Иногда Кирк засыпает прямо за рабочим столом. Не спасают даже литры синткофе — бывают моменты, когда веки просто наливаются невыносимой тяжестью, мир плывет и темнеет перед глазами, а голова сама клонится к стальной поверхности, манящей не хуже мягкой пуховой перины. И тогда он отключается — ненадолго, минут на двадцать, полчаса самый максимум. Но все равно каждый раз успевает увидеть сны.

Черно-белые сны о планете, где он был рожден.

Кирку снятся высокие шпили, стремящиеся вверх, под самую поверхность куполов, и так же резко уходящие вниз, теряясь в темноте. В детстве он часто сидел на балконе, вглядываясь в чернеющие провалы между переплетениями дорог и гадал, что же там может находиться. Нижние уровни напоминали ему океан — чем глубже погружаешься, тем он темнее, загадочнее и чудовищнее. Ходили слухи, что где-то там, на самом дне, еще можно было найти остатки старого города — но Кирк в это не верил. Плотная застройка и яростная борьба за каждый свободный клочок земли не оставляли подобному шансов на существование. Хотя, быть может, убийственная концентрация химических отходов и тяжелых газов действительно уберегла некоторые места. В любом случае, узнать это было невозможно — условия, царящие там, не оставляли шансов для органической жизни, разрушая даже сложные фильтры военных защитных костюмов. И только роботы, строители и переработчики, порой освещали огнями своих корпусов густую многолетнюю тьму.

Ему никогда не давали выходить надолго.

Порой ему снится отец — размытое лицо, но четко видная рука, и гримаса досады, а иногда и явной злобы. Рука хватает его за плечо, сжимает и тащит назад, за плотно смыкающиеся двери, загорающиеся значком блокировки. Крик отдается звоном в ушах.

— Опять вылез, скотина малолетняя? Воздухом подышать захотел?! Конечно, не тебе ж кровищу с пола убирать! Ты хоть знаешь, сколько сейчас стоят твои сраные ингаляторы!?

Он всегда долго распинался — кричал про то, что Кирк неблагодарный, безмозглый ребенок, не ценящий никаких усилий. Мальчик не препирался и не спорил с ним — он понимал, почему отец так себя ведет. Он видел счета за свое лечение. Понимал, сколько сил уходит на то, чтобы достать каждый из бесчисленных пузырьков, шприцев и блистеров таблеток, разложенных там, где у других детей обычно хранятся игрушки.

И столь же ясно понимал — рано или поздно у родителей кончатся деньги на приобретение всего этого. И до того, как этот момент наступит, ему хотелось повидать... Хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь, что можно будет вспомнить, прежде чем очередной приступ удушья или кровотечение не добьет его окончательно.

Вслух Кирк об этом не говорил — не хотелось расстраивать мать. Пускай она была наивной. Наверное, даже глупой. Но с самого его рождения она правда надеялась на лучшее. И разбивать ей сердце раньше времени он не хотел. Тем более что уже вскоре это должна была сделать жизнь.

Но все случилось иначе, чем он думал. Жизнь изменилась с появлением на пороге человека в белом медицинском костюме. Кирк поначалу даже не обратил на него внимания — настолько часто видел таких рядом с собой. Но этот на него даже не взглянул.

Он говорил с его родителями, а после те заперлись в кухне на целую ночь. Кирк не подслушивал разговоры специально, но тонкие стены все равно доносили обрывки фраз и дрожащие женские всхлипы.

"...как животное..."

"...нет других вариантов..."

"...шанс дожить хоть до двадцати..."

Дальше его сморил сон.

А наутро отец сам взял его за руку и, не говоря ничего, вывел на балконную площадку. Кирк пытался понять, что происходит, по его лицу, но тот уводил взгляд куда-то вверх. Как он понял уже после — не в силах смотреть сыну в глаза.

