После того происшествия Клод каждую ночь поднимался на третий этаж и прислушивался, опасаясь пропустить новое обострение. Несколько раз она тихонько плакала перед сном — но и только. Приходилось с чудовищными усилиями удерживать себя за дверью. Пусть порыдает: со слезами боль уйдёт скорее. Чужое присутствие в такие моменты совершенно точно не нужно.

      Днём он работал то в кабинете, то во Дворце Правосудия, то вызывал епископ — словом, жизнь шла своим чередом. Иногда удавалось выкраивать время для опытов; тогда он запирался в башенной келье и, забыв обо всём, погружался в алхимию. Спустя годы она одна осталась столь же притягательной, как и в начале: последние иллюзии о религии молодой священник быстро утратил, когда в полной мере столкнулся с изнанкой церковного мира. И твёрдо решил, что не превратится в такого же. Об этих грёзах наивного юноши последние два года архидьякон старался не вспоминать.

      Однако куда сильнее разочаровали люди. Погруженный в книги, занятый поглощением знаний, Клод редко с кем-то общался. Да и не стремился к этому: всегда было уютнее наедине с собой и книгами. Только когда ему выстригли тонзуру и мирское одеяние сменилось на облачение священника собора, он осознал, что теперь дни станут наполнены не столько наукой, сколько общением с прихожанами. А они шли и за советом, и на исповеди, и просто выговориться… Так молодой Dom Claudius быстро утратил последние иллюзии о людях и ещё больше закрылся в себе.

      Чем больше времени проходило, тем меньше он обращал внимание на окружающих. На улице — больше; в соборе, где за прошедшие годы выучил каждую ступеньку, — почти не отрывал взгляда от пола.

      Отчего-то в последнюю неделю он иногда поднимал голову, когда проходил по центральному нефу. Но всё казалось таким же, как и прежде.

      Только через несколько дней Клод приметил одинокую фигурку: всю в белом, с покрытой платком головой. Это показалось странным: одежда её слишком не похожа на одежду замужней дамы, да и мало кто носит белое. Отметил он и то, что видел её всегда на одном и том же месте — у стены в левом боковом нефе. Она появлялась всё чаще и проводила там, будто без движений, всё больше времени.

      Наконец он осмелился пройти ближе. Они встретились взглядами — его словно пригвоздила к полу молния. Голос пропал. Не пошевелиться — даже пальцем. Эсмеральда тоже будто не могла сдвинуться — глаз отвести не могла! — сидела с пунцовыми щеками. Наконец Клод рвано вздохнул и, одарив её пылающим взглядом, почти убежал в башенную келью.

      Работа валилась из рук. Все мысли занимала она, её странный вид, в конце концов — её присутствие здесь. Да, разумеется, она христианка — она и до этого посещала церковь, но сейчас это так... подозрительно. Ведь за всё время, что провела в соборе и в его доме, она не посетила ни одной мессы. А теперь сидит в соборе чуть ли не каждый день.

      Клод отбросил перо и покинул келью. Первым делом отправился к брату: быть может, ему что-то известно? Как-никак, они живут в соседних комнатах. При этой мысли прошиб ледяной пот: нет-нет, Жеан ведь сам позвал его, когда ей стало плохо той ночью!..

      Жеан ничего не знал. Он покидал комнату лишь чтобы поесть или отправиться на прогулку. Странного тоже не замечал и не слышал: в доме тихо, как в склепе.

      Зайти к Эсмеральде Клод решился только через несколько дней. И перемены, представшие взору, поразили: почти все книги, что он приносил ей, задвинуты в дальний угол стола — только Библия да ещё пара богословских сочинений лежали близко, почти на краю. Даже в доме Эсмеральда не снимала платка с головы, а пояс и вовсе куда-то забросила.

      От изумления Клод остолбенел. Она же только мягко улыбнулась ему, точно неразумному ребёнку, и он ушёл.

      Первое, что захотелось сделать, — содрать с неё этот проклятый платок и этот белый мешок, в который она закуталась. Это выглядит бесконечно глупым фарсом! И всё же… Если ей сейчас так спокойнее — пускай. Если это поможет выздороветь, — пусть кутается во что угодно, лишь бы скорее поправилась.

      Предчувствие потихоньку, едва заметно грызло изнутри, но причины он не понимал, сколько ни пытался. Эсмеральда стала такой тихой, что походила больше на привидение, чем на человека: редко улыбалась, всё больше отмалчивалась, коротко отвечала на вопросы. Клод иногда поднимался на третий этаж и стоял, прижавшись к её двери, но больше не слышал, чтобы она напевала.

