1817 год

      Рене де Вильфор смотрела в окно, поглощенная своими мыслями, когда за ее спиной раздался жизнерадостный мужской голос:

      — А у вас тут весьма уютно!

      Она не вздрогнула — ибо ей нечего было бояться — лишь ощутила укол удивления. Рене не ждала гостей, да и какой гость мог позволить себе появиться вот так внезапно?

      Обернувшись, она встретилась взглядом с насмешливыми черными глазами. Едва заметно покраснев — румянец на ее бледной коже всегда выходил лишь чуть розоватым — Рене заставила себя произнести:

      — Благодарю, сударь. Однако…

      Высокий, очень стройный черноволосый мужчина взмахнул рукой, этим жестом будто отгоняя любые «однако».

      — Не стоит благодарности. Тут действительно достаточно мило. Та очаровательная смесь пережитков аристократического вкуса и мещанской практичности, которая начала входить в моду и, судя по общему настроению, застрянет там надолго.

      Несмотря на любезный тон, легкая издевка в его голосе прозвучала достаточно ясно, чтобы Рене ее уловила.

      — Прошу прощения, сударь, — заявила мадам де Вильфор, поднимаясь со стула и выпрямляя тоненький стан, — однако прежде, чем продолжать разговор, хотелось узнать ваше имя.

      Незнакомец, как раз начинавший движение, замер и посмотрел на нее в задумчивости. Пауза затянулась, и, самое неприятное, Рене осознала, что ее очень внимательно изучают.

      — Вы не знаете моего имени? — наконец произнес незваный гость. — Что ж, это логично, ведь я не был приглашен на вашу свадьбу. Не буду лгать, я и сам не горел желанием на ней присутствовать, но не получить приглашения все же было весьма досадно. Не очень-то красиво со стороны Жерара. Он отлично знал, что я бы не приехал, а значит, мог бы и позволить себе этот жест — но он не рискнул.

      — Вы знаете моего мужа? — Рене слегка успокоилась. Чужих людей не называют по имени, а близкое знакомство объясняло, как этот странный человек оказался в их доме.

      Незнакомец негромко, но заразительно рассмеялся.

      — Полагаю, ни о ком нельзя с уверенностью сказать, что ты его знаешь, — произнес он наконец, — но, думаю, если я и могу себе позволить заявить подобное о ком-то, то именно о вашем муже, дорогая.

      Фамильярность резанула ухо, и Рене невольно нахмурила свои тонкие светлые брови. Отец предупреждал ее, что далеко не все судейские могут похвастаться благородным происхождением, однако ей еще не доводилось сталкиваться ни с одним проявлением бестактности.

      — Мой муж на службе, — как можно тверже отрезала Рене. — Думаю, вам стоило бы зайти в иное время.

      Незваный гость снова отмахнулся.

      — Что за чушь! — заявил он. — Если бы я хотел поговорить с Жераром, я бы мог сделать это где угодно. Нет, дорогая моя, я хотел посмотреть на вас. До меня доходили слухи, что вы чудо как хороши, и я давно мечтал убедиться в этом лично. Но и Марсель, и Тулуза слишком далеки от Парижа, чтобы я, бросив все дела, мчался туда, а вот прогулка до Версаля — дело нехитрое. Так дайте же мне рассмотреть вас.

      От подобного заявления Рене остолбенела, опомнившись лишь тогда, когда мужчина сделал несколько шагов по направлению к ней. Она отпрянула, но почти сразу уперлась спиной в окно.

      — Ну-ну, не бойтесь! — ласково, будто норовистой лошадке, бросил ей незнакомец, кончиками пальцев касаясь бледной скулы.

      Он чуть повернул ее голову: так, чтобы свет из окна падал на лицо; и продолжил свое изучение. Рене почти перестала дышать, все ее чувства в это замершее мгновение сосредоточились на сухих горячих пальцах.

      — Действительно, чудесна, — под нос себе пробормотал гость, все еще не отводя пристального взгляда. — И все-таки зря Жерар повторяется — это отдает дурным вкусом…

      Рене судорожно вздохнула, только сейчас осознав, как же ей не хватало воздуха.

