Вильфор чувствовал себя виноватым. Это было отвратительное ощущение, преследующее его большую часть жизни, отчего он, с одной стороны, ненавидел его больше всего на свете, а с другой уже несколько привык к нему. Чувство вины вызывали жертва матери, ради его будущего вернувшейся к отцу, сложные отношения с самим отцом — отношения, балансирующие между неприязнью и восхищением; связи с различными людьми, сыгравшими ту или иную роль в его жизни… да бог с ними — иногда даже подсудимые, для которых Вильфор по долгу службы требовал определенного приговора! Нелепое чувство для прокурора, но, как поделился с ним один из пожилых коллег, очень часто возникающее в начале самостоятельной работы. Все-таки в глубине души твердо сохранялось мнение, что вершить судьбы людей могут лишь бог да король, и требовалось немало сил, чтобы убедить самого себя, что на всех мерзавцев у короля не хватит рук, ну а богу и все не до того.

      Однако в последние месяцы Вильфора куда больше беспокоило чувство вины перед женой. У них с Рене все складывалось как-то до странности неловко. Сперва с благословением тянули ее родители, потом — на время краткого возвращения Бонапарта — уже он сам. Этот период вспоминать было особенно стыдно: отец настоятельно советовал не торопиться со свадьбой, ведь если Наполеон удержится у власти, подобный брак может поставить крест на всей карьере. Вильфор признавал, что это справедливо и логично — а перед логикой он всегда преклонялся. Синие глаза и пепельные локоны были дороги ему, и мысль о том, что пока он медлит, руку Рене могут отдать другому, причиняла боль. Но и расстаться со своими планами ему казалось немыслимым. Если маркизы де Сен-Меран с их титулом, состоянием и связями могут позволить себе очередную эмиграцию, то Вильфор — нет. Здесь, во Франции, был его единственный дом, на изучение ее законов он положил половину своей жизни. Как бы ни была дорога ему Рене, он не чувствовал себя в состоянии положить свою судьбу на алтарь любви к ней. От осознания этого было стыдно и неловко: Вильфор не сомневался, что Рене заслуживает большего, но большего он предложить был не в силах.

      Рене приняла препоны их счастью со смирением, лишь усугубившим чувство вины. Она разлучилась с женихом без упреков и встретила его с искренней радостью. Вильфор лишний раз убедился, что если и существует женщина, способная принять его натуру, так это она.

      Короткий период счастья, последовавший за свадьбой, оказался прерван переездом в Версаль. Новый пост, более ответственный, нежели предыдущий, больший объем работ, более заковыристые дела — близость к столице накладывала свой отпечаток. Вильфору с первых же дней довелось услышать отголоски мнений о своих родственных отношениях — как о тех, что помогли ему удержаться на плаву в течение Ста дней, так и о тех, что привели его на это место. Сам Вильфор всегда считал, что делает более чем достаточно, чтобы считаться достойным своей должности, а вся помощь извне необходима только для того, чтобы подобные завистники не спихнули его с выбранного пути. Именно это он и собирался доказать всем, работая так старательно, как только было возможно — и даже более того.

      Все это приводило к тому, что Рене оставалась дома совершенно одна. Опять, опять их отношения приносились в жертву его карьере! Но ведь другого пути, как считал Вильфор, просто не существовало. Его состояние слишком мало, чтобы Рене жила в достатке, и в его службе было единственное спасение их семейной жизни. Разумеется, родители Рене более чем состоятельны — однако жить надеждой на кончину тестя и тещи Вильфор считал для себя недопустимым.

      Но эмоции — враги всех рациональных идей. Как Вильфор ни осознавал, что идет единственно верным сейчас путем, от чувства вины перед женой он избавиться не мог. Каждое утро, поспешно отправляясь на службу, он давал себе зарок, что этим вечером обязательно будет близок с женой, расспросит ее поподробнее обо всех дневных делах, станет нежен и ласков… и обязательно проведет с нею ночь. Однако вечером, переступая порог дома, он не всегда находил в себе силы даже для ужина. Глаза, уставшие и покрасневшие от чтения бесконечных документов, слипались сами собой, и Вильфор засыпал раньше, чем его голова успевала коснуться подушки.