      Когда же видел её, никак не мог избавиться от ощущения, что её место заняла... другая. Поверить, что это она всего-то год назад специально, из желания досадить ему, пришла на службу в самом цветастом наряде, который только смогла отыскать, невозможно. Что это она зимой заявилась в собор на Богоявление в цыганском платье. И она же из всех платьев выбрала монашеский балахон? А вместо монеток и цветов в косах — глухой платок?

      С той встречи в соборе прошло чуть меньше недели. Каждую минуту Клод стремился в дом, помня о данном себе обещании. Но теперь он поднимался на третий этаж не только ночью, но и днём.

      Осталось толкнуть дверь на этаж, когда до слуха донёсся живой голос — Жеана — и тихий голос — Эсмеральды.

      Священник вскипел; даже не сразу понял, что речь шла всего лишь об обеде. Следом сознание пронзила и другая мысль: Жеан сейчас спустится и застанет его здесь.

      Почти в слепую Клод бросился вниз и захлопнул дверь комнаты. Значит, Жеану всё же хватило бесстыдства, наглости, безрассудства… И Эсмеральда, выходит, не гонит его? не боится? Как не гнала и не боялась Квазимодо.

      И Жеана, стало быть, не останавливает ни её болезнь, ни даже то, как она теперь выглядит. Неужели раньше его взгляды попросту оставались незамеченными? Или... не хотелось замечать? Неужели все эти похабные шутки — на самом деле лишь нехитрый способ скрыть за ехидством подлинный интерес? Выходит, Жеан мог заинтересоваться ею ещё тогда, год назад? Но, не имея возможности даже заговорить, дожидался, пока ветреная Тюхе¹ улыбнётся ему?

      Теперь же Эсмеральда здесь; их разделяет всего-то неширокий коридор, почти всё время в доме они одни. Теперь Жеану не помешать — сам привёл её сюда, сам поселил напротив него. Жалкий глупец! В памяти мелькнул эпизод на кухне пару недель назад. Позволил обдурить себя, как последнюю деревенщину. Жалкий слепой наивный глупец!

      Клод закрыл глаза и попытался сосредоточиться на молитве. Зазубренные много лет назад слова отскакивали от зубов, но мысли носились где-то очень далеко: то в башенной келье около года назад, когда братец засунул в дверную щель непомерно любопытный нос; то в Реймском соборе этой зимой, когда втащил туда Эсмеральду, требуя объяснений; то в августе, когда вжимал Эсмеральду в стену дома в закоулке неподалёку от Сен-Дени после того, как она две недели избегала его; то на пыльной дороге поздним июньским вечером, когда следовал за Эсмеральдой по пятам после второго свидания с этим солдафоном… Одно другого хуже. Проклятье! Нельзя вспоминать такие сцены!

      Gloria, Anima Christi, Pater Noster, Ave Maria, Angele Dei²… Бесполезно! Всё бесполезно. Всё равно перед глазами она.

      Он сжал полы сутаны и вновь затвердил слова молитв. Одну за другой, пока боль в пальцах и коленях не перетянула внимание на себя. Тогда наконец ощущение в паху отступило на второй план. И ещё по пять раз Pater Noster, Gloria и Ave Maria…

      Солнце уже перевалило за зенит. Священник приложил руку ко лбу: слишком, слишком много времени, слишком много сил на это уходит. А ведь нужно ещё просмотреть бумаги к завтрашнему заседанию… Больше нельзя так запускать дела. В кабинете капитула он просидел до глубокой ночи, пока не почувствовал, что строки начали сливаться.

      Так произошло на следующий день. И ещё. И ещё… Работа не оставляла времени на раздумья и терзания, и Клод благодарил её за это. За это, а ещё за шаткую, но стабильность. Жизнь вернулась в относительно привычное русло, и это успокаивало. Пусть Эсмеральда продолжала странно одеваться, молчать и читать одни богословские сочинения, но всё же совсем перестала рыдать по ночам. Даже изредка замечал улыбку на её устах. Это не могло не радовать.

      Наблюдая за ней каждый день, Клод подмечал всё новые изменения: даже движения её изменились: на место порывистости и пылкости пришли плавность и размеренность. Вся она изменилась. Подчас казалось, ему совершенно не знакома эта девушка, хоть он и понимал, что это ощущение ложно.