      — Повторяется? — нервным движением отводя голову, прошептала она. — Что вы хотите этим сказать? Какая-то другая женщина…

      При этих словах черные глаза вспыхнули, и Рене непроизвольно съежилась — столько в них за одну секунду промелькнуло ярости. Однако когда он заговорил, его голос был спокоен:

      — Да, дорогая моя, другая женщина. Женщина, которая есть в жизни каждого мужчины. Любовь и почтение к ней святы, но возводить их в абсолют — это уже признаки нервного отклонения. Я говорю о матери.

      Рене смотрела на него во все глаза, только сейчас с растерянностью осознавая, что мужчина перед нею пребывал в летах. Примерно ровесник ее отца, быть может, даже немного старше.

      — Вы… господин Нуартье? — догадка кольнула нехорошим предчувствием.

      Незваный гость пару раз хлопнул в ладоши.

      — Ну наконец-то, — произнес он. — Я уж думал, так и уйду не представленным. Что ж, теперь мы с вами познакомились, и больше меня здесь ничто не держит.

      — Вы не будете ждать сына? — вырвалось у Рене раньше, чем она успела обдумать свои слова; на самом деле, ей вовсе не хотелось, чтобы этот странный человек провел в ее обществе еще несколько часов.

      Господин Нуартье передернул плечами.

      — У нас с Жераром… сложные отношения. Он хороший мальчик, но слишком уж серьезно относится к жизни. Я считаю, что в его возрасте можно было бы быть и поэнергичнее… А вот он явно считает, что в моем возрасте следует быть степеннее. Чем меньше мы общаемся, тем меньше вероятность конфликта между нами — это проверено годами. Так что примите мой совет: вам же будет спокойнее, если вы не расскажете Жерару о моем визите. Прощайте, мадам де Вильфор!

      Он исчез столь же стремительно, как появился, а Рене все еще продолжала стоять у окна, глядя ему вслед.

      Вильфор, вернувшийся со службы ближе к вечеру, заметил задумчивость жены лишь перед самым сном. В защиту его можно было бы сказать, что тихий нрав Рене отличался некоей меланхоличностью, и оттого та не казалась чем-то необычным. Однако когда молчание совсем уж затянулось, Жерар мягко поинтересовался:

      — Надеюсь, в мое отсутствие не произошло ничего, что вас расстроило бы, друг мой?

      Рене неловко улыбнулась.

      — Нет-нет, что вы! — произнесла она. — Просто я все еще пытаюсь привыкнуть к новой жизни. Она так стремительно меняется: то Марсель, то Тулуза, теперь вот Версаль…

      — Надеюсь, что однажды будет и Париж, — Вильфор поймал ладонь жены и поднес к своим губам; руки его были немного прохладными — или же это кожа Рене горела.

      — И каждый раз новые лица. Я впервые так далеко от моих родных, а…

      — А у меня их нет вовсе, — голос Вильфора стал значительно суше, однако тонкую ладонь он продолжал нежно поглаживать. — Я понимаю, Рене, трудно после любящей семьи оказаться от нее вдали… Однако каждый человек проходит этот цикл. Вы были ребенком своих родителей — но скоро вам предстоит стать матерью наших детей. Просто нужно пережить небольшой период, разделяющий эти две роли.

      Улыбка Рене стала теплее: мысль о детях грела душу.

      — Вы правы, просто от безделья мне лезет в голову всякая ерунда. Мне даже неловко, что я просто сижу тут, когда вы служите нашей стране.

      Вильфор улыбнулся ей в ответ.

      — Однако моя служба тем приятнее, что я знаю: дома меня ждет самая прекрасная женщина на свете.

      Этой ночью они были вместе, и воспоминание о жгучих черных глазах, казалось, перестало мучить Рене.

* * *

      Прошло несколько дней, в течение которых Рене сделала все, чтобы выкинуть странный визит из своей головы. Она постаралась посвятить себя домашним заботам, со всей тщательностью относясь к каждой мелочи, и уже совсем уверилась, что подобного больше не повторится.

      Веселое приветствие на сей раз заставило ее вздрогнуть.

      — Занимаетесь садом? Похвальное занятие. Хотя Жерар никогда особо не любил природу.

