Мальчик из Питера — только жди меня, жди меня

Я сбегу от родителей по проспектам и линиям

Жене такое даже потенциально не нравится, у него просто нет на это времени: впереди уже довольно отчетливо маячат экзамены. Да и мнение у него есть сформированное: если уж пить, то либо с близкими, либо со своими проблемами, а не с кем попало и где попало. В любом случае это даже элементарно безопаснее. Он соглашается только потому что слишком многих там знает и слишком многие спрашивают, не пойдет ли он. Из-за этого отказываться как-то уже и неудобно. Нет, если бы он был совсем против, то он бы настоял на своем без сомнения, но тут было неоднозначно. Он довольно сильно заебался, а дальше должно было стать только хуже, заебанность плодила тараканов в голове, тараканы мешали нормальному и стабильному функционированию и путали все карты. Например, заставляли загоняться из-за отношений. Вот, допустим, ебись он чуть меньше с учебой, мог бы ебаться не только с ней. Но это, конечно, какие-то дурацкие шутки, плохо сформулированные, даже в тви не напишешь. Подливала масла в огонь и тяжкая, но довольно приятная в своей безысходности мысль о меде. Получалось короче, что либо он пробует эти ваши вписки на вкус сейчас, либо уже никогда. По итогу — лучше бы не пробовал. Через какое-то время он тупо находит удобный угол, где его никто не трогает, надевает один наушник, потому что от местной музыки ему неуютно, и утыкается в любовно вычищенную до комфортного ленту инсты. Сбегать домой так быстро немного некультурно, надо бы хоть до полуночи подождать, поэтому он сбегает в свой аниме мирок. На кой черт вот он согласился? Ладно, теперь опыт и понимание есть, больше он никогда не впишется в этот движ. Через какое-то время он выныривает из привычного сейф пространства, немного растерянно оглядывается, с неловкой улыбкой вскидывает брови — Макар для фотки на полароид поднимает одной рукой какого-то альтушного вида пацана в черном и с цепями. Пацан не то пьяный, не то под спидами, не то просто отъебнутый — ведет себя странно и перевозбужденно. Таким вот точно тут отлично, ему кажется, что им отлично и вообще по жизни, потому что в неадекватном состоянии думать и напрягаться не надо. Он снова опускает глаза в телефон, думает о том, что можно было бы сейчас въебывать химию, ну или в крайнем случае залипнуть в какую-то тупую игрушку. Тоскливо как-то, даже зверье не так уж чтобы и радует. Он открывает директ, листает вниз, закрывает инсту, открывает тви, но даже ни на какой срач нарваться не успевает. В реальность его бесцеремонно выдергивает звонкое картавое «привет!». Он вздрагивает и смотрит с нескрываемым раздражением и непониманием на упавшего рядом на диван того самого макарова пацана.

 — Неприкольно как-то, да? — глаза у него огромные и шальные, это даже в полутьме видно, — слушай, может я тебе помочь как могу?

Женя вспоминает, что люди под мефом склонны к эмпатии, молча мотает головой и только отворачивается, как вдруг слышит совершенно спокойное:

— Ты не думай, я не объебанный, я против наркоты, насилия и вообще всего плохого. Тебе просто ж некомфортно, ну я и подумал, может, что сделать можно.

— Да я и не думал что ты объебанный, — Женя говорит это слегка шокированно и вглядывается в колоритно-красивый профиль. Пацан лыбится и чуть склоняет голову, хитро прищурившись. Может, пиздит что не обдолбанный? Наверняка пиздит.

— Думал-думал, у меня уже трое спрашивали, а ты еще и посмотрел как на прокаженного. Если отъебаться нужно, ты так и скажи, я ж не навязываюсь, а так, спрашиваю. У тебя, кстати, руки красивые.

Женя к этому не готов, он не знает, как на это реагировать, а потому говорит немного заторможенно:

— У тебя тоже, — и только после понимает, что наверное ерунду сморозил, косится на его ладони и чуть краснеет. Не то что некрасивые, просто маленькие, с небольшими пальцами, детские какие-то, и это могло прозвучать как издевка. Пацан хихикает и трясет головой.

— Ага, конечно, и я их ломаю и разбрасываю пальцы.

Мог бы подавиться — подавился бы. Наученная справочниками фантазия быстро подкидывает ему визуал, и это ему совершенно не нравится. Он все больше и больше убеждается в том, что говорит с наркоманом и надо скорее куда-то смотаться, чтобы это не зашло дальше. Мало ли, вдруг и ему вкинуться предложит. Он нервно оглядывается, а собеседник опять внезапно успокаивается, и его лицо перестает выдавать сто эмоций в секунду — он это видит боковым зрением.

— Это из Маяковского. Мне кажется, я сам себя зарываю, извини. Мне еще показалось… ладно, надеюсь, что тебе повеселее будет. И если некомфортно — забей хуй и иди домой, не надо себя изводить.

Он горбится вдруг, крутит на пальцах кольца, встает, будто встряхивается и проваливается в толпу. Женя пару раз моргает. Он нихера не понял. Что произошло? Что ему было нужно? Просто поговорить с кем-то хотел? Но что тогда к нему пристал, тут людей много, все явно поживее него будут. Даже жалко становится, что он смотался так быстро — и Женя удивляется тому, что ему это не нравится: он ведь хотел уходить сам. А еще он понимает, что пацан прав. В конце концов, кто обратит внимание? Вот он пришел, посидел в углу, ушел — никто не заметит. Он еще немного зависает в телефоне, пытаясь в своей голове рационализировать ворвавшегося в его бытие хаотичного полупсиха. Решает, в конце концов, что будет это игнорировать, а еще правда пойдет домой. Его все равно начинает, на фоне хронического недосыпа, вырубать, никаких хороших эмоций он не получает, к мостам он не привязан, так что нормально. Если такси вызвать — вообще меньше чем через час дома будет.