      Нравилась ли новая Эсмеральда? Каждый раз, задавая себе этот вопрос, он вспоминал её, танцующую на соборной площади. Потом её же, тихо склонившуюся над очередной книгой. Да, ведь это всё ещё она. Только сейчас она пока не до конца оправилась от пережитого. Гораздо сложнее понять — нравилась ли она новая самой себе? Или же она вовсе не задавалась этим вопросом?

      В воскресенье, когда Клод вернулся из собора после службы, Эсмеральда уже сидела на первом этаже. От его взгляда не ускользнуло, что она выпустила из рук сильно измятый кусок юбки и что из искусанных губ едва ли не сочилась кровь. Да и что она вообще здесь делает? От этой подозрительной сцены он нахмурился.

      — Мне… нужно поговорить с вами, — наконец выпалила она.

      — В чём дело? — Клод забросил шляпу в кресло и сел напротив Эсмеральды. — Ты плохо себя чувствуешь? Что-то не так?

      — Нет, что вы, всё в порядке!..

      — Тебе что-то нужно? Эсмеральда, прошу, не тяни. Ты ведь знаешь, что я сделаю всё, чтобы ты поправилась.

      — Вы обещаете? — она подняла на него глаза.

      — Разумеется. Но я не смогу этого сделать, если ты не скажешь мне, что тебе нужно.

      — Вы ведь священник. И… у вас столько… столько забот…

      — К чему ты клонишь?

      — Вы ведаете столькими церквями и… — Эсмеральда посмотрела на него в упор: — Святой отец, я приняла решение. Я хочу… я должна уйти в монастырь.

      С минуту или больше — Клод не знал — не мог вымолвить ни слова. Не то что ни слова — ни звука не мог из себя выдавить. Казалось, даже дышать разучился. Просто глядел во все глаза на Эсмеральду и думал, что слух и разум подводят его. А ведь он надеялся провести в трезвом уме ещё, самое меньшее, лет тридцать.

      — Что ты сейчас сказала?

      — Я дол… хочу уйти в монастырь. Но я не знаю, куда мне идти. Поэтому я и спрашиваю вас. Я знаю только про тот, что на Сен-Дени.

      Клод, поморщившись, приложил руку ко лбу. Это сон. Бред. Наваждение. Что угодно, но только не правда.

      — Послушай. Что бы ты ни задумала, оставь это. Тебе нельзя туда.

      Эсмеральда, мягко улыбнувшись, взяла его за руку:

      — Святой отец, я всё решила. Я прочитала про аббатство дю Монсель, — оно, кажется, недалеко. Если это правда, то я уже скоро буду там… Или в другом. Вы это лучше меня знаете. Пожалуйста, помогите мне выбрать тот, где я буду счастлива. О большем я не прошу.

      — Ты не будешь счастлива ни в одном из них.

      — Вы до сих пор видите во мне маленькую плясунью с соборной площади. Но я давно уже не та. Моё место там — не в миру.

      — Нет. Об этом можешь больше не просить. Этому не бывать.

      — Я прошу, умоляю вас! — вскричала она, разрыдавшись. — Я… хочу уйти туда!

      Он прижимал её к себе, медленно гладя по голове. Сознание отказывалось принять услышанное.

      — Пожалуйста, умоляю, помогите мне уйти в монастырь, и я больше никогда ни о чём вас не попрошу!

      — Мне нужно подумать, — сказал Клод после недолгого молчания. — Я не могу ответить тебе сразу.

      — О, спасибо, спасибо! Благодарю вас, святой отец! — она прижималась щекой к его руке, и он едва не проклял себя за то желание ещё раз почувствовать это прикосновение. О, если бы он в те зимние дни знал, как оно исполнится!

      — Иди к себе. Уже поздно, тебе нужно отдохнуть.

      Найти силы отпустить её — куда сложнее, чем казалось.

      Оставшись в одиночестве, Клод долго сидел у камина, опустив голову на руки.

      Три ночи подряд провалялся почти без сна. Работа отнимала ещё больше сил и времени, что было совершенно не вовремя. Про опыты он и думать забыл. Отражение в окне напомнило о зиме: кажется, издевательства над собой в течение нескольких месяцев наконец дали знать.

      Ещё и Эсмеральда не хотела слышать никаких уговоров, доводов, объяснений. Каждый день Клод приходил к ней и заводил этот разговор — разумеется, бесполезный. Она насмерть стояла на своём, отвечая одним и тем же.

      Клод сдался.