Евгений — человек поразительный во многих смыслах, но что Аркадию теперь важнее всего — ведь прежде подобного никогда не бывало — это ошеломляющее чувство свободного полета, которое прорывается ему в душу всякий раз, когда они рядом. Евгений всегда мчится — шагом ли, мыслью, — словно гордый орел, и не оглядывается, а Аркадию только и остается, что поспевать за ним изо всех сил.

В прошлом Аркадию казалось, что сам он — чуть тихонький, но вполне самостоятельный. И красоваться особенно не любил. Оказалось же — попросту до сих пор не приходилось.

Ему неизменно хочется что-то доказать Евгению, показать и рассказать что-то новое, от чего тот хоть раз, хоть мимолетом — да обернется. Ему тоже хочется стать человеком поразительным — хотя бы в единственном смысле.

— Да я сам — тебя… Я тебя видеть больше хочу! Знать хочу! Еще больше хочу! Понимаешь? — восклицает он одним вечером самые непритязательные и, кажется, не приукрашенные слова, когда они опять рассуждают о бессмысленности абстрактного, а после — почему-то лишь о бессмысленности чувств, и выходит так, что рассуждает лишь Евгений, а Аркадий не может ни словечка приткнуть, хотя чувствует, что друг его не прав! Совершенно не прав!

Аркадий восклицает это под конец своей короткой речи, вскакивает на ноги и размашистым, слишком резким, неестественным для него движением сшибает локтем стул.

Звук падения раздается во вмиг затихшей комнате резким раскатом грома. Аркадий охает и невольно хватается за руку. Евгений смотрит на него, прищурившись, и по лицу его расползается кривая улыбка — всё шире и шире.

— Ты — меня? — и разражается долгим гулким хохотом.

Локоть противно немеет.

Жаль, что Евгений и сравнения, и метафоры ни во что не ставит — с простыми словами Аркадию управляться гораздо труднее, будто он говорит на чужом языке.

И жаль еще больше, что, как выяснилось, простые слова тоже нравятся Евгению лишь частично.