      На дворе стоял октябрь. Дождь лил как из ведра, и ветер рвал ветви деревьев, завывая в трубах. На узких улицах вода безнадежно перемешивалась с грязью.

      Вильфор непогоды не замечал: сегодня был удачный день, и с работой удалось разобраться на несколько часов раньше, чем обычно. Впрочем, быть может, это он сам наконец освоился на новом месте и впредь сумеет позволять себе возвращаться домой в приемлемое время.

      Забегать вперед в своих расчетах Вильфор не любил, и потому просто наслаждался мыслью о сегодняшнем вечере. Наконец-то он проведет его спокойно, в обществе не бумаг, а любимой жены! Думая о том, как обрадуется Рене, Вильфор не мог сдержать столь редкую для себя улыбку. Он соскучился по жене — и не сомневался, что она соскучилась по нему.

      Скинув намокший редингот на руки слуге, Вильфор торопливо поднялся по лестнице. До ужина еще оставалось немало времени, и Рене наверняка сидит у себя. Он предвкушал, как она удивится, увидев его.

      Протягивая руку к двери, Вильфор собирался резко дернуть ее на себя — однако в последний момент передумал. Рене была трогательно нежной, и ему вовсе не хотелось напугать ее. Не дай бог, она подумает, что, раз муж столь рано вернулся и поспешно врывается к ней, случилось нечто ужасное. Лучше уж войти спокойно и сразу дать ей понять, что все хорошо.

      Дверь отворилась совершенно бесшумно. Вильфор переступил порог и прищурился, пытаясь разглядеть в царящем здесь полумраке светлую фигурку жены. Ему потребовалось некоторое время, чтобы убедиться: в гостиной Рене не было. Вильфор слегка нахмурился, размышляя, где же теперь ее искать. Вряд ли она сидела внизу… и уж точно не гуляла по саду в подобную погоду.

      Стоя в неподвижности, он внезапно уловил шорохи, доносящиеся из спальни — и сомнения отпали сами собой. Рене у себя и, скорее всего, переодевается. Вильфор сперва собирался подождать, пока она закончит, но внезапно ему в голову ударила озорная мысль: «В конце концов, я муж или не муж?!» Еще более осторожно, чем дверь гостиной, он толкнул дверь спальной.

      Зрелищу, представшему его глазам, поверить было сложно. Здесь тоже стоял сумрак: горело всего три свечи на прикроватном столике. Однако и их света оказалось достаточно для того, чтобы выхватить главное.

      Саму Рене видно почти не было: ее голова тонула в мягкой подушке, лишь пепельные локоны рассыпались поверху. Зато отлично различался мужской профиль… да и вся мужская фигура, несмотря на прохладу не прикрытая сверху одеялом. По контрасту с белоснежными коленями Рене его бедра казались неестественно темными, и куцые огоньки свечей терялись в его черных кудрях.

      Вильфор на несколько секунд прикрыл глаза. Он решил, что у него мутится либо взгляд, либо разум, ибо творящегося перед ним просто не могло быть. Почему-то совершенно не к месту вспомнился ужасающе позорный случай из детства, когда, вскоре после возвращения в Париж, он по привычке, не стесняясь, забежал к матери — и наткнулся на точно такую же сцену. Вот и сейчас будто эхом из далеких времен в его ушах прозвучал спокойный отцовский голос: «Выйдите, сударь, и закройте за собой дверь!»

      Вильфор широко распахнул глаза, чуть слезящиеся после напряжения — и тут же встретился взглядом с отцом. Тот смотрел на него, не поворачивая головы, искоса. Тишину спальни по-прежнему нарушало лишь приглушенное прерывистое дыхание, но Вильфор вновь и вновь словно наяву слышал ту самую фразу.

