Санзу дрожит от возбуждения, захлестнувшего его тело. Его словно окатывает огромной волной, устрашающе высокой, и вот он уже не жилец, Харучиё чувствует лишь холод от воды, заполненные легкие и темноту. Кромешную страшнейшую темноту.

Если бы Санзу был нормальным, ему было бы страшно.

Но он дрожит от нахлынувшего возбуждения. Майки это тоже чувствует — подрагивают даже пальцы Санзу, даже худощавые бедра дрожат в предвкушении, сладострастном, желанном. Майки вовсе не приходится задаваться вопросом, под наркотой ли он сейчас, потому что он под ней всегда.

Манджиро знает, что Харучиё практически не требуется еда, только в моменты ломки, когда закончилась доза, а новую найти еще не удалось, поэтому он такой чертовски худой и бледный, Санзу со впалыми щеками и ногами-палками. Получив дозу, он выгибается неестественно, заломив руки.

Санзу дрожит. Ему больше не требуется маска, поэтому Майки может видеть шрамы на уголках его рта, и он расползается в сумасшедшей улыбке. Уголки рта его расходятся в разные стороны и, кажется, никогда не сблизятся вновь, и Санзу застыл в этой улыбке ожидания, покорности.

Но глаза его, однако, живые. Майки видит в них проблески сознания, он отчетливо понимает, что перед ним его босс, и Санзу готов на все.

Когда Санзу говорит, что он готов на все, это значит, правда на все.

Даже умереть?

Да.

Майки в какой-то мере передалась часть его сумасшествия, полнейшего хаоса мыслей, чистейшей жестокости без проблеска сожалений. То, как Санзу умеет расправляться с трупами или отрывать по ногтю с рук врагов, не может больше никто. Харучиё не испытывает ни малейшей эмпатии, милосердия и, пожалуй, он был таким всегда, только вот наркота лишила его даже последних крох человечности, морали и даже, блять, хоть какой-то брезгливости.

Харучиё умеет все.

И он может сделать все, что попросит Майки.

Манджиро приближается к нему, заставляя упасть ниц на пол, стукнувшись головой о кафель. Ах, кафель… Если бы кафель был наркотой, он бы с удовольствием его сгрызал, даже если бы искрошил все свои зубы. Тогда бы Санзу ломал его в крошку отбойным молотком и втирал ее в красные десны в язвах и нарывах.

Майки седлает его сверху, и Санзу не сопротивляется, он, черт возьми, в восторге. Он в таком щенячьем восторге, что в его глазах играют искры такого оттенка, от которого нормального человека бросит в дрожь. Вслед за оцепенением наконец придет осознание — бежать, бежать, БЕЖАТЬ без оглядки и больше никогда не попадаться ему на глаза.

Майки садится на его грудь, но Санзу приподнимает бедра, и босс скатывается по его грудной клетке к горлу, перекрывая свободный доступ к кислороду. Санзу едва ли дышит, но ему плевать, и его ресницы, длиннющие, светлые, дрожат.

Санзу красив настолько, что очаровывает своей необычностью и ненормальностью, и это играет ему на руку, потому что потом он легко играет с людьми и их жизнями. Санзу красив до кончиков волос, он притягателен, и его стоило бы опробовать. Кожу его бледную как эта кафельная плитка, шрамы по бокам красные, в середине переходящие в белое зажившее мясо. Ресницы, пожалуй, единственное то самое человечное, что осталось в нем: они чрезвычайно пушистые, что хочется укрыться ими, зарыться в них как в теплый плед, а Майки так холодно.

Манджиро сидит поверх его шеи, и Санзу видит, видит, впитывает его презренный пустой взгляд, эту бездну глаз такую глубокую и манящую, что Харучиё уже не спасти.

— Ничего страшного, если я тебя сейчас придушу? — говорит Майки, но в интонации не слышится никого вопроса, будто бы именно он решает за Санзу, как ему распорядиться с жизнью подчиненного.

— Мне нравится эта идея, — шепчет хрипло Харучиё.

