-• • •-
Клэй часто засматривается на Джорджа. Порой разглядывает украдкой каждую деталь на его лице, считает все-все бледные немногочисленные веснушки на его переносице и щеках, сбиваясь со счета из-за того, что опускает взгляд ниже. Смотрит на крылья носа, опускается на губы, коралловые и мягкие, такие, что непременно хочется украсть с них маленький невинный поцелуй, и обязательно возвращается к глазам. Темным и глубоким, будто два омута, затягивающим в себя.
И всегда так хочется-хочется подойти ближе, почти невесомо коснуться мягких щек, провести большим пальцем по нижней губе, соприкоснуться лбом со лбом Джорджа и утонуть в чувствах. В легком волнении, колющим губы, во влюбленном биении сердца, в тумане в голове, из-за которого расширяются зрачки и цветет глупая улыбка на лице…
Но Джордж кажется драгоценностью, спрятанной за стеклянным куполом. Кажется дорогим камнем, который отбрасывает блики от льющегося на него золотистого света. До которого нельзя дотронуться, можно только смотреть. Смотреть и любоваться, чувствуя, как в груди что-то щемит-щемит…
Клэй давно влюблен в Джорджа. В его дурашливую улыбку, заливистый смех, хитрый прищур темных глаз и очаровательно-вредный нрав. Так давно, что, кажется, всю жизнь смакует легкое воздушное чувство, навсегда поселившееся в его груди. Всю жизнь перед сном вспоминает многочисленные звонки в Дискорде, прокручивает в голове отдельные слова и фразы, от которых сердце сбивается с ритма. Всю жизнь глупо-глупо улыбается и прижимает ладони к груди, когда вспоминает первые теплые объятия и первый, совсем-совсем детский, поцелуй.
Клэй встречается с Джорджем. Едва ли не живет с ним в одном доме, — настолько часто они ночуют друг у друга, — все больше и больше привыкая к нему. Но он по-прежнему остается влюбленным дурачком, которому боязно показывать свои чувства. Боязно обнимать без просьбы, боязно целовать первым, будто Джордж все еще под стеклянным куполом. Будто он — драгоценность, которую страшно заляпать от одного касания. На которую можно только смотреть.
И Клэй смотрит. Засматривается. Не решается подходить, не решается говорить о своих желаниях. Не решается признаваться самому себе, что разглядывает не только лицо Джорджа. Что чертовски сильно пьянеет от мысли об его руках на своем теле. Об его молочно-бисквитных, мягких и всегда холодных руках, которые хочется взять в свои, прижать к груди и согреть. Которые хочется зацеловать: каждую костяшку, каждый изгиб и сустав, каждую венку на запястье; чувствительные подушечки пальцев которых хочется обхватить губами, коснуться кончиком языка…
Клэй знает, что это щекотно. Он неловко целовал собственные руки, чувствуя покалывание на губах. Целовал и потом сгорал от стыда, пряча лицо в подушке.
Джордж знает о застенчивости Клэя. Ласково называет его дурачком и всегда говорит, что все в порядке и что ему комфортно, а если нет, то обязательно об этом скажет. Но Клэй все равно замирает, сжимая губы в тонкую бледную полоску, от мысли коснуться его. Замирает и трусит. А Джордж замечает это и вздыхает так тяжело, что в груди жжется стыд, и на корень языка лезет робкое: «Прости».