Женя выходит на улицу, поправляет на плече холщовую анимешную сумку, увешанную значками, и наконец-то полной грудью вдыхает. В душном помещении с кучей звуков было некомфортно, а тут спокойно, тихо и свежо, даже птицы какие-то поют. Пахнет весной и табаком. Он невольно оборачивается и обнаруживает своего знакомого незнакомца. Он сидит на тонком заборчике, опасно подтянув одну ногу, положив голову на колено и смотрит на него со странной улыбкой, замечает его взгляд и машет рукой. Женя сначала думает, что сейчас по лицу в фонарном свете видно, что он под наркотой — глаза у него опухшие и покрасневшие, как будто он плакал. И почти тут же со стыдом понимает: да нет, не как будто. Он реально зареванный, у него еще даже слезы на щеках не высохли. Он их быстро стирает натянутым до середины ладони рукавом, улыбается и спрашивает у абсолютно выпавшего от этого Жени:

— Ты решил уйти все же? Блин, здорово, ты молодец. И давай там аккуратно, поздно ж, — он тушит сигарету, встает, выкидывает в урну окурок и Женя ловит себя на мысли, что нет, не наркоман он, слишком прилично вот это вот — затушить и выкинуть куда надо. Пацан рядом совсем, Женя даже видит, что он достает пачку тонкого красного Чапмана, и что у него немного дрожат пальцы. Не наркомански, опять же, дрожат, а как у нормально тревожного. Он и зажечь сигарету с первого раза не может, ругается себе под нос, поджимает губы, улыбается и оглядывается на Женю.

— Ты не торопишься что-то, а там мосты скоро разведут. Извини, если лезу, — он нервно затягивается и отводит глаза. Жене неловко где-то внутри, он чувствует, что что-то не так понял и это возымело свои последствия, но он абсолютно не понимает, как себя стоит повести. Он так быстро в коммуникацию вливается с кем-то понятным, типа Насти или Саши. Сейчас он с трудом может представить, куда разговор свернет в следующую секунду. Пацан начинает что-то говорить про то, что нужно было еще тогда отстать — и это звучит так болезненно на фоне только высохших слез, что не спасает даже все тот же веселый бодрый голос. Женя перебивает: он от мостов не зависит, ему по диаметру. Лицо собеседника тут же оживает, и он задает чисто приезжий вопрос:

— А его не разводят разве?

Женя усмехается и вдруг начинает рассказывать про мосты и диаметры. Пацан слушает очень внимательно, отворачивается от него, когда выдыхает дым и держит сигарету, чуть отведя левую руку. Женя понятия не имеет, зачем говорит, что любит больше маленькие мосты, те, которые не разводят. Альтушный его, правда, соглашается и добавляет, что «несмотря на дурные коннотации» обожает Кокушкин мостМост, с которого начинается действие "Преступления и наказания", а еще что это забавно: про разведение не знает, а про Кокушкин мост знает. Женя вот в свою очередь не знает, что за коннотации (он и в значении этого слова не уверен), но для приличия кивает. Мало ли, это какая-нибудь школьная программа по литературе опять, будет неловко.

— Я летом вообще весь егоРаскольникова путь прошел, — это он сообщает с каким-то иронично-умным видом, а у Жени в голове паника, потому что ему кажется, что он потерял нить диалога, — еще жарко так было, меня чуть тоже на бред про лошадку не прошибло. А вообще я лошадей люблю. У них глаза умные.

Женя кивает и не знает, что отвечать. Откуда он взял лошадей? Нет, за зверье он поговорить готов, но это кажется каким-то кринжовым. Опять возвращается мысль о спидах, потому что у нормального человека мысли так быстро и такими зигзагами не ходят. Он не может себе объяснить, почему стоит и слушает эту сумбурную трескотню. Сумка съезжает с плеча, он ее поправляет и делает вид, что именно это его и отвлекло. Наверное, ему не особо хочется домой, где нужно будет объяснять, почему он так рано, если уехал ночевать к друзьям, придумывать что-то. Он не то чтобы скрывал что-то от родителей, но мама если бы узнала, где он на самом деле мотается, волновалась бы и спать спокойно не могла, ее жалко и хочется поберечь, а еще он не готов совершенно спорить и доказывать, что он уже не ребенок, и ему не семь. Пусть думает, как ей удобно, он же, на самом деле, тоже склонен моделировать ту реальность, которая ему больше нравится.

— Я Марк, кстати, — он опять вытаскивает его наружу своей внезапностью, улыбается, поджигает еще одну сигарету, затягивается, руку с ней отводит, а другую протягивает. Черт знает почему, но он эту сделку принимает и пожимает сухую ладонь, которая ощущается ну почти девчоночьей.

— Женя. Тебе плохо не будет? — вообще это должно быть точно не окей, потому что даже если прикидывать, это дохуя как много для на вид не какого-то уж супер мощного организма.

— Я знаю, кстати, — ответа на вопрос он избегает, конечно, красиво, вкидывая интригу, но тут даже он сам понимает, откуда. Это, любопытно, он его так заинтересовал с какой стати?

— Макар сказал?

— Ну типа. А еще у тебя чехол прозрачный, и пропуск в школу видно, — он пожимает плечами и улыбается, чуть склонив голову. Он вообще, кажется, в любой непонятной ситуации предпочитает улыбаться, — мне показалось, что это, наверное, неправильно, что я знаю, как тебя зовут и где ты учишься, а ты наоборот — нет.

Следующая мысль ну совсем хуевая. Женя осознанно про себя отмечает, что Марк этот красивый. Не просто мимолетом, оценивая внешние характеристики, он останавливается на этом, и звоночек, получается, совсем тревожный. Это с каких пор он так быстро проходит путь от «пиздец, он — торчок» до «ну красивый, собака, и даже обаятельный»? И вот если чуть под другим углом взглянешь — ничего даже привлекательного, нетипичное лицо, позднеподростковая прыщавость, волосы растрепанные, но это если пытаться это все разглядывать как будто бы по отдельности. Чуть отпустишь фокус — и все. Есть желание отрефлексировать, надо будет заняться этим по дороге домой.

— Ну, теперь знаю, — он достает пропуск и банковскую карту из чехла и убирает в карман. От греха подальше.

— Если что, я номер карты не смотрел. Если бы что и хотелось у тебя спиздить, то ну сердце например, а не карманные с молодежной карты сбера.

Дымит как старый паровоз Марк, а задыхается Женя — это с ним что сейчас, еще и заигрывают? Вот серьезно? Вот он? Женя понимает только одно — когда он в первый раз нихера не понял, он понимал все. Теперь понимание потеряло смысл и было утрачено как термин, как если бы после слова «определение», написанного зеленой ручкой, следовала пустота. Так. Сначала. Марка таскал на руках Макар, потом он подошел, спросил как дела у незнакомого ему чела в углу, поизучал чехол его телефона, не получил никакой реакции, вышел на улицу, поревел, выкурил кабанью долю сигарет, опять доебался до того незнакомого чувака, а потом резко изъявил желание «спиздить сердце»? Ну что сказать, ахуеть. Нет, никого более ебнутого и непоследовательного он не встречал никогда, и как вести себя не имеет представления. Это не выстраивается ни в какую систему, это не подгоняется под уравнение, валентность не вычисляется, не вычисляется вообще ничего — как минимум потому что неизвестны все элементы. У Жени брови удивленно ползут наверх.

