В истинно любящем сердце

или ревность убивает любовь,

или любовь убивает ревность.

Фёдор Михайлович Достоевский

      Один день плавно сменялся другим, даже слишком плавно. Будто ход времени сбился и теперь каждый новый день на самом деле — лишь повторение предыдущего. Заседания в капитуле, работа, мессы, обучение Жеана, опыты выстроились в бесконечную цепочку, и требовалось порядочное количество ухищрений, дабы отыскать малейшие зазоры между делами для визитов к Эсмеральде. И всё же Клод их находил. То раз, то два, то даже три раза в день он поднимался в келью для ищущих убежища. Чаще всего он заставал Эсмеральду стоящей у окна. Она всякий раз вздрагивала, когда дверь тихо открывалась, впуская Клода, и печально улыбалась в ответ на его приветствие.

      — Как ты себя чувствуешь?

      — Немного лучше, — тихо ответила Эсмеральда, глядя в пол. — Спасибо вам…

      — Я принёс тебе лекарство, — он подал ей стакан, и она покорно выпила всё до дна:

      — Долго ещё нужно будет его пить?

      — Думаю, уже нет, — он улыбнулся, заметив бледную тень гримаски на её лице.

      Эсмеральда кивнула и отползла к стене, прикрыв глаза. Клод напряжённо следил за ней: стало хуже? Кажется, нет. По крайней мере, не заметно, чтобы она как-то особенно напряглась. Наконец она распахнула глаза, лишь на секунду встретившись с ним взглядом.

      Клод опустился на край тюфяка и вытащил из сумки книги. Несколько секунд Эсмеральда раздумывала, приложив пальчик к губам и переводя взгляд с одного корешка на другой. Клод сжал руку в кулак изо всех сил, одёргивая себя: она всего лишь выбирает книгу — и ничего больше. Представлять такое в стенах храма — вновь! — ещё и рядом с ней, пережившей кромешный Ад, — это ужасно, отвратительно, недостойно! Недостойно ни священника, ни просто порядочного человека, имеющего хотя бы крупицу совести. Но голос разума терялся на фоне картин, возникавших перед глазами.

      Временами он заставал её в слезах, сжавшейся на тюфячке. Не смел касаться её — разве что она сама случайно касалась края его рукава или падала в такие моменты ему на руки, тут же отшатываясь, будто от чумного. И он не смел удерживать её. Она кричала, что ей не место здесь, что она оскверняет собор собой… Тогда он долго и вкрадчиво говорил с ней, мягко, но настойчиво борясь с каждым самоуничижительным словом, вылетавшим из её уст.

      Мог ли он представить когда-то, что будет вот так обращаться с девушкой — женщиной? — утратившей честь вне брака? Мог ли он представить, что такое вообще возможно в этом мире? Но он смотрел на неё, и ему казалось, что то незримое густое облако чистоты, неизменно окутывавшее её, не просто не испарилось — а напротив, будто разрослось. И он не в силах противостоять ему, начисто забывая о трагедии, разделившей её жизнь на «до» и «после».

      Вот и сейчас, пожирая её глазами во время этого невинного жеста, позабыл об этом. Он помнил ощущение её руки на своей щеке почти год назад…

      Неловкое покашливание Эсмеральды вывело его из забытья, и, заметив немой вопрос в её глазах, он поспешил объясниться:

      — Я задумался, прости… Так что ты выбрала?

      Конечно, de facto, он не солгал, но…

      Эсмеральда протянула ему книгу и отползла обратно к стене, прикрыв ноги одеялом.

      Клод открыл книгу и попытался погрузиться в чтение. Слова плясали по страницам; он оговаривался и даже не пытался вдуматься в то, что читает. Сейчас потребовалось бы не раз прочесть содержимое каждого листа, чтобы хоть немного понять, о чём речь. Какая разительная перемена с коллежем! Уж если и не находить себе места из-за прекрасной девушки, то не в тридцать семь лет, — но разве ему это решать?

      Спустя какое-то время Клод слишком громко захлопнул книгу, так что Эсмеральда почти подскочила, слишком расслабленная его голосом. Он на удивление коротко попрощался, подхватил сумку с книгами и вышел в коридор, задумчиво склонив голову.

      От себя стало противно. Уподобиться тому сброду, тому капитану… Клод просидел за работой дольше обычного. И молился в этот день — тоже дольше обычного.

      В следующие два дня он коротко навещал Эсмеральду, проводил в её келье в лучшем случае с четверть часа, после чего удалялся к себе.

      Но вот на третий день, когда привычный распорядок дел внезапно поменялся, Клод пришёл к ней после службы Третьего часа¹ — и застыл в коридоре, заметив Квазимодо, хромавшего от кельи Эсмеральды. Клод устремился за приёмным сыном. Тот вздрогнул, когда он коснулся его плеча.

      — Господин… — виновато пробормотал горбун, склонив голову, но Фролло, взяв его за подбородок, заставил посмотреть на него:

      — Что ты делал в её келье?

      — Простите, я не знал… Не знал, что нельзя…

      — Что ты делал в её келье?

      — Пожалуйста, она ни в чём не виновата… Это я. Я к ней пришёл первый.

      — Зачем?