И сейчас замечает. Замечает, как Клэй пристально смотрит на ладонь, легшую на верхушку спинки стула. Молочно-бисквитную, с длинными пальцами, согнутыми в небольшом красивом изгибе, и с ухоженными ногтями. Бледную-бледную, будто бы замерзшую… Смотрит. Наблюдает. Уже в который раз, просто так, украдкой, замирая на месте, не замечая вокруг себя ничего, кроме молока и бисквита. Не думая ни о чем, кроме того, как же красиво золотистый свет освещает пальцы, и как же красиво ложится вокруг закатный мягкий мрак. Как же изящно поднимается кисть руки со спинки стула, останавливается у бледных ключиц, слегка прикрытых футболкой, и как же так… мило, что ли, указательный палец чуть оттягивает ее ворот. В горле вдруг пересохло. Клэй нервно сглатывает, поднимает взгляд выше, к лицу. К коралловым светлым губам, на которые тоже ложится золотистый свет, к мягким-мягким щекам, к двум черным омутам-глазам… смотрящим прямо в собственные.
Клэй вздрагивает. Осознает, что не засматривался украдкой. Открыто пялился. И Джордж это заметил. Опять. Мысль с размаху бьет чем-то тяжелым по виску, в груди начинает сгущаться стыд. Хочется опять выпалить извинение и убежать в свою комнату, спрятаться под одеяло. Опять поступить так по-детски глупо, понадеяться сбежать от стыда и потом все равно прокручивать произошедшее в голове раз за разом, будто заевшую пластинку. Хочется провалиться сквозь пол. Сквозь землю. Свернуться маленьким беззащитным комочком и завыть. Горько-горько завыть, чувствуя, как предательски краснеют щеки. Корить себя за влюбленный вихрь в груди, не дающий вздохнуть спокойно. Не дающий просто побыть в одной комнате с Джорджем. Делающим все их времяпровождение каким-то скомканным и постыдным…
Джордж шумно вздыхает.
— У меня что-то с руками? — спокойно спрашивает. Тепло смотрит прямо в глаза. Опускает кисть руки к бедру, и Клэй, будто зачарованный, провожает ее взглядом.
— Н-нет, — отвечает неловко. Чувствует странную жажду, там, в груди. Сосущую такую, сидящую на ребрах.
— А почему так смотришь? — Джордж подбоченивается. Клэй опять следит за движением кисти руки. Следит, как бледные пальцы ложатся над тазом. И тут же отводит взгляд.
— Красивые, — говорит неуверенно, тихо, но честно. Чувствует разгорающийся внутри стыд. Пожар. Честно, потому что с ложью было бы еще хуже. Потому что Джордж бы не улыбнулся так тепло, не сказал бы:
— Да? А насколько красивые?
Не прищурился бы по-хитрому, не стал бы выпытывать всю правду… Нет, все-таки с ложью было бы чуть получше.
— Джордж! — смущенно выпаливает Клэй и слышит заливистое мягкое хихиканье.
— Что-о? Ты смотришь на них так, как будто скушать хочешь!
Джордж попадает в точку. В ту самую жажду, усевшуюся на ребрах. В то сильное щемящее желание прикоснуться, огладить костяшки, поцеловать-поцеловать-поцеловать…
Клэй краснеет. Чувствует ползущий с щек на кончики ушей жар, чувствует на себе взгляд Джорджа, — сам-то давно отводит взгляд, омутов-глаз не видит, — и смущается еще больше. Закрывает лицо руками, опускает голову.
Едва не воет, когда вновь слышит заливистое хихиканье:
— Я, что, прав?
Мысленно погребает себя под землю, сидит в ней, холодной и липнущей к телу, а стыд все равно не уходит. Будто бы назло.
— Н-нет! — выпаливает в отчаянии. В отчаянии пытается остановить обжигающую волну в груди. Стоит перед ней маленьким-маленьким человечком, а она, пенящаяся и тянущаяся до небес, идет на него. Клэй поворачивается к Джорджу спиной, пытается спрятаться. Ноги вмерзли в пол, не сдвинуться с места. Руки вмерзают в грудь. Не свои, молочно-бисквитные. Обнимают со спины, вызывают маленький шторм на теле: под ними сквозь одежду кожа, будто конфета-шипучка, колет, шипит и пенится…
— Клэ-эй, — тянет Джордж сзади, под ухом, — ну ты чего?
