Всё происходит заторможенно и немо, и ничего не получается в лад: они не разговаривают толком уже несколько дней, видятся мало, словно каждый настойчиво ищет пространство, свободное от другого, а если сталкиваются в дверях, то в единственном взгляде — или, точнее, отсутствии его — вновь и вновь угадывают тусклые контуры того, что досаждает их друг в друге и с чем ни один из них не готов более мириться.

Такие безмолвные разговоры очень кратки — Евгений, и без того мрачнее тучи, изменяется в лице так, что в его черты ложатся глубокие, будто заострившиеся тени, и уже почти протягивает к Аркадию руки, с той же безмолвной угрозой, как тогда, на сеновале, но в последний миг направляет движение куда-то мимо, порывается и уходит прочь; немного после наверху закрывается дверь: Евгений запирается и не выходит допоздна. Аркадий подозревает, что он сидит за своими инструментами до самого рассвета, не смыкая глаз, — Аркадий тоже постоянно недосыпает: ворочается в пустой, но душной постели, одергивает ворот ночной рубашки, в досаде поднимается, открывает окно и, долго всматриваясь в летний сумрак, чего-то ждет — нетерпеливо и устало, считая часы, но с редкой решимостью.

На душе — терпкое предчувствие, какое появляется накануне события важного и неизбежного: уже скоро оно произойдет, это определенный факт; неизвестно одно — когда именно. Аркадию не хочется опережать события; он достаточно тесно знает Евгения, чтобы понимать, что сначала тот разрешит, хотя бы частично, сложный, бурный конфликт, разбушевашийся в нем, и потом придет сюда сам, и сам подведет финальную черту. Иначе ничего не выйдет. Нужно немного подождать.

И действительно, Аркадий рассуждает правильно: время проходит — и шаги приближаются, и дверь раскрывается темным провалом в ночи, и Евгений входит в его комнату — не свободно и уверенно, правда, как прежде, а с некой глухой обреченностью, в которую, видимо, переродилась злость его и свидетелем которой Аркадий был каждый вечер после приезда их в дом Одинцовых и до возвращения сюда. По стенам распластались длинные искаженные тени: в руках у Евгения свеча — пламя трепещет и отражается у него в глазах; отражается оно и у Аркадия в душе: маленький огонек то содрогается, чуть не затухая, то устремляется вверх, вмиг успокоенный.

Устанавливается зыбкая тишина, и Аркадий отстраненно осознает, что, хотя он и собирался сейчас сказать Евгению нечто крайне важное, истина, на самом-то деле, была им озвучена тем зимним вечером в Петербурге, кажущимся теперь бесконечно далеким, и всё остальное будет недостойной ложью; что истина совершенно не изменилась — вместо того изменились они сами: Аркадий по-прежнему готов пойти за Евгением куда угодно, но сдерживать свое пылкое обещание оказалось неожиданно сложно, и за эти месяцы он так измотался, как никогда прежде; Евгению же также по-прежнему нравится наблюдать, как им восхищаются, как с восторгом принимают каждое его слово, нравятся даже пресловутые сантименты и влюбленность, в особенности их прямые, крайне приятные последствия, однако он движется по жизни резко, грубо, не оставляя после себя ничего, и справедливо считает, что Аркадию такого темпа не выдержать, и напоминает об этом всякий раз как можно острее и больнее, чтобы тот быстрее опомнился и вернулся в спокойную семейную гавань.

Они движутся друг к другу — спонтанно, не одновременно, — но отчего-то кажется, что между ними разверзается пропасть и с каждым шагом они лишь отдаляются: скоро очертания лиц расплывутся, потом их тела станут смутными силуэтами на горизонте и, наконец, эта простая тонкая свечка догорит дотла, прерывая всё раз и навсегда.

— Позволь мне, Евгений; я отставлю ее куда-нибудь, чтобы не погасла от ветра.

— Нет, подожди. Я тебя сейчас ясно видеть хочу, — говорит Евгений и касается щеки Аркадия почти мягко, затем проводит выше, зарывается пальцами в волосы и несильно, но крепко придерживает, как бы вынуждая смотреть прямо себе в глаза.

Аркадий недолго этому следует — через несколько секунд он чуть высвобождается, целует, отведя взгляд, запястье Евгения — там, где бьется пульс — и, грустно улыбаясь, подается вперед, не опасаясь ожечься.

К постели они бредут спотыкаясь, но не отрываясь друг от друга.

Когда свеча почти догорает, Евгений, растрепанный, оборачивает к себе Аркадия и шепчет что-то — что именно, Аркадий не слышит, не разбирает; просто смотрит, как завороженный, на исцелованные губы Евгения и договаривает в мыслях вместо него то, что Евгений едва ли говорит сейчас и наверняка не скажет когда-либо еще, но что Аркадий до рези в сердце желал бы услышать в такой момент: «Скоро мы расстанемся навсегда, и ты будешь свободен и спокоен; это дело решенное. Я же буду далеко — работать буду да жить, вот и весь сказ. Но знай, что не было у меня человека тебя ближе, и я буду тосковать по тебе. Через досаду и злобу — всегда тосковать буду. Ну, теперь прощай, Аркадий!..»

И затем Евгений тянется к огарку, задувает пламя и отворачивается к стене, оставаясь для Аркадия минутным ярким следом, проносящимся перед глазами в кромешной темноте.