      Очень медленно, будто двигаясь сквозь толщу воды, он сделал шаг назад и потянул за собой дверь. Та закрылась без малейшего щелчка, столь же бесшумно, как и открылась. Еще несколько секунд Вильфор стоял перед ней, бессмысленно глядя на ее поверхность, а потом резко, как механическая игрушка, повернулся вокруг своей оси и широким шагом вышел из покоев жены.

      Он не помнил, как преодолел лестницу: колени не гнулись, и на каждой ступеньке Вильфор опасно покачивался, рискуя упасть и свернуть себе шею. Внизу уже никого не было, да ему и в голову не пришло требовать свой редингот. Входная дверь подчинилась его толчку, и он, столь же неуклюже спустившись с крыльца, покинул пределы дома.

      Сумерки уже сгустились, так, что низко нависшие тучи сливались с крышами домов. Нити дождя сплетались в плотное беспросветное полотно, и даже свет из окон не пробивался сквозь него.

      Вильфор брел по этой темной улице, не различая дороги. Струи холодного дождя мгновенно пропитали и тонкий сюртук, и рубашку под ним; ноги утопали в подтеках грязи. Что-то было совершенно неправильным, омерзительно нелогичным — однако разум Вильфора отказывался анализировать ситуацию. Ему казалось, что он сходит с ума: ведь так глупо в двенадцать лет застать родителей, страстно отдающих друг другу супружеский долг. Как хорошо, что хоть мама его не заметила: она бы со стыда сгорела! Он, правда, не виноват, что родителям приспичило заниматься этим средь белого дня — но ведь он уже большой мальчик, а к взрослым всегда надо стучаться и ждать, пока разрешат войти…

      За его спиной раздался шум шагов. Шорох дождя приглушал их, но не мог скрыть полностью. Сильная уверенная рука легла на плечо, заставив остановиться. Вильфор встал, однако не обернулся. Его совершенно не интересовало, что за прохожий находится за его спиной, ибо собственное потрясение захватило его полностью.

      — Да какого черта я должен бежать за тобой в такую скотскую погоду! — возмущенно произнес знакомый голос, и Вильфор содрогнулся всем телом. Он, хоть убей, не мог вспомнить, что отец должен сейчас сделать.

      Господину Нуартье надоело ждать реакции сына, и он решительно повернул его к себе. Несколько секунд они оба с некоторым недоумением смотрели друг на друга. Костюм Нуартье был в беспорядке: редингот лишь небрежно наброшен на плечи, а смятый шейный платок выглядывал из кармана. Привычка быстро собираться сослужила хорошую службу, однако на мелочи времени у Нуартье не оставалось.

      Он рассматривал сына, с нарастающим раздражением отмечая равнодушно-пустое выражение его лица. Затянувшееся молчание тяготило.

      — Послушай, — прервал Нуартье это театральную, как ему показалось, паузу, — то, что ты не стал устраивать скандал в доме — это правильно. Нет ничего более жалкого, чем орогаченный муж, и не нужно привлекать внимания слуг к тому, что их не касается. Но какого черта тебя понесло гулять по этой мерзости?

      Вместо ответа Вильфор снова прикрыл глаза. В его голове боролись между собой два образа, два ощущения. Его привычный к логическим построениям разум напоминал, что ему не двенадцать, а двадцать девять лет, что его мать умерла еще на заре века, что там, в доме, на кровати осталась его собственная жена — но душа отказывалась это принимать. Нелепая случайность, ставшая для ребенка надолго одним из самых стыдливых воспоминаний, сейчас казалась куда приятнее, нежели супружеская измена. «Рене просто не могла сделать этого!» — твердило сердце, но лицо отца, раскрасневшееся, с полыхающими глазами, находящееся всего в нескольких дюймах от него, говорило об ином.