Клэй в ответ завывает что-то. Что-то, что должно было быть резким и смущенным: «Ничего!» — но оказалось поглощено жгучей волной.
— Все же нормально, дурачок, — от ласковых слов вниз по позвоночнику спускается дрожь. — Я, вот, тоже скушать хочу… тебя.
— Да? — робко спрашивает Клэй. Вздрагивает сладко-сладко от того, что Джордж переходит на шепот:
— Ага. Ты похож на булочку… Ам!
И обхватывает губами мочку уха. Своими коралловыми мягкими губами, память о прикосновениях к которым Клэй греет глубоко-глубоко в сердце. И от которых пьянеет так сильно, что голова идет кругом, а глаза блаженно закрываются.
Молочно-бисквитные руки обхватывают немного крепче. И это «немного» с дрожью лезет под ребра прямо сквозь ткань худи. Сквозь покалывающую кожу. Вливается, будто молоко, в осевшую в груди жажду, но не утоляет ее, усиливает. Усиливает до лихорадочного «о, боже… о, боже» в голове, до влюбленного постукивания сердца, до забывания о том, как сделать вдох.
Джордж прижимается грудью к спине Клэя, кладет подбородок на его плечо. Посматривает в закрытое ладонями красное лицо и даже не догадывается о том, какую бурю вызывает внутри. Вызывает тем, что просто находится рядом. Какой ванильно-винный шторм омывает горячими волнами тело Клэя, пробираясь в каждую клеточку, заставляя их все расплываться и трепетать. Заставляя чувствовать себя большим мороженым на солнце. Сладким-сладким, липким, по которому медленно стекают оттаявшие капельки.
— Мне уйти? — спрашивает Джордж полушепотом. Вопрос заставляет вздрогнуть всем телом. Заставляет маленькие холодные иголочки войти в грудь и пронзить сердце. Пронзить все вены, все жилки, залить каждую из них чем-то ледяным и страшным.
— Н-нет, не уходи! — Клэй едва не добавляет «пожалуйста». Отводит руки от лица, горячего-горячего и красного как помидор, вздыхает прерывисто, — сладкое прохладное вино уже залило легкие, — поворачивает голову к Джорджу. Смотрит на него смущенно-испуганно, а тот пристально смотрит глубокими омутами в ответ. Спрашивает все тем же полушепотом:
— Тогда, скажешь мне что-нибудь?
Немного свистящим, приглушенным. Каждый звук, сошедший с коралловых губ, ударяет по барабанной перепонке в ухе:
— Может, ты чего-то хочешь?
И от каждого удара разбегаются мурашки. Волнительные мурашки, после которых кожу холодит и тут же бросает обратно в жар. Клэй ощущает себя так, будто его переворачивают со льда на горячие угли и обратно, а после заливают дорогим вином. Не ощущает себя в определенном месте и в определенное время. Не может понять, видит ли сон, или все это — реальность? «Это»: мерное дыхание Джорджа за ухом, его полушепот, его молочно-бисквитные, чуть медовые из-за заката за окном, руки на теле… господи, они еще там… тепло со спины, кажущееся прохладой из-за обуявшего с ног до головы жара, еле слышимый глоток Джорджа… боже, почему этот звук так отзывается в груди?.. его ласковые слова:
— Клэ-эй, я же не укушу тебя.
Небольшое движение его бисквитно-медовых рук, вызывающее покалывание на коже. Покалывание на ребрах. Там, внутри, так сильно… и щемит… щемит!
— Не бойся, скажи мне.
Все дрожит, все трещит! Наливается молоком… медом, вином… сладко, так сладко! И трепещет, трещит, ломается, как крендель, как застывший бисквит… и мед… Господи!
