Семнадцать лет спустя.

- Завещание очень простое, - голос юриста звучал профессионально сухо и деловито. – Дом остается во владении миссис Голд, а все прочее состояние делится на четыре равные части. Одна отходит миссис Голд, три остальных – детям мистера Голда: мистеру Нилу Кэссиди, мистеру Генри Голду и мисс Мэри-Энн Голд.

Адвокат сделал небольшую паузу. Дела семьи Голд он вел давно и вдову знал достаточно хорошо. Эта женщина в свои пятьдесят с лишним не выглядела «вдовой» в классическом смысле – вернее, не пыталась выглядеть ею, – однако казалась опустошенной.

- Также у меня хранится одно письмо, которое мистер Голд просил вскрыть после его смерти. Адресовано оно миссис Голд, однако мне было дано прямое указание, что если члены семьи захотят присутствовать при его прочтении, и если миссис Голд не будет против этого, то они тоже имеют право услышать написанное здесь.

Он вручил Эмме письмо, коротко попрощался и покинул дом. Эмма некоторое время смотрела на запечатанный конверт, и присутствующие не торопили ее. Наконец чуть дрожащими руками Эмма взломала печать и достала несколько исписанных вручную листов.

- «Милая Эмма… - начала было она, но вынуждена была прерваться, чтобы проглотить стоящий в горле комок. – Милая…»

Она сделал несколько глубоких вдохов – однако безуспешно. Эмма сдерживала слезы на похоронах, она даже нашла в себе силы вежливо отвечать на слова соболезнования, которые ей преподносили – но смотреть на строчки, написанные рукой ее мужа, спокойно не смогла.

- Если ты позволишь… - очень мягко произнес Нил, протягивая руку за листками, однако не пытаясь забрать их. – В смысле, у него ужасный почерк, но я хорошо умею его разбирать, так что…

Это была попытка пошутить – и Эмма ощутила прилив благодарности. Кивнув, она отдала Нилу письмо его отца.

- «Милая Эмма, - негромко начал тот, и в комнате воцарилась абсолютная тишина. – Я отлично понимаю, что, скорее всего, должен был сказать тебе это лично, но, видишь ли, мне так и не хватило решимости сделать это. Но на самом деле довольно сложно разобраться, а как действительно было бы лучше. Себя я утешаю тем, что своим молчанием оберегаю тебя от лишних тревог – однако память моя своим мерзким голоском напоминает о том, что утаивание никогда не являлось хорошим выходом.

Но я начал немного не с того.

Видишь ли, я написал завещание – и раз ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых, ибо его я намерен приложить к своей последней воле и отдать адвокату. Быть может, конечно, я еще решусь сказать тебе все напрямую, и тогда я уничтожу это письмо… Но я слишком хорошо себя знаю. Я все-таки трус, и никогда так сильно не рискну своим счастьем.

Дело в том – вот, я наконец-то подошел к самой сути – что я все помню. В смысле – действительно ВСЕ.

Ты помнишь тот день, когда вернулась из поездки в Сторибрук? Мы ждали тебя чуть раньше, и уже начинали волноваться. Точнее, волновался я, а Мэри-Энн просто постоянно спрашивала «Где мама?» Тогда я еще ничего не помнил, я был просто мистером Голдом, человеком, которого ты сделала самым счастливым на свете.

Мы с Мэри-Энн гуляли у дома. Внезапно калитка распахнулась, и ты вошла.

Эмма, ты даже не представляешь, какой ты была красивой в тот миг! Ты выглядела усталой, но не расстроенной, а будто чем-то умиротворенной. Ты шла своей широкой размашистой походкой, а я почему-то не мог даже сдвинуться с места – просто смотрел на тебя. Мэри-Энн побежала к тебе, ты ее обняла и поцеловала, а потом за руку с нею подошла ко мне. Ты положила руки мне на плечи, улыбнулась и сказала: «Теперь я дома!»

А потом ты поцеловала меня.