      Квазимодо замялся, но всё же ответил:

      — Я случайно узнал, что она там. Я шёл по коридору… Перед её дверью поставили корзинку еды. И она открыла дверь. И увидела меня. И… и она не испугалась меня! — он отвернулся и, вытерев выступившую слезу, сказал: — Она позвала меня! И впустила меня. Она разговаривает со мной. Она… ангел.

      Клод медленно выдохнул, коснулся его плеча и знаком показал ему удалиться.

      Оставшись в одиночестве, он отшатнулся к стене и закрыл глаза, пытаясь привести мысли в порядок. Но давно забытые чувства дали о себе знать, затопив разум. Унижение, пережитое в прошлый раз, когда Эсмеральда жила в его доме и возвращалась из собора с безделицами, вновь поднималось в его душе. Хотелось разломать стены голыми руками, лишь бы не ощущать его. Вновь.

      Ревновать. К приёмному сыну. К хромому горбатому глухому уродцу. Это оскорбительнее, чем ревновать к тому капитану. Чем последний её привлёк ясно как Божий день — но Квазимодо? Невероятно! Невозможно!.. И всё же… О женщины!

      Клод обернулся к её келье. Пойти сейчас? Нет, это невыносимо. Но и жить, изнывая от догадок — одна хуже другой — тоже невыносимо. Он слишком быстро для священнослужителя приблизился к её келье и замер у стены, наблюдая.

      Эсмеральда сидела на тюфячке, старательно втыкая иглу в ткань. Вышивка не стала любимым делом, но коротать дни лишь лежанием на постели да выглядыванием в окно она больше не могла. Вязать не умела, шить тоже — оставалось чтение, которым они занимались вместе с Фролло, и вышивание. Несколько дней назад он принёс всё всё необходимое, и она с удивительным даже для себя рвением принялась за дело.

      Впрочем, существование здесь оказалось не столь однообразным, как ей представлялось. Она даже не могла сказать, что очень одинока. Да, поначалу её навещал только Фролло. Но однажды она заметила Квазимодо. Он жался к стене, и Эсмеральде потребовалась изрядная доля настойчивости, чтобы убедить его войти. Она даже вспомнила один из жестов, которым он научил почти год назад, — тот, что значит «здравствуй».

      Увидев и прочитав по её губам «иди сюда», горбун несмело приблизился. Она отступила от порога чуть в сторону, показав рукой, чтобы он входил. Квазимодо сразу занял место на полу, в углу напротив неё. Правда, в первый раз ей пришлось подойти к нему, чтобы он не отворачивался. Постепенно горбун разговорился и даже осмеливался спрашивать её — чаще всего — о путешествиях.

      Увы, сегодня он предупредил, что завтра прийти не сможет: с самого раннего утра будет занят на колокольне. Предстоял большой праздник. И, увидев, как Эсмеральда вмиг погрустнела, поняв, что весь завтрашний день проведёт в одиночестве, поспешил объяснить, что будет праздник сердца Пресвятой Девы.

      — Сходите завтра на мессу, — сказал он, пряча за ладонью мечтательную улыбку, которую Эсмеральда всё же успела увидеть. — Там красиво. Я давно не был на праздниках… Но я всё помню.

      Эсмеральда кивнула, пообещав подумать над этим предложением. Когда он ушёл, вновь достала вышивку, раздумывая, стоит ли последовать совету звонаря? Наверное, так будет правильно и — может быть — даже хорошо, но… Ведь её увидят люди и сразу всё поймут, всё узнают, кто она такая и что… Эсмеральда вытерла слёзы. Нет. Она не пойдёт. Останется здесь, чтобы слушать колокола. Вот и всё.

      — Почему ты плачешь?

      Она, встрепенувшись от внезапно прозвучавшего вопроса, уколола палец и обернулась к двери:

      — Ничего страшного, просто… Не обращайте внимания, — она отложила шитьё. — Вы сегодня рано.

      — Распорядок поменялся, — недовольно ответил он, располагаясь неподалёку от неё. — Кажется, я видел в коридоре Квазимодо.

      — Да, он заходил ко мне.

      — Зачем?

      — О, он… он приходит ко мне, и мы разговариваем. Он ещё помнит меня и… и он… он не спрашивает, почему… я здесь. Только про путешествия…

      — И ты не боишься его?

      Какой странный вопрос! Эсмеральда улыбнулась, как улыбаются неразумным детям:

      — Конечно нет. Почему я должна его бояться? — Клод закашлялся, прикрыв рот кулаком, и она, встревожилась: — Вам плохо? Хотите воды? или… вина?

      — Видишь ли… Ты должна была заметить его… внешность. К тому же из всех людей он не испытывает… неприязни всего… к паре человек.

      — Значит, я один из них, — она пожала плечами и, забравшись в самый угол, сказала: — У вас есть в книгах стихи?

      Клод неуверенно кивнул и торопливо склонился над страницами.

      Часы пробили двенадцать раз, и тогда он, всё ещё пребывая в своих мыслях, быстро собрался и вышел за дверь. Даже обед не вывел его из состояния мрачной задумчивости: Клод невидящим взглядом смотрел в тарелку и механически отправлял еду в рот.