— Да расслабься, я не пристаю к мальчикам, которые мне этого не разрешали. Это все смехуечки.

— И ты не боишься? Ну, вот так вот шутить с кем попало.

— С кем попало я и не шучу. Но по тебе ж видно, что ты не из тех, кто за гейские шутки ебала бьет.

— Да, не бью, да.

Он даже чуть больше чем не бьет, но тут он уж точно молчит. Знать, как Марк пришел к мысли о ненаказуемости ориентации, Женя не очень хочет. Его вообще начинает подбешивать, что он ничерта не понимает, а его подноготную вскрывают на раз-два. Ответить на вопрос почему он согласился пойти на вписку и почему сразу не съебал было сложно. Ответить на вопрос на кой ляд он стоял и пытался вести абсолютно безумный диалог с абсолютно безумным Марком было еще сложнее. Ладно, сначала было стыдно немного и жалко, но он даже не спросил его, что он тут ревел сидел. А потом? Отвечать на этот вопрос себя приходится заставлять, потому что признать тяжело: потом становится пиздец как интересно, что будет дальше.

— Ну вот и отлично. Ты кстати чего домой-то не едешь? — Женя опять теряет момент, когда лицо Марка успокаивается, и когда его голос становится размеренным и спокойным, но этому уже не удивляется. Человеку свойственно привыкать, это, в конце концов, один из механизмов выживания, поэтому он даже честно отвечает, что ему не хочется домой так рано. Не потому что есть какая-то проблема, а просто не хочется.

— Понимаю, — он серьезно кивает, присаживается опять на оградку, снова затягивается и давится дымом.

— Тебе реально хватит, — и почему ему не все равно? Какое это уже по счету почему? Женя смотрит на него сверху вниз и думает о том, что он очень поспешил, когда решил про себя, что у вот таких проблем нет. Тут, по-видимому, тараканы были термоядернее его собственных.

— Наверное, да, — он внезапно послушно тушит сигарету и смотрит на Женю как-то странно. С надеждой, что ли? — не знаю, я говорю из раза в раз, что это на улице мимо шли и курили, и мне кажется, в это только дурак поверит.

— Понимаю, — отвечает он эхом и тоже присаживается на оградку. От этого, почему-то, становится легче. Наверное, потому что тема близкая и животрепещущая, и сходиться на какой-то такой ерунде не то что приятно, но как будто бы органично, — не в смысле что про сигареты, я, ну, не курю, но ты понял.

— Ага. И вроде бы так выходит, что ложь во благо, но врать бы не пришлось, если бы не делалась хуйня, но если бы не делалась хуйня — жить было бы скучно. Это мне так кажется.

— Не знаю, мне что с хуйней, что без нее, все равно химия всё сжирает.

— А тебе хоть нравится это?

— Нравится, — он отвечает уверенно и без запинок, — я ЕГЭ сдавать не хочу. Хочу чтобы оно там само как-то. Я — отдельно, оно — отдельно.

— Согласен, наверное. ЕГЭ это вообще хуйня нерабочая в том виде, в котором есть сейчас. По общаге — точно, про химию, правда, не знаю. А ты в мед? Или там на какую-нибудь биоинженерию?

— Не, просто. Куда дальше потом решу.

— Это здорово, на самом деле. Особенно если искренне хочется. Хотя это мозгоебка еще та, у меня подружка учится на психфаке, это не то немного, но по ощущениям пиздец кромешный. Если вывезешь, то будешь уже герой, — он смотрит на него своими огромными глазами, будто изучает, а после даже вердикт выносит, — а ты, мне кажется, вывезешь.

Слышать такое правда приятно, и он искренне улыбается, надеясь, что это не пустая лесть, что может и правда у него там какая-то уверенность в лице есть или решимость, ну типа того что-то. Благодарит и периферией сознания отмечает, что от этого как будто бы немного светлеют синие глаза. Женя спохватывается и спрашивает, куда пойдет Марк.

И, кажется, теперь он его выбивает из колеи. Марк медленно кивает себе несколько раз, сжимает-разжимает кулаки, а потом как-то неуверенно отвечает:

— На экономику буду поступать. Наверное, в Плешку.

— Ты не похож. Не в том смысле, что это плохо. Просто странно. Ну, как экономист. У тебя внешность такая, — он осторожно поводит пальцами, стараясь изобразить то, что видит и думает, не прибегая при этом к словам. Слова иногда говорить сложно.

— Вот-вот, и я об этом! — он оживляется, но без безумия, упирается локтями в колени и, рассказывая, будто еще и руками добавляет аргументов, — какой вот из меня — экономист? Я, может, вообще поступать никуда не хочу и бойкотирую существующую систему образования, может, я — анархо-примитивист и хочу жить в лесу? Нет, это неправда, конечно, я гипертрофирую, я бы в лесу не выжил, мне шмотки тем более красивые нравятся, тут я жертва капитализма, но блять!

— Родители? — ему это незнакомо лично, но он чувствует, что это вот эта самая проблема.

— И, как Сашка говорит, мои беды с башкой. Ну в смысле, я считаю, что у меня после всех моих проебов особо права нет их разочаровывать, слишком много нервов уже потрачено. Не знаю уж, где я неправ, и где тут беды с башкой.

Звучит это и правда как нездоровая хуйня, но раз уж его близкий человек (девушка? парень? он почему-то думает в эту сторону) не убедил, ему лезть надобности нет, поэтому он говорит, что ситуация, конечно, ужас. Они какое-то время молчат, Марк достает ашку и Женя едва сдерживается от того, чтобы закатить глаза. Зря, что ли, рисуют на пачках с сижками всякий пародонтоз? Ну, видимо, зря, конечно. Не работает оно.

— Слушай, если тебе окей, и ты все равно не торопишься, может, пойдем погуляем? — предложение безумное, он еще час назад его знать не знал и наркоманом считал, но Женя без особых раздумий соглашается. Он уже даже не предпринимает попыток себе что-то объяснить, он ловит эту безумную волну, и ему начинает нравится ощущение странной свободы.