      Рене закусила губу и про себя сосчитала до десяти. Первое было ее привычкой с детских лет, второму ее научила мать, женщина сдержанная и строгая. Обернувшись после этого, Рене вежливо поздоровалась:

      — Добрый день, господин Нуартье. Боюсь, моего мужа опять нет дома…

      — Ну естественно, он же на службе, — Нуартье неуловимо усмехнулся. — Вот ведь беда всех чиновников: их ждут прелестные молодые жены, а им надо просиживать штаны за столом в темном кабинете. Вы как, не скучаете одна?

      — У меня есть чем заняться, благодарю за беспокойство, — сухо ответила Рене. — Я хочу, чтобы мой муж возвращался в уютный дом.

      По лицу господина Нуартье скользнула задумчивость.

      — Да, она тоже так говорила, — протянул он, глядя чуть в сторону. — Вечно эти салфеточки, фарфоровые статуэтки, детские головки акварелью и прочее сентиментальное барахло. Сколько ненужных вещей требовалось, чтобы создать иллюзию наполненности жизни, хотя жизнь составляет совершенно иное.

      — Для мужчин — возможно, — мягко попыталась возразить Рене. — Мужчины служат своей стране, и их жизнь посвящена работе. Но неужели вы бы предпочли спать на досках и смотреть на голые стены?

      — Мне приходилось делать и то, и другое, — господин Нуартье усмехнулся. — А также многое другое — такое, что ваша прелестная юная головка не может даже себе представить. Впрочем, я готов признать, что удобства, хоть и не являются первостепенной необходимостью, все же по-своему приятны. Но беда в том, что женщины придают им слишком уж большое значение.

      — Быть может, от того, что мужчины слишком уж ими пренебрегают, — парировала Рене. — Должно же быть какое-то равновесие.

      — Равновесие! — Нуартье фыркнул, а затем бросил на свою невестку лукавый взгляд. — Ну признайтесь же, что вся эта дребедень из кружев и ленточек в первую очередь нужна вам самой. Сто раз за день поправите и переложите — вот и время прошло.

      Рене покачала головой, хотя ее собеседник был прав. Именно эту цель она преследовала — и тем обиднее было, что ее столь быстро разгадали. Не желая отвечать, Рене поспешила сменить тему:

      — Если вас не интересует встреча с моим мужем, а на меня вы посмотрели еще в прошлый раз, то могу ли я узнать…

      Она слегка замялась: воспитание не позволяло ей спросить у гостя, пусть даже и непрошенного, что он тут делает, однако господин Нуартье подобной стеснительностью не страдал.

      — Что я забыл тут теперь? — закончил он за нее, снова кривя губы в усмешке. — А я соскучился, знаете ли. Вообще Париж сейчас — на удивление тоскливое место. Реставрация пустила корни, император ныне столь далеко, что надежды на его возвращение не осталось — в общем, даже самые горячие его сторонники смирились. Не осталось ни одного клуба — я имею в виду настоящего клуба, а не то, что под этим словом подразумевают англичане. Все разбрелись, занялись своими личными делами, кто-то уехал в провинцию, кто-то умудрился подольститься к новой власти… А меня вот по-прежнему переполняет энергия — но я, увы, все-таки не Дон Кихот, и в одиночестве на эти ветряные мельницы не полезу даже я.

      — А вам бы хотелось это сделать? — недоверчиво переспросила Рене, и в ту же минуту осознала, насколько наивно прозвучал ее вопрос. Лицо человека, находящегося перед ней, дышало силой и вольнолюбием — такого легко было представить себе, стоящим на баррикадах, не обращающим внимания на свист пуль и блеск штыков.

      — С удовольствием повторил бы, — не стал отпираться господин Нуартье. — Это упоительное чувство — и мне искренне жаль своего сына, так никогда его и не испытавшего. Пылкое сердце может остыть к старости, но у него оно было остывшим, похоже, с самого рождения.

      — Зачем вы говорите это? — Рене нахмурилась.

      Только сейчас она осознала, что в их разговоре то и дело проскальзывают шпильки в адрес ее мужа.

      — Так мы с вами беседуем, — весьма натурально удивился господин Нуартье. — О том, о сем. О политической ситуации в стране, о чувствах, занимающих наши сердца… иногда вот о моем сыне. Чем не тема? Она близка нам обоим.