      Несильная пощечина слегка привела его в чувство. Машинально прикрыв ладонью вспыхнувшую щеку, Вильфор заставил себя все же посмотреть на отца.

      — Ты язык проглотил? — тем временем спрашивал господин Нуартье. — Почему в таком возрасте тебе нужно объяснять простейшие вещи? Муж, застав жену с любовником, не должен тупо бродить под дождем! Ему стоило спуститься вниз и заняться приготовлением шпаги… ну, или пистолета — в зависимости от того, что он предпочитает. Дождаться, пока любовник тоже спустится — и вызвать его на дуэль. Решение вопросов чести отработано давным-давно, и это несложно запомнить.

      Вильфор недоуменно сморгнул. Отец предлагает ему дуэль? Если бы где-то в глубине груди не было столь больно, возможно, это могло бы быть смешно. Однако Нуартье выглядел более чем серьезно, даже привычные веселые чертики сейчас не плясали во взгляде.

      — Я не буду с вами сражаться, — с трудом разлепив плотно сжатые губы, негромко произнес Вильфор.

      — Не будешь?.. — с легким удивлением переспросил Нуартье.

      Вильфор покачал головой.

      — Вы можете убить меня здесь и сейчас, — предложил он со спокойствием, от которого сам внутренне содрогнулся, но остановиться уже не мог. — Когда утром найдут мое тело, то подумают о простом разбойничьем нападении. Никто ничего не узнает.

      — На кой черт мне тебя убивать?! — теперь Нуартье удивился уже сильнее. Он смотрел на сына так, как будто видел его впервые.

      — Вы предложили дуэль, — плечи Вильфора непроизвольно передернулись. — Не думаю, что исход может вызывать сомнения. Пару лет назад вы с легкостью убили генерала, а я не держал в руке шпаги со времен учебы. Но если вы хотите убрать меня с дороги, я не буду вам подыгрывать. Желаете меня убить — давайте, но сражаться с вами я не буду.

      — Вот черт, ну и в кого ты только такой?! — простонал господин Нуартье, и во взгляде его мелькнула жалость.

      Некоторое время он смотрел на сына, не в силах подобрать никаких слов. С Жераром всегда было сложно, его логика оказывалась непостижимой для понимания отца, ибо основывалась на совершенно иных принципах. Нуартье отлично помнил, как много лет назад ему хотелось взять тогда еще мальчишку на руки и хорошенько потрясти. Хоть бы обиделся, что ли, или возмутился, закричал, стал отбиваться… Но — нет. Сын только смотрел: очень внимательно, чуть насторожено, иногда с изо всех сил скрываемым восхищением.

      Сейчас, разумеется, никакого восхищения не было — но, как ни странно, не было и обиды. В когда-то голубых, а теперь посеревших, видимо, от дождя глазах присутствовала лишь усталая опустошенность и боль. Точно такие же глаза были у Жерара после похорон Мишель, и Нуартье на мгновение ощутил родительский порыв. Чертыхнувшись в очередной раз, он стянул с себя редингот и набросил на узкие насквозь промокшие плечи сына. Тот вздрогнул, как от удара, когда рука отца задела его плечо, и, отстранившись, скинул одежду на землю.

      Господин Нуартье не удостоил свой загубленный редингот внимания, лишь чуть вскинул брови, не отводя взгляда от бледного лица Вильфора.

      — У тебя всегда был очень скучный бунт, — заявил он сыну с сожалением. — За столько лет так ничего и не изменилось.

      Вильфор не ответил на это ничего, и отец, отбросив бесполезные попытки поговорить, отвернулся от него. Нуартье предстояло еще вернуться в Париж, если, разумеется, дороги не развезло окончательно.