Марк снимает с ветки дерева шоппер, чуть поднявшись на носки. Женя его раньше не заметил, и это кажется ему смешным и он немного неловко улыбается, надеясь не смутить случайно. Они выходят из колодца, но какое-то время приходится потупить с картой, чтобы понять, как они быстрее выйдут к набережной. Ночью ходить к каким-то другим штукам странно, а на набережную как будто бы логично. Они на этом и сходятся. Они какое-то время идут молча, Женя — по тротуару, Марк — по поребрику. Пытается, что ли, расстояние между ними сократить? Он ведь где-то на полголовы ниже. Сначала его удивляет, что Марк молчит: до этого он не затыкался вообще. Но потом Женя осознает, что это очень наполненное и комфортное молчание, точно нужное ему, как минимум, для того, чтобы зарядить социальную батарейку и поболтаться в своих мыслях. Очень хорошо, тихо и небо еще не совсем темное. Звучит и пахнет весной, и ничего особо не мешает: они в старой, зеленой и спокойной части Васьки. Ему нравится, когда так. Не тревожит особо внешний мир, не нужно особо задумываться, можно отпустить немного всякие повседневные глупости. А еще сейчас он не чувствует себя в одиночестве, потому что все-таки приятнее идти куда-то не с самим собой только, а даже пусть и со странным мальчиком, у которого поверх костюма позвякивают цепи. Вообще, прикольно было бы представить возможность иметь рядом на постоянке что-то кто-то такое, но это неловко думать. Марк неожиданно притормаживает, спрыгивает на тротуар, запускает руку в шоппер и вытаскивает… баллончик с краской.

— Прости, подождешь секунду? — Женя буквально физически чувствует удивление, он понятия не имел, что это блять возможно. А Марк быстро перекрывает какую-то надпись малопонятным рисунком. Это не то собака, не то лиса и еще что-то, что Женя вычленить не может. Он даже в лисе-собаке не уверен, как и в том, что сейчас Марк не вытащит это угловатое животное из-за пазухи. Женя и до этого, конечно, почувствовал абсолютную хаотичность, но не настолько же. Он несколько секунд пытается что-то сказать, но так и не придумывает, что. Марк же ведет себя так, будто ничего такого и не сделал: возвращается, снова встает на поребрик и говорит, что это был его гражданский долг. Как гражданский долг связан с разрисованными стенами Женя понимает довольно слабо и выдает только сдавленное «ага». Он гуляет по ночному Питеру с малолетним вандалом. Это некоторым образом ненормальное состояние для его жизни. Зато вот у этого — лицо довольное до пиздеца. Спокойствие не разрушено, конечно, но расшатано, и Марк этим пользуется, снова включая говорилку. Его, кажется, прорывает на рассуждения, и Женя, проглотив свой ахуй, слушает (в том числе, и в надежде хоть немного лучше въехать в происходящее):

— И вот понимаешь, она — в смысле, мама — мне говорит, чтобы если уж куда-то я поступал не на полезную экономику, то в Строгановку или типа того. А как я туда поступлю? И, главное, что я там буду делать? Рисовать гипсовые головы и вазы? Ну это же бессмысленно. Да я и сейчас при желании гипсовую голову нарисую, хоть на соседней стене, не потому что я какой-то талантливый, а потому что это навык. Лучше уж на экономику. Ладно, забей, — и хихикает. Треш.

Это — ну шокирующе, конечно — делает Марка чуть понятнее. То, что он был чем-то вроде художника, предположить было несложно, но то, что он по сути прямо это сказал, добавляло какое-то обоснование его сумасшествию. Быть просто психом — это одно. Быть творческим психом — как будто бы все же другое. А еще в этом «ладно, забей» сквозит то, что было в «извини, если лезу». И от этого Женю корежит.

— Да нормально. Наверное, тогда и правда не надо. Это же рамки и все такое, — он очень надеется, что это не будет каким-то проебом: он не то чтобы прям специалист в области искусства. Нихрена он не специалист. Условного Репина от условного Малевича он, пожалуй, отличит, но вряд ли больше. Поэтому он сомневается, что попадет. Но все же попадает. Марк часто-часто кивает, а потом выпаливает:

— Да! Ты вообще так понимаешь, ты клевый. Слушай, точнее не слушай, а расскажи что-нибудь, а? Пожалуйста.

Его слегка шатает в сторону проезжей части, и Женя вдруг обнаруживает в себе желание взять его за руку, ну, чтобы он не улетел под одну из редких машин. Не ребенок, конечно, но все равно это не самая устойчивая поверхность. Ему даже кажется, что Марк это воспримет абсолютно нормально, но ходить за ручку с едва знакомым мальчиком все же слишком (как будто бы с хорошо знакомым в этой стране не слишком). У Марка ладони, конечно, девчоночьи, но сам он на девочку не похож, хоть манерничает, когда расходится, это Женя заметил. Но проблема, конечно, не в этом. Он вздыхает, задумывается, спохватывается и понимает, что слишком долго молчит и благодарить за «клевый» уже странно. Поэтому остается только дальше искать ответ на вопрос по дебрям сознания. Не говорить же что он «Женя, будущий врач, позитивный человек» как он написал в анкете для выпускного альбома.

— Не знаю, — говорит он наконец, немного от чего-то неловкаясь, — так ведь не придумаешь, когда просят. Это надо либо о чем-то, либо там если хочется. На легкую атлетику меня в пять лет не взяли, что ещё сказать, — он непроизвольно улыбается, наклонив голову. Глупо, что из кучи информации он вытащил именно эту, но как есть уж, слово-то не воробей.

— А меня в лыжи. Я падал постоянно, — Марк говорит это очень доверительно, и Жене опять становится хорошо. Все это конечно ебануто и нелепо, но с едва знакомым, припизднутым Марком отчего-то легко и как-то почти уютно. Женя с первого их разговора из ахуя не выходит, а все равно очень здорово. Он вот отвечает Марку, что ему сказали, что из него спортсмен вообще не получится, так и вышло, но он в баскетбол неплохо играет. В волейбол тоже. А Марк смеётся: до этих игр не дорос. И Женя тоже улыбается, чувствуя, как уголки глаз ползут вверх. Марк как будто бы тянет за собой — по дороге, в разговоре, внутренне, а Жене только это и надо. Не то что он ведомый, совсем нет, просто так намного проще ориентироваться в жизни.