      — Вы говорите о нем так, как будто хотите унизить его в моих глазах, — все еще хмурясь, ответила Рене. — Но знайте, вам это не удастся! Мне нравится, что мой муж человек сдержанный и серьезный, и мне вовсе не хотелось бы, чтобы он попытался сложить голову в какой-нибудь авантюре.

      — О, ну раз так, то не смею спорить, — господин Нуартье отвесил галантный поклон. — Тогда о чем вы желали бы поговорить? Поймите меня правильно, я проделал путь до Версаля вовсе не для того, чтобы покинуть его через десять минут. До возвращения моего сына уйма времени, а вам все равно делать особо нечего.

      — Вы думаете, слуги не доложат о вашем визите? — поинтересовалась Рене, ощущая одновременно и стеснение, и странное воодушевление после услышанного.

      — А в прошлый раз доложили? — Нуартье насмешливо вскинул брови. Получив отрицательное покачивание головой, он с довольным видом заявил: — Это потому, что они меня не видели. Ни тогда, ни сейчас. Опытный заговорщик умеет не попадаться на глаза слугам: он знает, что это самая болтливая и ненадежная публика. Ну так на какую тему хотите вести разговор?

      Рене не желала вести никаких разговоров. Присутствие свекра смущало ее — не пугало, хотя, если опираться на обрывки доносившихся до нее разговоров, подобного человека стоило бы опасаться — но сбивало с толку. Слишком уж он отличался от всех прочих людей, которых Рене доводилось встречать ранее. Возможно, будь господин Нуартье лет на тридцать моложе, она сочла бы его бравирующим нахалом, но сейчас интуитивно ощущала его искренность. Он не притворялся энергичным авантюристом — он являлся таковым, и это до странности подкупало.

      Осознавая, что вежливо выпроводить настырного гостя не удастся, Рене растерянно перебирала в голове темы, которые могли бы оказаться безопасными. Как назло, ни одна не казалась ей подходящей. От безысходности она наконец выпалила:

      — Расскажите о вашей жене!

      В небольшом садике повисла звенящая тишина. Господин Нуартье сохранил неподвижность лица, но в глазах его вновь, как и в прошлый визит, на мгновение сверкнула яростная молния.

      — Вас это так интересует… мадам? — поинтересовался он пару минут спустя обманчиво мягким тоном.

      Рене с трудом удержалась от того, чтобы поежиться. Два желания столкнулись в ее душе: одно умоляло, чтобы господин Нуартье, явно недовольный предложенной темой, оскорбленно удалился, а второе жаждало услышать рассказ.

      — Я почти ничего не знаю о семье моего мужа, — призывая на помощь все свое простодушие, произнесла она. — Разумеется, он человек благородного происхождения, иначе мои родители никогда не дали бы согласия на наш брак, да и я сама отлично вижу его достоинства. Однако меня всегда учили, что женщина, выходя замуж, входит в семью своего супруга — но как же мне быть, если этой семьи нет?

      — Ну представьте, что ваш муж сирота, — мрачно пробормотал себе под нос господин Нуартье. — Собственно, так оно ведь и есть: Мишель больше нет на этом свете, а от меня он открестился. Так что да, он сирота. Отчего бы вам не успокоиться на этом?

      Эти слова больно кольнули Рене. В семье ее мужа, помимо политических разногласий, явно глубоко пустили корни и проблемы личного характера. Но в конце концов, не она же начала весь этот разговор!

      — Вы сами пришли сюда и завели беседу, — как можно мягче произнесла Рене вслух. — И даже предложили мне выбрать тему. Вы сравнили меня с матерью Жерара — и мне бы хотелось услышать о том, какой она была.

      Господин Нуартье покачал головой.

      — Нелепо задаваться подобным вопросом, — заявил он. — Вам достаточно заглянуть в себя, чтобы узнать про нее. Вы похожи на нее, как младшая сестра: внешность, голос, характер… Вы точно так же склоняете голову перед внешней силой — и точно так же из-под ресниц бросаете упрямые взгляды. Вы так же обманчиво мягки и беспомощны — и так же готовы биться за того, кого любите. Сдается мне, что если я узнаю вас получше, то найду еще много общих черт.