— К-коснись меня, — слабым, севшим голосом просит Клэй. Просит продлить эту сладкую пытку, винный и пьянящий шторм, эту его влюбленную зависимость, которая разламывает его на части, как печеньку с кремом. Умоляет:
— Погладь, п-приласкай, ч-что-нибудь, господи…
И чувствует, как трясутся колени. Чувствует, что не устоит на ногах, потому что Джордж целует его в горячую щеку. Целует своими мягкими и прохладными коралловыми губами, так нежно-нежно, будто бы порхание крыльев бабочки. Целует и полушепчет на ухо:
— Видишь? Это совсем не страшно.
Отводит одну бисквитно-медовую руку от тела Клэя, поднимает к его лицу. Заставляет на миг покрыться ледяной коркой от вскричавшей: «Нет, нет! Верни!» — мысли в голове, заставляет резко вдохнуть… И блаженно выдохнуть от ощущения едва касающихся щеки фаланг пальцев. Касающихся так мягко-мягко, будто пух, так легко, приятно и немного щекотно. До дрожи, до сопящего всхлипа, сорвавшегося с губ, до сладких-сладких, будто тающий на языке молочный шоколад, тисков, обхвативших грудь. Клэй едва не буквально плавится. Тает от касания и будто бы растекается влюбленной лужицей, оставляя после себя маленькие крупицы сахара. Всего от одного касания молочно-медовой руки ему становится так хорошо, что сознание плывет.
— О мой бог, Клэй, — тепло хихикает Джордж, и сахарные крупицы начинают расти на ребрах, будто кристаллы, — сколько ты молчал?
Всего от одного так долго и мучительно желанного касания на сердце разгорается пожар с привкусом винограда. Так долго и мучительно хотелось касаний, будто Джордж все это время был недосягаем, где-то там, далеко. Будто до этого дня они ни разу не держались за руки, не целовались и не обнимались, — воспоминания врезаются и в голову, и в грудь, и пожар разгорается еще сильнее, будто только сейчас Клэй переходит ту грань дружбы, с которой все и началось. Может, и не «будто». Потому что жажда прикосновений сводит с ума. Подливает вина в огонь, прокрадывается в голову и просит-просит-просит. Умоляет о молочно-медовых руках на теле, умоляет о нежных касаниях к шее, где влюбленно отстукивает сердце, к груди, к — о, господи! — соскам, начинающим твердеть от одной только мысли, к мягкому животу, который сейчас так напряжен, к… Клэй нервно сглатывает. Видит в голове образ молочной, бледной-бледной и контрастирующей с загорелой кожей, руки, скользящей ниже его живота. Гладящей, ласкающей кожу, под которой зреет горячий сладкий ком…
Дрожь бьет в бедра. Отскакивает от таза, пронзает тоненькой иголкой сердце и влетает под челюсть, заставляя щеки раскраснеться еще больше. Заставляя мысли в голове сбиться в одну спутанную кучу, из которой сложно вычленить что-то одно, кроме смущенного беззвучного крика.
Клэй точно не хочет, чтобы рука Джорджа опускалась ниже. Не хочет, сгорая дотла от стыда, переступать эту черту. Слишком это все… Слишком! Желает лишь простой ласки. Хочет млеть от мягких прохладных касаний, от поглаживаний и, может, даже небольшой щекотки, от которой по коже разбегается чувствительный ворох иголочек. Хочет нежностей, ради которых сейчас сбивается его дыхание, и сердце бьется во влюбленном ритме.
Бисквитные прохладные пальцы гладят вниз по щеке, опускаются на шею, и Клэй резко вздыхает. Ощущает, будто бы его кожа превращается в сладкую приторную ваниль.
— Пойдем на диван, м? — шепчет Джордж. Зачаровывает одним лишь голосом и заколдовывает чмоком под ухом. И его колдовство настолько сильно, что опьяненный чувствами Клэй сразу же угукает, толком не поняв, о чем его спросили.