Разговор каким-то образом выходит к антиутопиям, Марк рассыпается цитатами и примерами, говорит про какие-то алкоэпопеи и собственный загадочный «черемушинский бляздец» (он хихикает и не распространяется), а Женя только когда начинает рассказывать про «Обещанный неверленд» понимает, что его очень осторожно прощупывают на счет политических взглядов. Ну, это неудивительно, наверное, они едва знакомы. А еще это честно, потому что Женя вспоминает, что одной из первых фраз его было «я против наркотиков, насилия и всякой хуйни». И дает понять, что он тоже против всякой хуйни, но ему намного комфортнее с проблемами в аниме, чем в реальной жизни. Марка это, кажется, вполне устраивает, и он, к жениному счастью, просит об очень простом: про мультики рассказать. Потому что ему интересно, как это все устроено, а он очень плохо разбирается, хотя надо бы, и вообще ему «не нравится ощущать культурную дыру». Женя думает, что если у Марка, уже наговорившего на небольшую лекцию, культурная дыра, то у него там целая Марианская впадина. И та без богатой флоры-фауны, а с затонувшим фрегатом азиатчины. И слава богу, что Марк решил разворошить именно это. Тут хоть легко и свободно, хотя он сам ловит себя на штуках, которые память выдергивает из всяких статей «топ двенадцать аниме для новичков», но это нестрашно, это скорее наоборот дает ощутить почву под ногами. Марк слушает внимательно, многое переспрашивает и уточняет, блестя огромными глазами.

И в середине диалога сам ловит Женю за руку, когда чуть не наворачивается под машину. Это у него получается так естественно, и небольшая ладонь кажется такой уместной, что Женя едва притормаживает — и почти тут же продолжает рассказывать с места, где запнулся. Про то, что можно штуку от кинопоиска по Миядзаки посмотреть. Возможно, неловкость снимает какой-то глупый, но предлог. Не улетел бы он, конечно, никуда, да и невысоко, но все равно, так это будто правильнее. Для него — точно. Он рассказывает, а где-то на периферии сознания маячит мысль о том, что это почти поразительно. Марк не так сильно его ниже, но если сравнивать, насколько меньше и уже окажется его ладонь? Ее будто сожмешь чуть сильнее и сломаешь случайно. Это, наверное, с непривычки. Нельзя сказать ведь, что он какой-то супер ловелас и периодически ходит с кем-то за ручку. Он вообще считай ни с кем не ходит. Хоть за ручку, хоть нет.

Поребрик заканчивается, карты говорят, что нужно на другую сторону и в переулок. Проспект довольно еще оживленный, в отличие от тихой улицы, и Женя почти рефлекторно выпускает руку Марка. А он еще несколько секунд удерживает его ладонь в своей, но совсем недолго, долю секунды. Как будто бы это даже показалось. Жене хочется спросить, часто ли он вот так ходит с незнакомцами за руку, и как это согласуется с «я не пристаю к мальчикам, которые этого не разрешали». Хотя, наверное, он понял, что Женя разрешает. И вообще, если уж ему и стоило об этом спрашивать, то намного раньше. И не сжимать при этом тонкие пальцы. Фу, глупость и каша. Внутри почему-то все сжимается, ему не нравится полное отсутствие понимания чего-то. Забудь-забудь-забудь, Женя. Ничего не было. Он смотрит на Марка сверху вниз, склонив голову, и губы у него криво дергаются.

— Ты странный. И ты прав был, если честно, я думал, что ты на спидах.

— А теперь? — он опять улыбается вот как тогда в первый раз, лукаво. Как бы его обозвать, чтобы символично (другое не подойдет)? Змей-искуситель, во.

— А теперь мне за это стыдно. Но ты все еще, по правде говоря, странный. Мы ведь почти незнакомы. В смысле, мы же вообще незнакомы, — Женя сам не понимает толком, что городит, но мучительно хочет перестать барахтаться в путанице, — и вот так. Я вообще ничерта не въезжаю, что происходит.

Марк молча тянет его за рукав к светофору, поднимает огромные глаза и припечатывает внезапным:

— Тебе плохо от этого?

Женя задумывается. А правда, плохо ли ему от этого сумбура и непредсказуемости? Вообще как он себя сейчас чувствует? Марку бы не на экономику, а на психологию какую-то. Он уже в который раз читает его как открытую книгу и понимает лучше него самого. С другой стороны, он выходил поплакать и покурить, а это не какой-то признак психологического здоровья. Он вздыхает и ищет нелепо, куда деть руки.

— Да нет, не плохо. Даже, — он на секунду еще раз дает себе поразмыслить, — даже хорошо. Просто туманно как-то.

— Ну и забей? Если тебе хорошо. А то, что я странный, то тут уж прости. Я не знаю, что толком с этим делать. Ты можешь объяснить, чего не делать — я не буду. Но то, что я странный, это правда. Но это неспециально. И не выебоны, если что. Пойдем? — Марк частит и тянет его через дорогу, опять схватив за руку. И Женя окончательно подчиняется ему и его просьбе забить. Значит, наверное, так надо, чтобы с незнакомым пацаном гулять и легко болтать о всякой ерунде. Значит, наверное, так надо, чтобы от этого было хорошо. И он расслабляется, доверяясь, а Марк непринужденно опять втягивает его в разговор ни о чем. Говорит про какие-то колонны, ругает римлян и хвалит греков, жалуется на математику, Женя ужасается — неужели профмат? Марк обреченно говорит, что профмат. И что погода хорошая. Они опять идут по переулку, болтают негромко и в жениной руке органично лежит рука Марка. Женя совсем понижает голос и говорит, о том что ему приятное когда вот тихонько. Очень нервы успокаивает и дышать легко.

— Мне сложно, по правде говоря, без шума, я и сам шумный, это нехорошо, наверное, — Марк говорит об этом слегка грустно, и Жене почему-то становится неловко, — но я понимаю. Может, у меня голова так постоянно и отключается от всяких звуков и прочей ерунды. Перегруз происходит, а без него я тоже не могу. Но может, поучусь вот теперь. Пока ведь неплохо выходит?

— Неплохо. Все неплохо, и получается, и то, что ты шумный. Все ж разные, это нормально.