      Вновь возникла пауза. Если бы господин Нуартье после своей тирады развернулся и ушел, Рене была бы милосердна. Но он не сдвинулся с места, и она продолжила расспрашивать:

      — Как вы познакомились?

      Нуартье закатил глаза.

      — Это было в середине восьмидесятых. Я вел адвокатскую практику и однажды по делам приехал в дом ее дяди. Мишель воспитывалась у него — и мы встретились. Боюсь, я не произвел на нее должного впечатления, во многом, полагаю, из-за того, что она не имела привычки отрывать взгляд от пола. Но мне показалось, что в этой юной мадонне должны спать сильные чувства. Я обратился к ее дяде, и тот с радостью дал мне свое благословение.

      — Вот так просто? — удивилась Рене, вспоминая, как долго ее родители не могли ответить Вильфору согласием на помолвку, и сколько времени прошло с помолвки до свадьбы.

      — А что такого? — господин Нуартье пожал плечами. — У господина графа имелось своих трое дочерей, а Мишель была еще и самой старшей из всех. Ее отец не оставил ничего, кроме долгов, и приданого за ней почитай что и не было. Я стал для него спасителем.

      — И что дальше? — поторопила его рассказ Рене, когда затянулась очередная пауза.

      Господин Нуартье развел руками.

      — Дальше мы уехали в Париж. Я продолжал свою практику, Мишель забивала наш дом всякой ненужной дребеденью. Похоже, она считала меня не слишком-то блестящей партией, хотя в такой тихоне, как она, и нелегко было заподозрить честолюбие.

      Рене чувствовала себя обескураженной. Ей казалось, что у человека, прибывшего посмотреть на жену сына и столь старательно выискивающего в ней сходство с покойной женой, должно было бы найтись больше теплых слов.

      — Но вы любили ее?

      — Ну, как-то же в восемьдесят восьмом Жерар появился на свет, — господин Нуартье передернул плечами. — Боже, как преображается женщина, когда ей удается вцепиться в маленький пищащий комочек! Куда делась гордая и неприступная графиня? Наседка меньше квохтала бы над своими цыплятами, чем она над сыном! Сударыня, я вас умоляю: когда у вас появятся дети, то не носитесь с ними, как с писаной торбой — это ужасно их портит!

      — Хорошо, я постараюсь, — послушно пообещала Рене. — Так она вас полюбила?

      — С чего вы взяли, что меня? — ворчливо возразил Нуартье. — Но все же она отдавала себе отчет, что без меня сына у нее бы не было, поэтому стала помягче.

      — А потом?

      — А потом была Революция! — мстительно заявил господин Нуартье, любуясь, как вздрогнула молодая женщина. — Несколько упоительно счастливых лет, наполненных борьбой за справедливость. Вы читали Декларацию прав человека? Нет? А зря. Впрочем, Мишель ее тоже не читала. Это было время, когда я думал, что мой сын вырастет в новой стране, на новых идеалах.

      — Но в девяносто третьем жирондистов изгнали из Конвента, не так ли? — Рене не хотелось, чтобы разговор опять перескочил на ее мужа, хотя попытка представить его маленьким мальчиком заинтересовала ее. Жерар всегда выглядел настолько взрослым, что представить его ребенком было нелегко — господин Нуартье и то больше походил на мальчишку.

      Она вновь была вознаграждена короткими аплодисментами.

      — Чудесные познания, особенно для дочери роялистов! — похвалил ее господин Нуартье. — Да, к сожалению, из-за своего идеализма мы проиграли монтаньярам. Со многими из наших было покончено раньше, чем они успели об этом узнать, но мне повезло. Я успел выслать из Парижа жену и сына. Они долго провозились с отъездом, и сам я ускользнул лишь в самый последний момент. Прошло еще немало лет, прежде чем мы все встретились вновь. Увы, за это время Мишель успела вбить в голову Жерара свои роялистские взгляды, и исправить это уже не удалось. Это был горький урок: упущенное наверстать невозможно.

      — Она так и не полюбила вас? — с почти детским разочарованием спросила Рене.

      О политике она в свое время наслушалась вдоволь, и ее совершенно не волновал взгляд на революционные годы с другой стороны. Куда больше ее занимали взаимоотношения между родителями Жерара.

