1830 год

      Особняк в предместье Сен-Оноре был несколько меньше его прежнего дома, однако выглядел изящным и ухоженным. Здесь господин Нуартье никогда не бывал ранее — при жизни, как он теперь думал про себя с усмешкой — и был уверен, что не побывает никогда. Сюда из Версаля переехала семья его сына, когда Вильфор получил вожделенное повышение и назначение в Париж. Здесь они жили втроем — и здесь, казалось бы, не было места для Нуартье.

      Оно нашлось для него только сейчас, когда все уже потеряло смысл.

      Кто-то сказал бы, что виною всему уже весьма почтенный возраст. Кто-то — что сказалась бурно проведенная молодость. Кто-то подумал бы на провалившуюся Июльскую революцию — пародию на революцию настоящую, ибо возвращение триколора не означало свержение монархии, пусть она и стала «конституционной». А, возможно, правы оказались все, ибо какая-то одна причина не смогла бы свалить такого исполина.

      И последним, тонким, но горьким ударом — смерть Рене.

      Рене де Вильфор и в этом повторила судьбу Мишель Нуартье: умерла совсем молодой, едва перешагнув тридцатилетний рубеж. Они не виделись долгих десять лет, господин Нуартье уже давно перестал надеяться на то, что однажды она передумает и простит — и потому он даже не подозревал, какой болью отзовется в нем эта утрата. Быть может, с годами он стал неприлично сентиментален, а может — эта девочка значила для него гораздо больше, чем он сам хотел в это верить.

      И тем не менее, удар пришел — а смерть не явилась. Нуартье так ловко избегал ее значительную часть своей жизни, что та, казалось, и вовсе про него забыла. Даже сейчас, когда его, разбитого параличом старика, уже и можно было бы прибрать к себе, смерть прошла стороной.

      Жерар предложил перебраться к нему. Точнее, он не предлагал: лишь приехал со стопкой бумаг и долго, нудно, но при этом чрезвычайно логично раскладывал по полочкам все за и против того или иного положения вещей. Господин Нуартье слушал «доклад» сына равнодушно, лишь иногда раздражаясь, когда речь заходила об уходе за ним. Его не волновали финансовые вопросы: сам он был во много раз богаче Вильфора; его не заботил даже собственный комфорт. И уж конечно, его лишь смешило «общественное мнение». Нуартье уже почти собирался ответить твердым и решительным отказом, но Вильфор, сам того не замечая, умудрился подкупить его именем своей дочери. Их дочери — той, которую Нуартье никогда в жизни не видел и которую, как он в этот момент очень остро осознал, рискует не увидеть вообще никогда.

      Только ради этого господин Нуартье согласился на переезд в Сен-Оноре. Он смирился с необходимостью жить под одной крышей с сыном, лишь бы познакомиться наконец с дочерью.

      Дверь беззвучно отворилась, и вошли двое. Высокий худощавый мужчина вел за руку маленькую девочку.

      Глаза Нуартье жадно впились в это юное создание. Темное траурное платьице, из-под которого трогательно торчали детские панталончики, лишь подчеркивало тоненькую хрупкую фигурку. Лицо, обрамленное пепельными локонами, выглядело неестественно бледным, словно даже прозрачным. На какое-то мгновение Нуартье показалось, что Рене обманула его: строгий и печальный вид этой девочки так сильно напоминал Жерара в детстве, что, казалось, это действительно его дочь.

      А впрочем, отчего бы им не быть похожими? Не отец и дочь — но брат и сестра, пусть и с тридцатилетней разницей в возрасте. И почему бы этой девочке, как и Жерару, не унаследовать меланхоличный характер матери, так и не взяв ничего от энергии отца?

      — Отец, разрешите вам представить, — тем временем произнес Жерар своим сухим и резким тоном. — Моя дочь, Валентина де Вильфор. Валентина, познакомьтесь с моим отцом, господином Нуартье.

      Прозрачное дитя подняло наконец взгляд, который доселе был скромно опущен в пол. Этот взгляд фиалковых глаз смотрел, казалось, в самую душу, и Нуартье почувствовал, как все его сомнения развеиваются как дым.

      Аккуратный поклон и тихий, едва слышимый голос:

      — Здравствуйте, дедушка!