— Нормально. Но вообще страшно заиграться в нетакусика или что-то такое. Вообще заиграться страшно. И зазнаться. Я вообще много чего боюсь, знаешь, вытесненное эротическое влечение по Фрейду без объекта, — Марк хихикает и достает свои отвратительные тонкие сигареты и тревожными пальцами долго чиркает по колесикуОна несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы (с) зажигалки. Женя уже в который ловит это отдергиваемую им самим попытку пожаловаться и — еще — в самом себе какое-то непредвиденное желание защитить от этого «много чего», чтобы не пришлось как щит использовать смутно-ясную шутку про Фрейда. Это ведь совершенно точно попытка закрыться. Женя его понимает. Он понимает, что такое страх переныть, навязаться и быть неуместным. И хочет сказать про это все, но боится навредить и говорит только, что понимает. Не все, про заиграться — это не про него. Но он понимает. На глубинном уровне. Они какое-то время молчат, а потом Женя собирается с духом и рассказывает, что постоянно ощущает свою социальную неумелость и выброшенность. Марк гладит его руку большим пальцем, обещает, что они справятся, а еще что в социум можно влиться, даже если не знаешь, что с этим социумом делать. И вообще, если он может как-то помочь — он постарается. Чтобы помогли и правда хочется, но как? Женя не знает и признается и в этом. А Марк обещает придумать и неожиданно обнимает, отведя руку с тлеющей сигаретой и положив голову Жене на плечо. И это уже работает. Женя не так часто с кем-то обнимается. Не сильно чаще, чем ходит за руку. А ощутимо-хрупкого Марка обнимать ненапряженно и правильно, потому что от этого умиротворенность какая-то накатывает. Вот, это правильное название для чувства. Неважно, что он знает какие-то крохи о нем, этого с головой достаточно. Марк немного отстраняется, но не отпускает, заглядывает в глаза — на Женю смотрит бездна — и выдает такое, от чего у Жени перехватывает дыхание:

— Слушай, знаешь, бывает же секс на одну ночь? Давай раз уж так пошло, попробуем романтику на одну ночь. Я же вижу, ну, тебе очень нужно что-то вроде меня, а мне позарез — кто-то вроде тебя. И никто никому ничего не должен. Мы друг друга слишком плохо знаем, чтобы говорить о том, что именно мы нужны друг другу, это все херня, любовь с первого взгляда это выдумка поэтов-романтиков, восходящая к трубадурам, но это тоже херня. Но будет клево здесь и сейчас. И слушай, если ты не против, то тогда поцелуй, потому что тогда это будет…

Женя не дослушивает и неумело прижимается к теплым губам, кровь стучит в висках, и отчета себе он не отдает. Он понятия не имеет, почему и зачем соглашается, но ему действительно этого хочется. Романтика без обязательств. Хорошо ведь? Это как попробовать вписки или сигареты — неловко поцеловать малознакомого мальчика. Он и целоваться-то толком не умеет, но Марк и тут влечет за собой. Да, Жене и правда нужно что-то вроде Марка. Женя, наверное, за эту ночь поехал по фазе, с ним никогда в жизни ничего подобного не было. У него крышу сносит. И целоваться нравится, хотя выходит с горьковатым привкусом вишневых сигарет. Намного лучше, чем с Настей когда-то. Тут сердце финты делает и все такое. Как будто бы это не игра — а это ведь игра? Марк боится заиграться. Женя не знает правил, но знает точно, что остановиться уже не может. Четко эта мысль формулируется, когда Марк обнимает его за шею, его ладонь проводит по позвонкам, сам под пальцами находит карабины его ремня и трогательную тонкость спины, а какой-то шатающийся мимо мужик бормочет «пидорасы». Марк разрывает поцелуй, смотрит сияюще и громко говорит:

— Ну мы в худшем случае — педики. А вот вы — пидорас, — у Жени от ужаса аж в глазах темнеет, но мужик только матерится и идет дальше, а Марк уже лично к Жене обращается тихо-тихо, — все хорошо, такие не лезут. Я все пока контролирую. Как перестану — я тебе обязательно скажу. Нам теперь нужно было немножко адреналина. Не бойся ничего.

Если он так говорит — значит так надо. Он знает, как играть, Женя нет, хотя сердце колотится лихорадочно, и мозг кричит о том, что Марк сумасшедший. Женя вглядывается в его лицо — разгоряченное и красивое — и не верит, что можно вот так смотреть не по-настоящему. И ему самому кажется, что он ахуеть как влюблен. Марк тянет его голову к себе и целует еще раз. Женина душа готова отлететь здесь и сейчас к чертям собачьим. И они ведь даже не пьяные, это совсем нереально.

Марк сидит на парапете, и за спиной у него темнеет Исаакиевский. Он прежде чем сесть собор сфоткал, потому что «для инсты пойдет», и это мило и очень туристически. Ноги у него до земли не достают. Не шлепнулся бы в речку только, но Женя держит его руки в своих и надеется, что если что - улететь не даст. Он уже знает, что Марк вот никогда в жизни не задумывался о том, кто ему нравится и в каком процентном соотношении, просто к девочкам никогда ничего не екало, хотя с Саней он даже целовался, но это было не то. Женя и про Саню уже все знает, от имен собак до значка гто. Он и пару фоток ее видел, красивая девочка, рыжая такая. На первой они с Марком стоят как первоклассники на линейке, которым сказали обняться родители. На второй у нее убийственный взгляд, черные смоки и черная кожанка какого-то байкерского вида. Женя бы с такой связываться не решился, но Марк говорит, что она добрая и нежная девочка. Марк тоже много чего уже знает, про тестики в интернете, к-поп и дружбу, в основном построенную на играх на одном серваке. А еще они настолько преисполнились, что обменялись акками не только в подрывнических тг и инсте, но и совсем уж преступном твиттере. Жене, пожалуй, будет что изучить, потому что больше чем это, душу ничего не раскрывает. Сам он, конечно, хитрит и дает тот акк, где ничего особо кроме фанючества по TxT узнать нельзя, но это и не вранье — найти его основу вообще не проблема. Так спокойнее.

Они говорят о каких-то совершенно глупостях, обнимаются, украдкой целуются, и от этого очень хорошо. От того, что очень просто. От того, что не надо задумываться, что будет дальше и что с этим делать, от того, в конце концов, что Марк до мучительного приятно вздумал называть его Женечкой. У Марка холодные руки — ну да, не лето все же, а на нем что, пиджак с футболкой? Поэтому Женя его стягивает с парапета: он, очевидно, тоже холодный, хочет начать ворчать, а Марк перебивает и говорит, что мосты начали разводить. Марку красиво, Жене, в целом, все равно, но он со спины обнимает Марка (кажется, так будет правильно), и ему тоже становится красиво. Тут он спохватывается.

— Красиво-то красиво, а тебе на другую строну не надо? Тебе вообще куда?