      Господин Нуартье кривовато усмехнулся.

      — Можете счесть это бахвальством, — заявил он, — однако вот что я скажу: думаю, Мишель так и не решилась признать, что все-таки любит меня. Ей не нравился мой образ жизни, ей не нравились мои взгляды, ей не нравились мои друзья — и она ничего не могла с этим поделать! Оттого и сердилась на меня, что, несмотря на все свое недовольство мною, она все-таки любила.

      — Вы в этом уверены? — недоверчиво поинтересовалась Рене.

      — Глаза любящей женщины ни с чем не перепутаешь, — утвердительно заявил Нуартье. — В них может кипеть ненависть или плескаться боль — но любовь сильнее всех прочих чувств.

* * *

      Господин Нуартье зачастил в Версаль. То с небольшими перерывами, а то чуть ли не каждый день он посещал небольшой дом со скромным садом. И всегда в отсутствие сына. Нуартье сказал правду: слуги не видели ни как он приходил, ни как уходил. Здесь мог бы открыться очередной бонапартистский клуб — и никто ничего не заметил бы.

      Рене подобная таинственность угнетала. Ей казалось странным и неловким, что отец ее мужа посещает их дом таким образом. Рене не разделяла решительного настроя своей матери: несмотря на полное неприятие взглядом господина Нуартье, она была твердо уверена, что никакие политические убеждения не должны разлучать детей и родителей. Рене считала, что ее муж не станет менее рьяным роялистом, если увидится с отцом. Однажды она изложила свои умозаключения господину Нуартье, и тот, смеясь, согласился с ними.

      — Вы совершенно правы, моя дорогая, — заявил он. — Я не сумел совладать с его заблуждениями и тогда, когда ему было семнадцать, теперь же, когда он разменял третий десяток, пытаться и вовсе бесполезно. С другой стороны, хорошо, что у моего сына есть хоть какие-то убеждения, пусть и ошибочные — многие не могут похвастать и этим.

      — Тогда почему вы не сообщите ему о своих визитах? — удивилась Рене. — Или вы боитесь, что это он будет переубеждать вас?

      — А уж ему подобное точно не по силам, — окончательно развеселился господин Нуартье. — Я вовсе не опасаюсь своего сына, не беспокойтесь, сударыня. Я просто не хочу ставить его в неловкое положение. Жерар увлечен своей карьерой и изо всех сил старается выслужиться — мои визиты скомпрометируют его… прежде всего, в его же собственных глазах. Нет уж, пусть мальчик живет безмятежно.

      Однако же, если Вильфор стараниями своего отца пребывал в блаженном неведении, то Рене жила в постоянном беспокойстве. Ей не нравилось иметь секреты от мужа и много раз она порывалась все ему рассказать. Но, не сумев сделать это в самом начале, она все больше и больше запутывалась. Ведь если она признается несколько дней, вернее, уже даже несколько недель спустя, то вскроется, что она обманывала его все это время. И чем дольше все затягивалось, тем меньше оставалось у Рене решительности.

      Несмотря на подобные страхи, она постепенно стала получать удовольствие от визитов господина Нуартье. Он был образован и остроумен, и когда не поднимались вопросы политики, беседы с ним оказывались весьма приятными. Господин Нуартье обладал весьма широким кругозором и вдобавок был интересным рассказчиком, умеющим полностью увлечь слушателя своей историей. Иногда он подшучивал над Рене — беззлобно, так, что она поняв шутку, сама смеялась над нею. Впервые услышав ее негромкий мелодичный смех, господин Нуартье едва заметно вздрогнул. Его губы продолжали улыбаться, однако взгляд на мгновение погрустнел. Рене не заметила этого, и разговор пошел своим чередом.

      Только с тех пор, как господин Нуартье обосновался в ее жизни, Рене осознала, как же соскучилась в одиночестве. Все ее родные и друзья оказались сейчас далеко, а муж основную часть времени проводил на службе. Рене все понимала: место, обеспеченное протекцией ее отца, для такого молодого человека было очень хорошим, а злые языки не уставали напоминать, что в краткое возвращение Наполеона Вильфор удержался на плаву благодаря своему отцу. Протекцию следовало оправдать, а порочащие слухи — пресечь, так что ничего удивительного в том, что Вильфор на службе трудился изо всех сил, не было.