Боюсь, если бы ты не держала меня, я бы упал. Потому что в тот самый момент я вспомнил все – включая то, чего мне вспоминать никак не хотелось. Нечто подобное случилось в тот момент, когда ты только приехала в Сторибрук и назвала в «У Бабушки» свое имя. Тогда меня тоже будто пронзило током – но сейчас ощущения оказались гораздо сильнее. Тогда это был лишь первый шаг к осуществлению моих планов, теперь же – угроза нынешней счастливой жизни.

Ибо я отлично понимал, что ты любила мистера Голда, а не Румпельштильцхена. На самом деле, конечно же, Проклятье не наделило нас другой личностью – оно лишь сделало нас такими, какими мы могли бы быть, если бы по-другому сложились обстоятельства. Мистер Голд – отнюдь не фальшивая моя личность. Это тоже я – такой я, каким бы я мог быть, если бы действительно родился в этом мире и прожил ту жизнь, какую помнил. И я не играл роль перед тобой, когда оставался им.

Однако Румпельштильцхен – это тоже я. Тот самый прядильщик-неудачник, умудрившийся потерять сына и позволивший отчаянью управлять собой – это тоже был я.

И что же было с ним делать? Пока он спал в глубине моего подсознания, все было хорошо – а теперь? Я не сомневался, что твоей любви хватило бы и на него – как хватало на мою искалеченную ногу – но это было не то, что я хотел тебе дать.

И потому я промолчал.

А спустя еще несколько лет я нашел бобы…»

Нил вынужден был прервать чтение, ибо Эмма негромко вскрикнула. Регина успокаивающе прикрыла ладонью ее ледяное запястье.

- Он нашел бобы? – растеряно переспросила Эмма.

Нил опустил взгляд на письмо.

- «… нашел бобы. Я догадался, что их ты привезла из исчезающего Сторибрука, но, знаешь, для меня это было как для завязавшего алкоголика найти припасенную бутылку виски. Ты бы знала, как мне захотелось воспользоваться найденным!

Однако я поборол себя. Я знал, что мне нельзя туда возвращаться – и неважно, считал ли так кто-нибудь еще. К тому же здесь, в этом мире, были вы: моя жена и мои дети. Бей когда-то хотел привести меня сюда – пусть века спустя, но его желание сбылось. Я виноват перед моим сыном – гораздо сильнее, чем помнил мистер Голд, – так что я не устаю удивляться, как Бей вообще сумел простить меня…

В общем, бобы брать было нельзя – но они неизменно притягивали меня. Я постоянно думал о них, стремился потрогать, повертеть в руках… Страшно подумать, что могло бы случиться, если бы я однажды выронил один из них!

Генри уезжал на практику в Германию, и я решился: попросил его взять бобы с собой. Там, на другом конце света, они стали бы для меня недосягаемыми. К счастью, Генри согласился.»

- Ты знал?! – Эмма резко обернулась к сыну, на мгновение даже забыв о своем горе. – Ты все это время знал?

Тридцатичетырехлетний мужчина, будто мальчишка, неловко заерзал на своем стуле.

- Мам… Он был прав. Ничего бы не изменилось, если бы он сказал тебе: ты бы только постоянно боялась, что он может чего-нибудь выкинуть. Ну скажи сама, разве не так?

Эмма устало кивнула. Пожалуй, слова Генри не были лишены справедливости. Эмма доверяла мужу – однако наверняка бы опасалась, что какая-то частичка Темного тянется к припрятанному волшебству.

- Но он признался тебе… - цепляясь за эту деталь, пробормотала Эмма.

- А кому еще? – Генри пожал плечами. – Он мог, конечно, передать их Регине и Нилу, однако он догадался, что они от своих тоже отказались – а значит, вряд ли горели желанием хранить их в своем доме. А я мог увезти их действительно далеко.

Эмма сдавила пальцами виски.