Марк смотрит на него непонимающе, а потом ойкает и лезет в телефон, правда, женину руку на своей талии удерживает, хотя нельзя сказать, что вокруг пусто — место такое, туристическое, и вообще, но уже как-то как будто бы и все равно. Все, кто могли, уже насмотрелись на их воркования. Это ужас, конечно, Марк-то сразу спросил, не зависит ли Женя от мостов, а он в ответ поинтересоваться не додумался. Дурак. Тем более, что Марк не местный, и соображалка у него наверняка в таких категориях не работает.

— А мне на Литейный… ну и хер с ним. Это же сколько? Часа два? Ты если не торопишься, то мы погуляем и…

— Ну часа два. Но ты ж околеешь, — Женя хочет добавить, что волнуется, но это как будто бы слишком, хотя и правда. А Марк начинает очень серьезно затирать про то, что чем холоднее, тем легче мыслям, потому что наверное холодный воздух тяжелее и уходит вниз, а сверху остается больше места.

— Вот ты заговор… наговоришь, а я напишу какую-то чушь на экзамене, — Женя жмурится, запинается, но ему до улыбчивости хорошо, хотя он и плавает в словах как шумные кораблики по Неве, — слушай, пойдем, а? Тут людей слишком много.

В итоге они все же долго-долго идут вдоль набережной, разговаривают и еще Марк находит миллионы и кривых и нелепых, и до безбожного красивых слов, в равной степени сладко отдающихся в сердце. Женя так не умеет, но слушает, млеет и обнимает его за плечо, это чтобы речной воздух не доводил до дрожи. Большего от него, кажется, и не требуется, и он за это благодарен безумно. Ему нравится на самом деле очень, и сам факт того, что он может слушать и обнимать «что-то вроде Марка» — а еще что он сам может в середине вкинуть про что-то что ему нравится, показать, и Марк, блин, вникает. Он даже стандартную фразу про «они же все одинаковые» не говорит, а спрашивает осторожно, что такое камбек и почему так важно, что он через несколько дней. Он понимает примерно, видел несколько раз в ленте, но не уверен, что точно знает, что это такое. И Женя рассказывает, и про какие-то дурацкие ссоры с арми на пустом месте говорит, и про то, что теперь у них зато есть звание проблематиков, хотя они держались долго и упорно. А вообще у них довольно спокойно для кпопа. Мирно и уютно, и — Женя закрывает глаза и трясет головой — даже фанфики комфортные. Он поверить не может, что человек, не находящийся в фд, не слышавший до этой ночи слова моа и вообще к индустрии отношения не имеющий, не иронизирует и не подначивает, даже равнодушным не кажется, а живо включается в разговор, узнает, почему ссорятся, не слишком ли это тревожит, и какие штуки делают хорошо. Вечная выкинутость из социума и ощущение нелепости своих интересов (ему не тринадцать и он не нежная девочка, чтобы быть органичным в сообществе) отступают, нет, он обычно находит о чем поговорить, он и всякими нормально-пацанскими штуками увлекается, но тут ему позволяют лично, не в интернетиках, вынести кому-то мозг тем, что занимает ахуеть какую большую часть его жизни, и это ему аж тормоза срывает. Марк держит красную ашку между пальцев и тыкает в женин телефон, разглядывая с улыбкой дурацкие тиктоки с дурацкими эффектами и говорит, что это, может, и кринжово немножко, но пожалуй скорее нежность вызывает. Марк движется по карьерной лестнице в его голове слишком стремительно, за несколько часов проходя путь от торчка до святого. Не человек, а драгоценность, и Женя уже не уверен, что не вкрашится по-настоящему из-за такого внимания к его пикселям. Нет, это преувеличение конечно, но действительно приятно. А еще тонкая ладонь, которую он берет в свою (так ведь надо? Женя находит одобрение в лице Марка и успокаивается), ледяная. И губы, которыми Марк тыкается в уголок рта замешкавшегося Жени, тоже прохладные, и хотя целоваться со сладковатым привкусом ашки еще лучше, он все же отстраняется, хотя сердце стучит и щеки горят, и заплетаясь в словах и буквах, все же доносит предложение куда-то зайти. Марк-то не против, хотя он считает, что целоваться эффективнее, но есть проблема: почти все еще уже закрыто. По итогу они идут по пути наименьшего сопротивления и почти час блуждают до самого кфс на Василеостровской. Вообще-то идти там было минут пятнадцать, но посреди дороги Марк предлагает срезать, и Женя почему-то соглашается, и в итоге они довольно долго тыкаются в поисках выхода из дворов, умудряются чисто по-отношенчески поругаться из-за сигарет — Женя выигрывает, потому что сильнее, и тупо отбирает пачку у Марка. Они сидят на качелях: как цепи не оборвались только? Женя обнимает Марка, обвившего его как панда дерево, у Жени сердце бьется где-то в голове, а не в груди, как это положено. Марк легкий и… Женя не знает, как это назвается, просто он как будто бы создан для его рук и для того, чтобы чувствовать себя в любви и тепле от обнимания кого-то. Он ловит себя на мысли, что в целом ему так все равно, что они друг друга не знают почти, что хорошо бы по-настоящему — но это слишком, это слишком, поэтому он сам лезет целоваться. Скоро, наверное, у него заболят губы. Уходят они только потому что уже становится неудобно, да и Марк жалуется, что он так уснет.

Они сидят в самом углу, хотя и без того пусто, держатся под столом за руки и смотрят клипы ТхТ — это не Женя навязчивый, Марк сам попросил.

— Интересно потому что, а еще к-поп он же бодренький такой, а у меня откат от эйфории в сон.

На самом деле эйфория и правда отступает. Женю где-то еще на качелях перестало колошматить окончательно, ему становится просто хорошо. Хорошо — это просто и понятно, но в этом есть, кажется, все. Он вообще любит, когда просто и понятно. С Марком, правда, все это время было непонятно, но от этого не становилось сложно. Это была приятная на удивление непонятность, но и она ушла: Женя проникся окончательно. Он сам, без какого-то страха, целует Марка, и не в губы, а интимно, в висок, и ему становится хорошо от того, что вьющиеся волосы касаются его носа, от того, что от них пахнет табаком, весной, рекой и отдаленно шампунем, и очень хочется задержать этот момент. Что будет завтра, которое уже сегодня? В 11.10 уезжает с Московского вокзала Сапсан, они, возможно, никогда не увидятся, но в это, почему-то, не верится. Марк обещал, что будет с ним дружить, а что будет дальше — они посмотрят. Очень почему-то хочется, чтобы эти поцелуи не были последними, и то, что он сухую ладошку в своей руке держит сейчас — только начало. Женя, почему-то, в нем не сомневается. Марк отвлекается-то от него только один раз: у него вибрирует телефон, и Женя краем глаза замечает, что какая-то девушка ответила на историю: «ты в спб?» — вопрос обычный, но Марк морщится и не отвечает. Женя не лезет: захочет — расскажет. Марк не рассказывает, а спрашивает вдруг:

— А шипперишь ты которых? Ну раз фанфики читаешь, то наверное не айдол с фанаткой… если некомфортно, не отвечай, я так, в порядке бреда.