А затем, с затухающим гудением антиграва, к платформе мягко спустился и завис рядом белый челнок. Плавно отъехала в сторону дверца. Показался еще один — а может быть тот же самый? — человек в костюме. Отец подтолкнул его в спину.

— Иди.

— Но...

— Иди, я сказал!

Он снова злился, но звучал в тот раз совсем иначе. Было в его тоне что-то... Что-то, что Кирк различить не успел. Прибывший спустился по выдвинутому трапу и перехватил его ладонь.

— Давай, парень, не бойся, — голос человека в костюме искажался помехами динамика. — Все с тобой будет нормально. Прокатишься сейчас на челноке, город посмотришь... Пойдем.

Задавать вопросы ему Кирк не решился. Лишь обернулся ненадолго, чтобы взглянуть на отца, но увидеть вместо него знакомый значок блокировки на дверях. И, отвернувшись, последовать молча в нутро летающей машины.

Что-то уже тогда подсказало ему, что это был последний раз, когда он видел родителей.

Иногда в его сны вплетаются воспоминания о лаборатории. Белые стены. Белые костюмы. Белые бинты и белые страницы заключений. Всюду — стерильный, чистый белый цвет... От подобных снов Кирку каждый раз становится холодно. И в реальности он зажимается рефлекторно, пытаясь как-то согреть себя. Но за столом попытки эти абсолютно бесплодны.

Это не было, конечно, похоже на фильмы ужасов прошлого века. Его не держали голодным на цепи в кровавом подвале, не кормили останками других пациентов и не проводили над ним бесчеловечные эксперименты. Все было просто и цивилизованно — уколы, тесты, анализы, разные процедуры и, совсем редко — операции. В одну из них ему заменили легкие — было странно смотреть на пластик с проводами и трубками и осознавать, что такое же устройство теперь зашито в его груди, там, где когда-то был живой орган. Странно — и как-то иронично грустно от мысли, что многие люди уже не могли жить без подобных приспособлений. По крайней мере здесь, на богом забытой планете, мучительно задыхающейся в агонии — так же, как раньше задыхался Кирк.

А со страниц журналов смотрели, улыбаясь, голограммы жителей Минервы, Каллисто, станции Юнион-3, терраформированной Европы...

Когда Кирку давали планшет, он всегда рисовал на нем космос. Другие планеты. И себя — далеко среди них.

А в реальности дни тянулись в одиночной палате. Одинаковые, похожие друг на друга дни. Подъем в семь утра, умывание, короткий завтрак. Учеба с ИИ преподавателем — с семи тридцати и до часу. После нее — обед тридцать минут. С часу тридцати до шести — исследования. Дальше... Дальше все зависело от того, что именно тестировали на нем в этот раз. Иногда — просто ужин и свободное время. Иногда клали на аппараты. Иногда было больно. Были и моменты, когда земля неожиданно уходила из-под ног, а мир переворачивался, кривясь и искажаясь. Тогда к нему сбегались люди в белых медицинских костюмах — что-то вкалывали, клали на кушетку, отправляли в реанимацию...

Уже позже, из разговоров персонала, он узнал, что дважды бывал мертв.

У лабораторных крыс, скромно зовущихся "испытуемыми", обычно незавидная судьба — чаще всего в какой-то момент их просто не откачивают. Иногда не выдерживает сердце — тогда смерть наступает быстро. Куда хуже бывает, если отказывает печень.

Но с ним все произошло иначе. Препарат, разработанный для лечения головных болей, оказал на него совершенно внезапный эффект — последовавшая проверка умственных способностей выявила у шестнадцатилетнего подростка показатели, сходные с данными ведущих планетарных ученых. Рекордные сроки прохождения когнитивных тестов. Фотографическая память. Умение решать сложнейшие задачи и в уме оперировать десятизначными числами. В один миг из подопытного материала Кирк вдруг превратился в обладателя интеллекта, близкого к гениальному.