- Погоди! – попросила она почти жалобно. – Мы же… Я же… Я ведь положила этот проклятый мешочек в… то есть к нему…

Регина покрепче сжала ее руку, и Мэри-Энн, сидевшая по другую сторону от Эммы, положила белокурую голову на плечо матери. Генри выглядел глубоко смущенным.

- Ну, Голд же не просто так передал мне бобы. Он положил в мешочек поддельные, чтобы ты ничего не заподозрила.

Эмма вымучено посмотрела на Нила.

- Знаешь, у генетики иногда случаются причудливые выкрутасы, - заявила она, нервно усмехаясь. – Мне периодически кажется, что мы с тобой так, сбоку припеку были, а на самом деле Голд размножился почкованием. Они с Генри прямо два сапога пара!

Нил ответил ей печальной улыбкой, а потом перевел взгляд на сына. Тот действительно сейчас удивительно напоминал его отца в молодости: разве что был чуть выше, шире в плечах, да волосы были немного темнее и жестче. Ну а насчет характера уже давно никто и ни в чем не сомневался.

Чтобы прервать неловко затянувшуюся паузу, Нил вернулся к чтению.

- «Ну и раз уж я признался, что все вспомнил, придется вернуть еще парочку долгов. Эмма, успокой, пожалуйста, Регину. Много лет назад она спрашивала у меня, не является ли она моей дочерью. Я тогда довольно ехидно ответил ей, что у нас всего пятнадцать лет разницы, и я приехал в Сторибрук, когда она уже училась в колледже. Не знаю, имеет ли это для нее до сих пор значение, но сейчас мой ответ такой: Кора была единственным человеком, которому удалось обвести меня вокруг пальца. Она обещала мне за нашу сделку ребенка – нашего с нею ребенка; однако сделала все, чтобы его не появилось. Если бы Регина была моей дочерью, она выросла бы в Темном Замке – я забрал бы ее, едва она родилась. Однако она была дочерью принца Генри, и я не имел на нее никаких прав. В свое время, признаться, я рвал и метал от осознания этого, однако глядя на ее брак с моим сыном, на их чудесных дочерей, я вынужден благодарить хитроумие Коры, уберегшее моих близких от трагедии.

Бей… Я действительно не знаю, что сказать Бею. Он вряд ли поверит, что я не хотел, чтобы с его матерью получилось именно так. Я совершал много зла сознательно – но ей не собирался. Моя сила пьянила меня – тем сильнее пьянила, что пришла она после слабости. Как ребенок по неразумности ломает крылья бабочкам, не рассчитав силы своих рук, так и я сломал слишком многое вокруг себя. Если бы была возможность вернуться в прошлое – я не поднял бы на нее руки. Я хотел лишь, чтобы она испытала ту же боль, что причинила мне – и не заметил, как ей стало уже все равно… Я понимаю, что эти слова ничего не изменят и уж тем более не извинят – но мне действительно очень жаль.

Генри… Эмма, если бы ты выбрала любого другого мужчину, возможно, Генри давно уже был бы королем. И, зная его, уверен: королем отличным. Быть может, я лишил его сказки – и тем более был жесток, когда своими руками вручил ему путеводную нить обратно к ней. А может, он все-таки нашел свое счастье в мире этом и не винит меня. Мне и тут не хватило смелости спросить напрямую.

Эмма, я по инерции хочу извиниться и перед тобой – однако, как ни странно, не получается. Как только я пытаюсь подобрать слова о том, за что мне извиниться, как вспоминаю то, что ты мне сказала тогда в госпитале Святой Бригитты. Ты сказала, что знала все самые плохие мои черты, когда выходила за меня замуж – а если и не знала, то перед свадьбой тебя просветили всем Сторибруком. И что ты, самая невероятная женщина в моей жизни, умудрилась полюбить меня не за что-то, а вопреки всему.

Поэтому вместо извинений я хочу напоследок просто сказать тебе то, что, возможно, говорил недостаточно часто при жизни:

Я тебя люблю»