Молочно-бисквитная рука мягко обхватывает загорело-бронзовое запястье, тепло со спины перетекает вперед, уводит за собой, и навеки заколдованный любить и таять от одного только взгляда темных омутов Клэй послушно идет следом. Идет во что-то такое же мягкое, как улыбка Джорджа, залитое закатными золотыми и огненными лучами, оставляющими на мебели и стенах контрастные полосы света и тени. Идет и будто в воду окунается: перед глазами, кажется, все плывет, и тело, по ощущениям, обволакивают теплые волны. Все вокруг становится каким-то… не важным, что ли, размазывается, и только Джордж, будто в фокусе камеры, остается нетронутым. Освещен закатными лучами, выделяющими уже игривую, с «хитрецой», улыбку коралловых губ и темные омуты-глаза с милой морщинкой под нижним веком, которую до одури хочется чмокнуть.
Клэй пребывает в состоянии, похожем на сон: мысли в голове стихают, все происходящее размазывается, отходит на второй план, и только тело — оголенный влюбленностью нерв. Клэй толком не видит молочно-медовых рук Джорджа, но чувствует их. Чувствует так ярко и крышесносно, что совсем не сдерживает более своих влюбленных порывов: прижимается щекой к бисквитно-медовой ладони у него на плече, аккуратно берет ее в свою, бронзовую, поднимает к лицу и нежно выцеловывает каждую костяшку и каждый сустав, отпечатывая в памяти то покалывающее ощущение, когда губы обхватывают плавные изгибы. Отпечатывая в памяти единственный звук, пробившийся сквозь плотную размазанно-влажную завесу — сопящий вздох Джорджа. Отпечатывая и еще один такой же, но со всхлипом, когда губы с приглушенным чмоком касаются совсем-совсем молочной внутренней части ладони, ее нежного центра, касаются еще и еще, опускаясь ниже.
Клэй прикрывает глаза и мелко дрожит от переполняющих его чувств и желаний. Хочется всего и сразу: погладить, поцеловать, ощупать подушечками пальцев, переключиться на мягкое лицо с небольшим румянцем, обхватить своими губами нижнюю коралловую и целовать-целовать-целовать всласть, запутываясь пальцами в черных пушистых волосах…
Клэй вздрагивает в плечах, опускает голову и утыкается ею в запястье молочно-бисквитной руки. Пережидает ванильно-винный шторм в груди, бьющий своими волнами по всему телу, и подступающее к горлу смущение, не отпускающее даже сейчас. Чувствует, как зацелованные им пальцы зарываются в его грязно-пшеничные волосы, и с щемящим сердцем льнет к прикосновению. Слышит бархатное хихиканье над ухом и вздрагивает от поцелуя в висок; дрожит и чувствует, что вот-вот действительно станет сладкой липкой лужицей из-за другой молочно-бисквитной прохладной руки, которая опускается на его горячую (и наверняка красную) шею и оглаживает ее основание, забираясь под ворот худи.
Кончики ушей, по ощущениям, полыхают ярким пламенем. Осознание происходящего упрямо лезет в голову со своим: «Он тебя касается! Он тебя гладит!!!» — и заталкивает покалывающее смущение под нижнюю челюсть и корень языка, заставляя постепенно каменеть и становиться натянутой струной. Заставляя в панике отводить взгляд во все возможные стороны, когда Джордж опускает руку с волос на щеку и под челюсть, приподнимая голову Клэя. И без того темные омуты глаз стали еще темнее, еще глубже, и зрачки затопили собой всю радужку, отчего кажется, будто Джордж тоже опьянен. Он нервно сглатывает, — приподнимается кадык, — проводит нежно-розовым языком по нижней коралловой губе, — Клэй проследил и за этим движением, — бегает взглядом по лицу напротив с таким тягучим желанием, что Клэю кажется, будто взгляд этот действительно касается его щек, глаз, носа и — особенно — губ, оставляя после себя ворох колющих иголочек. Во рту пересыхает, и собственный язык тоже проходит по нижней губе. