Самое прекрасное в братьях то, что даже несмотря

на наши ошибки, они все равно нас любят.

«Доктор Хаус» («House M.D.»)

      О погружении в дела подотчётных приходов и благочиний и думать было нечего: Клод едва стал нормально есть да засыпать без мучительных головных болей.

      Как бы он ни убеждал себя, что Жеан не отдавал себе отчёта в том, что говорит, идти к нему не хотелось. Всё это — ложь. В которой он пытался — довольно безуспешно — себя уверить. Он прекрасно, до малейшего движения глаз, помнил брата: увы, но малолетний наглец говорил всё это осознанно, хоть его речь и походила на взрыв пороховой бочки. Никаких сомнений: Жеан так или иначе уже произносил её когда-то, пусть и мысленно. А если и вслух, то точно лишь наедине с собой.

      Проще посчитать, что в вину не вменялось, чем наоборот. Первоначальные потуги, продиктованные религией, проповедовавшей прощение, с треском разбились: он, конечно, мог бы простить Жеана, но проблема в том, что тот явно не спешил с повинной. А без этого и речи не могло идти о примирении.

      Клоду даже стало немного стыдно: священник, пастырь человеческих душ, а из-за гордости отказывается первым пойти на примирение! Но каждая такая попытка натыкалась на детально воссозданное воспоминание оскорбительного выступления, что устроил Жеан. И где только научился! Неужели пребывание во Дворе Чудес так повлияло?

      Первый, кого архидьякон удостоил посещением, — приёмный сын. Тот по обыкновению нашёлся в башенной келье.

      Квазимодо приходил, когда Клод болел. Словом, звонарь — единственный человек, навещавший его после выходки Жеана. Он исправно приносил еду и время от времени передавал какие-то новости, которые оказывались в поле его зрения, но таких было мало.

      Отдельным проявлением благоволения Тюхе¹ можно счесть, что в этот период ни горячка, ни жар не возвращались. Это избавило Квазимодо от необходимости постигать азы врачевания на практике, притом — на своём господине.

      Первым вопросом, что задал горбун, стал вопрос о цыганке, которую Фролло столько времени довольно безуспешно прогонял с площади и которая после превратилась в прихожанку собора. Клод нахмурился: с чего бы приёмному сыну интересоваться Эсмеральдой? Это смешно и даже нелепо: мысленно поставив их рядом, он поразился тому, насколько карикатурнее Квазимодо смотрелся. Наверное, если поставить его рядом с тем солдафоном, будет ещё жутче.

      — На что тебе эта девчонка?

      — Она так красиво танцевала, — смущённо ответил горбун. — И её давно не видно… Я подумал: может, вы знаете, что случилось?

      — Так ты и правда не знаешь? — Фролло старался придать голосу оттенок удивления. — Могу тебя успокоить: думаю, с ней всё хорошо. По словам Гренгуара, она нашла свою мать, и они покинули Париж. Как мне передал всё тот же Гренгуар, ею оказалась затворница Роландовой башни — Гудула.

      — Бог услышал её молитвы, правда? — Квазимодо поднял на приёмного отца зрячий глаз.

      — Полагаю, что так, — кивнул Фролло. — Хорошо, что эта девчонка ушла из Парижа. Она больше не сможет своими танцами и пением, а особенно колдовством со своей козой, смущать умы и души парижан, — добавил он после недолгого молчания с каким-то остервенением в голосе.

      Горбун почти никогда не позволял себе пялиться на Фролло вот так нагло, как сейчас. Но это оказалось во благо: горбун успел заметить, как тот пошатнулся и ухватился рукой за стену.

      — Помоги… мне дойти… — прохрипел архидьякон. — Только посмотри... чтоб никого не было. Не хочу… чтобы меня видели… таким…

      Тот коротко кивнул и почти что слетел в коридоры. Послеобеденное время, везде пусто. Квазимодо вернулся обратно; Фролло, опираясь на него, дошёл до своей кельи.

      Возле неё за время его отсутствия успел нарисоваться Жеан.

      Постепенно злость, ревность улеглись. Занятия упорядочивали мысли, раскладывая их по полочкам, что для Жеана всегда было сложным. Логическое мышление, столь присущее его старшему брату, никогда не было его сильной стороной, скорее наоборот: Жеан куда лучше разбирался в чувственной стороне жизни, нежели выстраивал стройные цепочки или дружил с расчётами.

      Он ужасался всякий раз, когда видел у Клода в келье башни из листов и тетрадей, испещрённые многоэтажными формулами и такими же расчётами: ну как, как можно не только в них разбираться, притом, с такой небрежной лёгкостью, но ещё и упиваться, находя что-то прекрасное? Если бы Жеана заставили заниматься этим же, он бы предпочёл вызубрить наизусть всего Гераклита к завтрашнему утру, чем терзать себя вот так. В шутку он даже спрашивал Клода, пытают ли так людей в застенках, чем всегда вызывал у того недовольное бурчание. В свою очередь Жеан никогда не понимал, как брату всегда удаётся сохранять это словно каменное выражение лица, — ну ведь не каменный же он! Он проверял… Хотя по хватке Клода так не скажешь. И всё же, он ведь живой человек! Ну и что, что священник? Он знал и других, а у тех выражение лица хоть немного, но всё же менялось. Неужели ничто не способно тронуть брата? Как можно вообще быть таким бесчувственным?