Майки усмехается, и Санзу готов пищать от восторга: он заставил босса выдать хоть какую-то эмоцию за последние несколько месяцев. Манджиро красив настолько, что Санзу нарисует его по памяти до каждой морщинки в уголке глаза. Он может смотреть на босса вечно, но ему все еще будет мало, мало, мало.

Майки приподнимает зад, давая доступ к кислороду, и Санзу начинает дышать только через некоторое время, будто бы он был окаменевшей статуей, которую кто-то расколдовал. Будто бы он ждал, когда Майки разрешит ему дышать.

— Ты бы отказался от наркоты, если бы я попросил? — произносит босс совершенно ровным голосом, даже отстраненным, холодным как лезвие ножа.

— Да, босс, но ты никогда не попросишь, — улыбается Санзу, и шрамы в уголках его рта скукоживаются. — Потому что без нее я буду не таким ценным подчиненным.

— Ты прав, — усмехается Майки. Санзу готов пищать от восторга при виде ухмылки на его лице. Эмоция номер два за сегодня, и обе вызвал он, может ли Санзу считать себя другом босса?

Ах, как хочется узнать.

— Все-таки вырывать языки щипцами без наркоты не получится, — произносит он.

Затем он резко встает, поднявшись над Санзу, бледный и тонкий Майки, со впалыми глазами, синяками от бессонных ночей об утраченном. Майки как кукла — его легко сломать, фарфор на самом деле такой хрупкий, достаточно всего лишь стукнуть его молоточком.

— Встань, — говорит Майки. В голосе его по-прежнему не приказной тон, а нескрываемое безразличие.

Санзу быстро поднимается, помогая себе руками и встречаясь взглядом с Майки.

— Как думаешь, смогли бы мы завтра просто зажить обычной жизнью?

— Нет, босс, — говорит Санзу. Он совершенно точно знает ответ, под наркотой он такой явный и светящийся, яркий, высеченный на стенах огромными буквами. — Потому что в аду мы правим, и без нас он падет.

Санзу переполняет удовлетворение: до сих дней ему не удавалось говорить с Майки наедине, не удавалось услышать голос, обращенный напрямую к нему, посмотреть ему в глаза так, чтобы никто, кроме него, не смотрел в них.

Это давало ощущение собственной значимости.

Майки вдруг движется в сторону него, и любой нормальный человек либо попытался защититься, либо убежал, но Санзу стоит неподвижно, он даже не решает и не мучается с выбором, как ему действовать, он готов на все и согласен со всем, что сделает босс.

Майки толкает его в сторону лестницы, и Санзу пятится, упираясь о перила. Босс останавливается, он в нескольких миллиметрах от Санзу, от него пахнет таблетками и веет холодом, приближенным к холоду могильной мраморной плиты, и только ресницы его пушистые и светлые, такие привлекательные детские ресницы, в них еще теплится что-то живое, что-то очень важное.

Майки берет его за плечи, заставляя наклониться всем телом назад, но держит едва ли его тело.

— Четвёртый этаж — недостаточно, чтобы умереть сразу, но достаточно, чтобы страдать от боли долго-долго, стал бы ты добровольно прыгать, если я скажу?

— Да, босс, — без раздумий отвечает Санзу, совершенно не цепляясь за плечи босса как за последнюю надежду, он готов.

Майки отпускает его, и Харучиё наклоняется над перилами — жестокая гравитация готова принять его в свои кровавые объятия, и Санзу готов тоже — если воля босса такова, то воли к жизни у него не будет. Санзу не цепляется за Майки и падает.

Лишь зажмуривает глаза по-детски, но, когда открывает, оказывается висящим вниз головой, а за него мертвой хваткой цепляется Майки. Он рывком возвращает его на землю, заставляя вновь встретиться с полом, и смотрит сверху вниз.

Санзу лежит и смотрит на босса в упор, будто бы ничего не понимающий доверчивый пес. Волосы его ярко-розовые распались по холодному кафелю, а глаза глядят в ожидании нового приказа через призму абсолютной преданности. Санзу красивый и сумасшедший настолько, что Майки перенял и часть его, Майки растворился в нем и больше не понимал, кто кого затянул в ад.

В его глазах еще теплились искорки, но было уже поздно.

— Как хорошо, что в аду со мной будет самый преданный пес.