копируя позы, каким-то магическим образом дополняя друг друга. И Тома усмехнулась себе под нос, закатив на это глаза из-за двери, ничего

своей прозрачностью не скрывающей.

«Пенсионеры», — фыркнула она про себя, уходя наверх.

А счастливое хихиканье, скрытое ладонью, сдержать всё равно не смогла.