      Однако понимание не означает принятия. Осознавая необходимость столь упорной работы, приводящей к длительному отсутствию, Рене не могла не чувствовать себя одинокой. Иногда ее посещала малодушная мысль, что лучше бы они остались в Марселе, и Жерар по-прежнему был бы помощником прокурора. Тогда у них имелось гораздо больше времени друг для друга. Они тоже разговаривали — но больше все молчали, прогуливаясь рядом или тайком держась за руки. С Жераром было хорошо молчать, Рене даже гордилась, что ее общество дает ему возможность отдохнуть от речей, ибо ей было приятно само его присутствие.

      Но когда восходит солнце, луна бледнеет; так и образ мужа для Рене начал блекнуть в сравнении с его отцом, ибо господина Нуартье вполне можно было бы уподобить солнцу. Яркий, горячий, с безжалостно разящими лучами, он шел по своему пути, без труда преодолевая преграды.

      — Меланхолия вам к лицу, однако в последнее время вы что-то слишком часто грустите, — заявил господин Нуартье в одну из встреч. — Надеюсь, не мой сын тому виной? В противном случае, боюсь, мне придется вызвать его на дуэль.

      — Что вы, вовсе нет! — поспешно запротестовала Рене, но осеклась, увидев в его черных глазах лукавую усмешку. Над нею снова пошутили.

      Господин Нуартье кивнул, видя, что она его поняла.

      — И все же, — произнес он настойчиво, — что-то же является причиной вашей грусти. Расскажите. Говорят, если печалью поделиться, то она уменьшится.

      — Вы проверяли это на собственном опыте? — Рене попыталась улыбнуться.

      — Нет, — господин Нуартье пожал плечами. — В моей жизни, к счастью, было мало печалей… И совсем никого, с кем ими можно было бы поделиться. Но — так говорят, и давайте исходить из этого постулата.

      — Мне неприятно обманывать мужа, — призналась Рене.

      — А вы его обманываете?! — искренне удивился господин Нуартье. — Когда же вы успеваете, дорогая моя? Я ведь провожу здесь целые дни — и никого постороннего пока не встретил.

      Рене несколько секунд смотрела на него в замешательстве, а потом заалела.

      — Боже, нет! — воскликнула она. — Как вы только могли подумать! Я имела в виду, что скрываю от Жерара ваши визиты и то, что они мне нравятся…

      — Так они вам нравятся? — с мальчишеской живостью перебил ее господин Нуартье.

      — Да, — серьезно кивнула Рене. — И поэтому я подумала: почему бы нам не рассказать все ему? Он был уверен, что мы окажемся неприятны друг другу — и наверняка обрадуется, что все наоборот.

      Господин Нуартье покачал головой.

      — Нет, ну какая наивность! — чуть слышно пробормотал он себе под нос, а громче добавил: — Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что моего сына обрадует ваша симпатия — ведь симпатия же? — ко мне. Напротив, он обвинит меня в том, что я задурил вам голову, оплел вашу душу и совратил ваше сердце. Разве может дочь гордых маркизов де Сен-Меран испытывать теплые чувства к революционеру и бонапартисту? По собственной воле, разумеется, нет. Так что не испытывайте судьбу, моя радость.

      — Но как же быть? — расстроенно спросила Рене.

      — Ничего ему не говорить, — господин Нуартье развел руками. — Чем меньше он будет знать, тем крепче будет его сон. А сон — вещь крайне необходимая, особенно когда днем тебя ждет работа, а по ночам — красивая молодая жена.

      Рене вновь смущенно потупилась — и было отчего. Вильфор, возвращавшийся домой поздним вечером, засыпал мертвым сном раньше, чем Рене успевала хотя бы подумать о супружеском долге. Она никогда не считала себя натурой чересчур страстной, однако и эта сторона семейной жизни пришлась ей по душе. Муж был с нею нежен и внимателен, и Рене со временем пришлось признаться самой себе, что она скучает по его ласке.

      Господин Нуартье, внимательно наблюдавший за ней, если и не прочитал ее мысли словно в раскрытой книге, то все же прекрасно понял их суть.

