Архидьякон постоянно ловил себя на том, что нет-нет да выглядывает в окно кельи. Отпираться бесполезно — он искал её.

      В каждом звоне на улице он слышал её бубен и монетки в волосах, в каждом мелькавшем мало-мальски ярком куске ткани надеялся обнаружить её юбку. Невыносимо. Ещё и епископ, несказанно обрадовавшийся такому отличному выполнению поручения, теперь нагружал больше прежнего.

      Все дни отныне были расписаны почти по минутам. К тому же, нельзя забывать и о Жеане. Наученный горьким опытом, Клод не давал ему спуску. А Жеан, не посвящённый в то, какая гора дел теперь лежала на широких плечах брата, поначалу пошучивал, мол, все беды Клода от того, что ведьма больше не вторгается в его келью. Но, прерванный однажды испепеляющим взглядом и беспрекословным тоном, он оставил свои попытки. А кроме того, в клуатре было невыносимо скучно, поэтому, желая того или нет, начал, наконец, учиться. Квазимодо он упорно игнорировал, высокомерно отворачиваясь при случайной встрече; так собеседниками сделались Гераклит и Аристотель. Единственный, с кем он продолжал общаться, — Клод.

      Но окончательно замкнулся в себе Жеан после вот какого случая: как-то раз он забрался в главный зал собора поразглядывать во время службы девиц, чьего общества с недавних пор оказался лишён; одна из них случайно встретилась с ним взглядом — и вскрикнула от ужаса, закрыв лицо руками. В тот вечер Клод обнаружил его забившимся в угол, с красными опухшими глазами и ощетинившимся, словно голодный волчонок, которого дразнят из-за прутьев клетки жирным каплуном¹. После этого дня Жеан стал ещё сильнее избегать Квазимодо, ведь тот служил лишним напоминанием, что он сам — уродец почти ему под стать.

      Чем чаще Клод ловил себя на недостойных попытках углядеть Эсмеральду, тем больше радовался свалившейся гру́де дел: свободного времени теперь не оставалось совсем. Лишь изредка удавалось вырвать по вечерам час или два, чтобы погрузиться в опыты. И эти редкие погружения в труды Фламеля, Гермеса Трисмегиста, Бэкона, Ямстгалера давали передышку душе. Увы, амальгамация² всё ещё не удавалась. Он продолжал поиски, рьяно смешивая вещества, пытался сделать массу то тягучей, то твёрдой, то хрупкой; то вдруг забрасывал эти попытки и возвращался к созданию живой воды.

      Так продолжалось около месяца, пока однажды Жеан не постучал в дверь башенной кельи уже после комплетория³: с тех пор, как ведьма исчезла, Клод приходил к нему каждый вечер. Но в этот вечер — не появился. Жеан точно знал: он там, в этой проклятой башне, и потому отчаянно тарабанил в дверь, но вскоре бесполезность затеи стала очевидна. Тогда он попытался высадить дверь, но та не поддавалась усилиям тонкого тела. Уставший и разбитый, он сполз на пол и через какое-то время заметил корявую фигуру, взбиравшуюся по лестнице. Конечно это Квазимодо. Превозмогая отвращение, справедливо решив, что сейчас оно не имеет значения, Жеан поднялся, взял с пола светильник, поднёс к лицу и постарался проговорить как можно чётче:

      — Дверь закрыта. Клод не отвечает. Можешь её выломать?

      Горбун кивнул, что-то утвердительно промычал, потом расправил плечи и навалился на дверь со всей силой. Та жалобно протрещала напоследок, сорвалась с петель — и с глухим стуком рухнула на каменный пол.

      Они нашли Клода полусидящим в кресле: без движения, с запрокинутой головой — только грудь поднималась от дыхания.

      В келье нещадно воняло. В очаге по-прежнему горел огонёк; на нём стояла какая-то медная колба, а из неё валил едкий дым. Жеан залил из кувшина огонь, снял колбу, поставил на каменную подставку рядом с очагом и открыл окно. Горбун в это время уже вытащил Клода из кресла и уложил на пол. Едва он поднялся, как подошёл Жеан:

      — Отнесём его в дом, — только и смог выдавить он, ужаснувшись неестественной бледности брата. — А ты вернёшься и будешь сторожить келью.

      Квазимодо кивнул, поднял архидьякона и, ковыляя, вышел в коридор.

      От духоты в спальне Клода голова шла кругом, а ведь на улице свежо. Правда, не воняло, как в келье, но окно распахнуть пришлось. С помощью Квазимодо Жеану даже удалось стащить с брата сутану. Горбун принёс с кухни воды; тряпок нигде не попалось на глаза — пришлось порвать одну из рубашек. Всё, что мог делать Жеан, — обтирать Клода, чтобы сбить жар, и пытаться влить в него хоть несколько капель воды.

      К середине ночи Клод наконец очнулся. И Жеан спавший, скрючившись на стуле, тут же подскочил, когда Клод закашлялся и попытался встать.

      — Лежи.

      — Где я?

      — Комнату свою не узнаёшь?

      — Как я… здесь оказался? Я же…

      — Я и… Квазимодо… Мы нашли тебя в твоей келье без чувств. Ты был бледен, как эта простыня. А кроме того, ты отливал чудесным зелёным цветом.

      — О Господь… — простонал Клод. — Воды…

      Жеан поднёс стакан к его губам:

      — Я утром распоряжусь от твоего имени, чтобы тебя не трогали.

      — Жеан, нет. Епископ… там… дела…

      — Ты был при смерти! И эта твоя чёртова колба дымила так, что мы едва не задохнулись! А теперь ты смеешь мне говорить о епископе? Когда ты… когда ты чуть не умер! Справится без тебя, — Жеан сложил руки на груди. — Клод, куда катится твоя жизнь!..

      Тот не ответил и отшатнулся к стене, бормоча что-то бессвязное. Жеан бросился к нему: среди всего бреда, что тот нёс, ему удалось разобрать однозначно только одно слово — «Эсмеральда».