Женя чувствует, как у него розовеют уши, но он улыбается, закрыв глаза, и все же показывает ему бомкаев. Он, кажется, в первый раз говорит об этом вот так, словами, вживую. Он не думал, что это вообще хоть когда-то будет возможно. Ему стыдно, но хорошо, потому что и к этому Марк относится с абсолютным вниманием и пониманием. Женя сам себя ощущает героем дурацкого фанфика. Женя, наверное, очень счастлив здесь и сейчас. Он плохо помнит школьную программу по литературе, но когда они неожиданно обнаруживают, что метро уже полчаса как открыто, вспоминает, что счастливые часов не наблюдают, и у него где-то в сердце что-то лопается, и его затапливает нежностью и осторожностью. Он смотрит на Марка и даже думать не хочет, что это не по-настоящему. Как не по-настоящему, если у него от этой улыбки и болтовни трепещет что-то? Одного он его отпускать не хочет, да и вообще странно возвращаться домой сейчас, мама точно не поймет. Он уже утром поедет, утром которое нормальное.

Вообще очень неудобно, потому что в метро ехать мало, дольше идти пешком, но Марк умудряется и за пять минут в вагоне вырубиться. У Жени мозг тоже совсем сонный, потому что он думает, что это ужас как мило. Просто кошмар как. По улице идти хорошо, за руку — особенно, а еще их совсем несет от отсутствия сна и эндорфинов в крови, потому что они смеются до слез из-за какой-то ерунды (ебаное колесо-колесо, его давно так не вштыривало) и не могут остановиться. Они не сговариваются, так как-то само получается, что вот Марк стоит и долго-долго ищет ключ в сумке, а потом пропускает Женю вперед себя в номер. Девушка на ресепе смотрит на них косо, но Марк улыбается обаятельно и пожимает плечами.

Марк без пиджака и цепей какой-то до невозможности беззащитный, тонкий и сутулый. Ему будто лет пятнадцать, не больше, и это очень вяжется с совсем еще подростковым лицом, но не вяжется со взглядом и поцелуями. В этом есть что-то такое взрослое, не такое, как в курении, а такое, что он не знает, как про себя обозначить. Женя смотрит на него, сидя на кровати, и не может оторваться, разглядывает лицо, родинки, какие-то царапины, руки, ладони с обкусанными заусенцами, мелкие цветные татуировки. Как странно — еще минута, и они лежат в одежде поверх одеяла, очень-очень близко и очень-очень правильно, у Жени слипаются глаза, но они оба ставят будильники, и Женя, пока совсем не уснул, спрашивает про татуировки.

— Вот собака — это для Сашки, например. А цветы — для мамы. Про нитки цветные не расскажу… потом.

— А «99 — педиковатый вандал»? — Женя пальцем проводит по запястью с татуировкой, сжимает его немного и ощущает мерное биение пульса. Это так удивительно: засыпать, когда к тебе так близко кто-то хрупкий, с кем ты вот только целовался. У Жени сегодня ночью многое было в первый раз. Почему-то ему забавно из-за мысли о том, что все эти первые разы лучше, чем мысль о первом сексе, который тоже когда-то будет. И немного стыдно, поэтому он гонит эти мысли от себя.

— Для себя, это самоопределение. Хочешь, я и для тебя что-то набью, — Марк тычется ему в грудь, а Женя бормочет в ответ, что может тюленя набить. Ну, правда, а что еще? Тем более, что это в порядке общего бреда. Марк хихикает, и Женю окончательно вырубает. Он не очень помнит, что ему снится, но он сквозь сон чувствует рядом теплое плечо, и это ощущение, он уверен, не выветрится из головы никогда, и его затапливает уютом.

Они стоят у вокзала, у Марка пиджак сменился на яркий свитер, а с собой только полупустой рюкзак и шоппер, но полупустой этот рюкзак с гремящими значками, которые очень сложно идентифицировать, держит все равно Женя, потому что это кажется ему правильным. Правильность всего происходящего вообще все еще ощущается каждой клеточкой тела, и Жене все еще хорошо и спокойно. Было бы, наверное, здорово, чтобы тут все не заканчивалось, чтобы было не вот попрощаться, а назвать это «до встречи» и до встречи с человеком, который как бы твой? Продолжение фразы кажется слишком иллюзорным. Марк не дает ему шанса подумать, что оно было на одну ночь и дальше все. Он глядит снизу вверх и говорит:

— Я буду писать везде, во всех соцсетях, правда-правда, — огромные глаза Марка блестят и Женя верит каждому его слову, — я не знаю, что там будет дальше, мы с тобой еще узнаем друг друга, подружимся, но ты правда клевый, и ночь клевая, и вообще… мне очень ценно, что все сложилось именно так. Я дорожу этим, так и знай.

Женя долго собирает слова в голове, держит ладошку в своей ладони, и признается, наконец, что он теперь очень счастлив и очень рад, что они познакомились. У него так никогда не было. И правда хотелось бы, чтобы это не все.

Звонит еще один марковский будильник — пора, уже совсем пора, и Женя порывисто обнимает его, все еще улыбаясь совершенно дурацки, и бормочет что-то между люблю и спасибо, Марк краснеет, они скомкано прощаются, Марк чуть не убегает без рюкзака, возвращается — и Женя совершенно отчаянно, на глазах у стольких людей, но все же целует его горьковатые от сигарет губы: вдруг в последний раз? И Марк хоть и почти опаздывает, но встает на кончики пальцев и замирает в этом поцелуе, а потом убегает, помахав рукой на прощание и улыбнувшись совершенно невозможно. У Жени в животе, кажется, те самые треклятые бабочки и муть перед глазами. Женя понимает, что беспросветно влюбился за одну ночь. Он не видит, что на него с интересом смотрит какая-то девушка, не слышит, как его кто-то материт, он видит только серый свитер с яркими пятнами принта, а больше ничего, он вообще где-то совершенно в отлете. Его вслед за собой свел с ума ненормальный, абсолютно ненормальный Марк, и Женя несказанно этому рад.