      Рене растерянно смотрела на свое отражение в зеркале. Она уже оделась, поправила прическу и, казалось бы, полностью подготовилась к возвращению мужа — однако на сердце было неспокойно. Рене все никак не могла выкинуть из головы тот момент, когда, буквально сразу же после излияния, Нуартье вскочил с кровати и начал торопливо собираться. На это у него ушло всего несколько минут, за которые Рене даже не успела толком прийти в себя. До ее слуха донеслось лишь невнятное «Я совсем забыл о важных делах!» — и в следующее мгновение ее спальня опустела.

      Прошла уже пара часов, и Рене, раз за разом мысленно возвращаясь к этому поспешному исчезновению, никак не могла успокоиться. Господина Нуартье сложно было назвать нежным и ласковым любовником, но откровенного хамства он не позволял себе никогда, умудряясь балансировать на тонкой грани. Погода хмурилась весь день, но дождь зарядил уже после приезда Нуартье, и Рене собиралась предложить ему остаться. Правда, теперь ей уже вовсе не хотелось, чтобы ее муж столкнулся со своим отцом — но вынуждать человека возвращаться верхом по такой погоде ей казалось совершенно неприемлемым. Рене привыкла к неторопливости и обстоятельности, и оттого, что господин Нуартье успел исчезнуть до того, как она сделала свое предложение, выводило ее из равновесия. И хотя ее вины в этом вовсе не было, она ощущала себя донельзя виноватой.

      Служанка, заглянув в тонущую в полумраке комнату, доложила, что господин прокурор вернулся. Рене, встрепенувшись, поспешно поднялась с низкой скамеечки и в последний момент едва не шарахнулась от собственного отражения, неясно белеющего за тусклой зеркальной поверхностью. В голове осталась лишь одна мысль: Жерар ни о чем не должен догадаться.

      Торопливо выходя из комнаты, Рене с сожалением подумала, что из нее получилась бы ужасная актриса: все эмоции легко читались на ее лице. Еще матушка за это корила, утверждая, что подобное — удел деревенских простушек, но никак не благородной дамы. Рене оставалось только радоваться, что муж приходил домой настолько измотанным, что у него не оставалось никаких сил на то, чтобы анализировать выражение ее лица. «Иначе, — рассеянно думала Рене, — приговор был бы короток и прост: виновна…»

      Вылетев к лестнице, она замерла, ибо Вильфор как раз закончил подниматься по ступенькам. Взгляд Рене на несколько мгновений задержался на мокрых и грязных следах, которые ее муж оставил на светлой поверхности. И лишь затем она подняла глаза.

      Влажные черные волосы, перестав виться, облепляли осунувшееся бледное лицо, на котором пятнами алел неестественный румянец. В противовес ему, бледно-голубые глаза были тусклыми и безжизненными. Сюртук выглядел настолько промокшим, что казалось, с него сейчас на пол польется вода.

      — Боже!.. — ахнула Рене, невольно прикрывая рот рукой. — Что с вами случилось?

      Муж ответил ей каким-то непонимающим взглядом, и она сочла своим долгом пояснить:

      — Вы насквозь промокли! Где ваш редингот? Господи, неужели вы шли пешком?

      Вильфор прикрыл глаза, словно от обилия вопросов у него разболелась голова, и Рене притихла. Потянулась невообразимо длинная минута.

      Рене не выдержала первой.

      — Вам нужно как можно скорее переодеться, — чуть слышно произнесла она.

      Повисла еще одна пауза, но когда Рене собралась духом, чтобы повторить эту фразу, Вильфор, не открывая глаз, хрипло ответил:

      — Я хотел бы пройти к себе.

      — Да, конечно… — сообразив, что она стоит у него на пути, Рене посторонилась. — Я пока распоряжусь насчет ужина.

      — Я не буду ужинать, — Вильфор качнул головой. — Я сразу лягу, у меня завтра много дел…

      Рене послушно кивнула. Ее муж не в первый раз отказывался от вечерней трапезы, экономя время для сна. Оно, возможно, и к лучшему: такой Жерар немного пугал ее.

      Однако на следующий день на службу Вильфор не попал. Ночью у него начался жар, и на утро он даже не пришел в себя.