С того дня он больше не мог рисовать, но кого волновала такая побочная мелочь?

Они разработали то, что позже получило название "нейротренер", но ни на кого больше это вещество не оказало такого поразительного эффекта. Спустя сотни попыток они сдались. И предложили ему контракт.

Глядя на себя в белом костюме, стоящего по ту сторону защитного стекла, Кирк испытывал то же чувство, что когда-то ощутил рассматривая искусственные легкие. Он должен был умереть — но он выживал. Сбрасывал старую жизнь как змея отмершую кожу, оставлял в ней былое и становился кем-то другим. Правильно ли это было? Заслужил ли он жизни — и такой, и в целом? Эти вопросы были одними из немногих, на которые даже его ум не находил ответов. И, в какой-то момент, он просто перестал их искать.

Утрата большинства эмоций была второй побочкой экспериментального препарата.

А может быть и не была. Может быть то были годы отчуждения, проведенных наедине с собой, болью и апатичными мыслями. В детстве немногочисленные сверстники боялись "заразного", а работникам лаборатории не разрешалось общаться с ним чаще тридцати минут в день. В человеческой природе привязываться к брошенным детям, а в науке нет места эмпатии и состраданию. Кирк понимал это. Кирк никого не винил. Но, наверное, что-то все же сломалось в нем в какой-то момент, и пропасть, отделявшая его от других людей однажды стала непреодолимой.

В его снах лица окружающих расплываются словно за стеклом, залитым водой. В реальности просто не имевшие значения, там они становятся тревожными. Чуждыми. Почти кошмарными. Они смотрят на него с напряжением, как смотрят хищники на сородича из другой стаи. Сторонятся, но скользят липким, отвратительно колющим взглядом. Вторят, не открывая рта:

"Ты не наш. Ты другой. Чужой."

Во сне их толпа растет, смыкаясь в круг. Стая сходится, готовая броситься на пришлую, постороннюю особь.

Пальцы Кирка сжимаются судорожно, царапая ногтями поверхность стола. Глаза беспокойно бегают под сомкнутыми веками. Дыхание сбивается, в какой-то момент исчезая совсем.

В этот момент толпа во сне делает шаг вперед, давя и погребая его под собой.

И когда зашедший в лабораторию Шейн, видя это зрелище, вздыхает, сгребая ученого со стула и поднимая на руки — Кирк вцепляется судорожно в старую армейскую рубашку и с паническим выдохом распахивает глаза. Некоторые эмоции он все еще может испытывать. И страх, обычно остающийся под строгим контролем, числится среди них.

Инженер теряется от неожиданности в первый момент. А после, не придумав ничего лучше — обнимает его, прижимая к себе. Бормочет тихо:

— Эй, ну чего ты? Все ж хорошо. Ничего страшного не произошло...

Кирк никогда не говорил ни о своем прошлом, ни о своих снах — было попросту некому. Да и незачем, как он считал — жалость ему была не нужна, утешения он не искал.

Он не знал почему именно сейчас, добела сжимая в пальцах серо-зеленую ткань, он вдруг решился заговорить — и не смог замолчать, пока не рассказал обо всем. Шейн слушал его от начала и до конца, ни разу не перебивая. На лице его сменялись поочередно сочувствие и горечь. Тоска и гнев. Изумление и растерянность. А после всего — сострадание.

Когда Кирк закончил рассказ, он вернулся из комнаты — и пришел со стаканом воды. А после, когда тот выпил — снова обнял его крепко. Заговорил не сразу, и поначалу — матом. И лишь слегка успокоившись, решился задать вопрос:

— Что блять за кошмарную помойку ты описал, Кирк? Звучит как пересказ гребаной антиутопии!

Губы ученого тронула горькая улыбка. Он знал, как это звучит. Но он не сказал самого худшего.

До тех пор, пока не ответил на его вопрос.

— Я родился на Земле.