      — О боже, неужели мой сын обделяет вас вниманием? — спросил он с притворным ужасом в то время, как глаза его смеялись. — Вы оба просто разбиваете мое сердце!

      Рене, не заметившая этих смешинок, снова принялась оправдываться.

      — Вовсе нет! — торопливо произнесла она. — Просто сейчас у Жерара много работы и…

      Господин Нуартье фыркнул.

      — Ну знаете ли!.. — заявил он в ответ. — Я для любимой женщины находил время даже в пылу Революции!

      У Рене на глазах заблестели слезы. Ей вовсе не хотелось, чтобы отношения между Жераром и его отцом, и без того весьма непростые, усложнились еще больше. Она нежно любила мужа и считала, что их спокойные строгие характеры прекрасно сочетаются. Однако невозможно было также не признать, что господин Нуартье обладал той удивительной притягательностью, которую называют обаянием. Его присутствие было приятно Рене, и даже разговоры, прежде иногда пугавшие, теперь все больше казались интересными и занятными. Рене по-прежнему еще иногда смущала некоторая вольность в речах господина Нуартье, но она списывала это на его революционное прошлое.

      — Ну вот, говорили, что мое общество приятно вам — а сами теперь плачете…

      Рене вздрогнула — но не от слов, а от того, что они, произнесенные чуть слышным шепотом, были выдохнуты вместе с горячим дыханием в плавную ложбинку прямо за ухом. От этого дуновения по спине пробежали мурашки, а в глазах на мгновение помутилось.

      Не иначе как этой внезапно накатавшей дурнотой да еще слабостью можно было объяснить то, что Рене вдруг обнаружила, что капельки слез с ее щек аккуратно собирают мужские губы.

      — Н-нет… нет… — прошептала она, не в силах даже открыть глаз.

      — Это неправильное слово, — прозвучало меж легких касаний. — Я признаю только «да».

      Губы скользнули ниже и накрыли собой рот Рене. Все еще сотрясаемая странной дрожью, она не сразу заметила, что ее вовлекли в глубокий поцелуй — и осознала это, лишь когда почти задохнулась от нехватки воздуха. Невольно распахнув глаза, она встретилась с темным, но при этом сияющим взглядом. Господин Нуартье держал ее лицо в своих широких ладонях, и Рене самой себе казалась фарфоровой куклой в этих сильных руках.

      — Никогда не брал на себя роль насильника, — негромко произнес господин Нуартье, не отводя пристального взора от испуганных синих глаз, — и начинать не собираюсь. Поэтому сегодня я ухожу… Но я вернусь. Вы уже знаете, что я предпочитаю «да».

* * *

      Рене привыкла к нежности. Муж обращался с ней бережно, как с хрупкой драгоценностью, которую можно расколоть неловким движением. Его поцелуи были короткими, прикосновения — почти невесомыми. Он входил в нее неторопливо и сосредоточенно, словно совершая акт священнодействия. Это было почти совсем не больно, и приятное тепло разливалось по всему телу мягкой волной.

      Подчинение воле Нуартье балансировало на грани пытки — правда, пытки яркой и сладострастной. Его ласки были жестче, движения — резче. Его руки сжимали ее податливое тело с такой силой, что на тонкой бледной коже потом проступали синяки. Он покрывал ее лицо и грудь поцелуями, и Рене иногда казалось, что одними ими он может выпить ее до дна.

      За окном стоял белый день, и Рене, отчаянно впиваясь пальцами в смуглую спину, старательно закусывала губу: слуги не тревожили ее без надобности, но на крик сбежались бы обязательно. Она не могла поверить, что ее язык не повернулся сказать «нет», когда Нуартье появился в ее доме вновь — и на сей раз начал приветствие с поцелуя. Голова шла кругом, и в те короткие секунды, когда Рене могла подумать хоть о чем-нибудь конкретном, ей казалось, что она сошла с ума — но все новые и новые порывы страсти сметали со своего пути последние связные мысли, оставляя за собой лишь чувство острого наслаждения.

      Больно стало лишь в самом конце, когда Нуартье упал рядом с нею, выдохнув в самое ухо:

      — Мишель!..