      Нет, пожалуй, что-то всё же было... В первый раз за очень долгое время некое подобие эмоции Жеан узрел, когда так некстати вошёл в келью и застал Клода в компании той красотки-цыганки. Второй раз — когда вспылил в келье и от души прошёлся по его приёмному сыну-уродцу.

      Чем больше времени проходило с того дня, тем чаще и сильнее Жеан начинал себя корить. Разобраться в собственных чувствах и эмоциях гораздо проще, нежели понять, откуда они берутся, признать их, принять. Этим он и занимался всё свободное время, когда голова уже отказывалась вмещать очередную порцию мудростей прошедших веков. Тогда он валялся на твёрдой кровати, уставившись в никуда, и размышлял. И чем дальше в лес, тем сильнее давило чувство вины. И всё же ещё нужно найти в себе мужество признать вину не только перед самим собой, а вдобавок — извиниться. А это совсем не тот случай, когда он всего-то подрался с очередным желторотиком во дворе Сорбонны, после чего тот накляузничал декану — желторотик ведь! Ну что с него взять? Тот передал ректору, а уж ректор, видимо, складировал все эти жалобы стопками в особом сундуке. После чего с этим воображаемым сундуком вполне реальных жалоб в очередной раз совершал угрюмый вояж к Фролло-старшему.

      Увы! На этот раз дело обстоит куда серьёзнее.

      И всё же этот день настал. И вот он собственной персоной крутится у кельи старшего брата, расхаживая взад-вперёд по коридору, проговаривая одну и ту же покаянную речь.

      Только этого не хватало! В самом деле! Это что, особо изощрённая шутка? Или, может, проверка его братских чувств? Издевательство! Как будто насмешка: а можешь ты доказать на деле, а не молоть языком очередное извинение?

      Жеан, нахмурившись, подошёл к брату; тот молча сунул ему ключ от кельи.

      Квазимодо и поспешил, как мог, ретироваться из кельи.

      Между тем Клод улёгся на кровать, держась рукой за голову.

      — Зачем ты пришёл? — устало спросил он.

      — Я хотел… В общем… Я был не прав. Не знаю, почему я наговорил… Точнее, знаю, но это совершеннейшая чушь, — Жеан сел на стул и уставился в пол. — Мне всегда казалось, что я значу меньше, чем… он. Просто пойми: он всегда был рядом с тобой, а я… Я вечно был где-то далеко. Как будто ты не хотел меня видеть лишний раз!

      — Ему повезло куда меньше тебя, — ровным голосом, будто констатируя очевидный факт, ответил Клод. — А ты… Жеан, я не оправдываю себя — воспитатель из меня, прямо скажем, скверный. На мельнице за тобой ухаживали и смотрели в сотню раз лучше, чем мог бы я. Я не мог тебя воспитать, Жеан. Увы, я не знаю, что это. Все силы наших родителей уходили сначала на Шарля, потом на Гийома. Когда остался только я, уже стало поздно готовить меня к другой жизни, — он грустно улыбнулся. — Прошло немало лет прежде, чем родился ты. Перед этим похоронили ещё и Мадлен: самая глупая смерть из всех. После этого они долго ещё не хотели детей.. Но решились: всё же они всегда мечтали, о большой семье. Так родился ты. О, как тебя опекали! Если б ты только знал, Жеан… — Клод вздохнул. — Не суждено им, стало быть. Они умерли, когда тебе не было и полугода. Мне только исполнилось девятнадцать. Страшно вспоминать день, когда я нашёл тебя, плачущим в холодной колыбельке… Детство на мельнице оказалось куда счастливее того, которое ты бы хотел себе… Винишь меня, что отдал тебя в коллеж? Со мной поступили так же. И сделали это даже раньше, чем я, — он вздохнул снова, потирая лоб. — Жеан, скажи: чего тебе не хватило? Ты ведь именно из-за этого так относишься к Квазимодо? Только прошу, не смейся и не язви, как это часто бывает.

      Жеан по-прежнему сидел на стуле, закрыв глаза и опустив голову на руки.

      Чего ещё он не знает? Что Клод может скрывать?

      Да и что тут скажешь? «Прости, пожалуйста, я больше так не буду»? Бред.

      — Я не знаю, что сказать, Клод, — наконец подал голос Жеан; всё это время он выглядел, как статуя, невероятно походя этим на брата. — Глупо было ревновать к Квазимодо, ты прав. Чего мне не хватило? Тебя. Нотаций было предостаточно, а вот тебя — нет. Ты был братом de jure.

      — Поэтому ты видишь во мне денежный мешок? — без тени иронии спросил Клод.

      — Ты слишком жесток, дорогой брат. Я получал от тебя три вещи: нотации, проповеди и деньги. Ни нотации, ни проповеди, как ты мог заметить, мне не интересны до сих пор.

      Ответа не последовало. Келья погрузилась в тягостное молчание.

      — Ты сможешь меня простить, Клод? — нарушил первым тишину Жеан.

      — Уже.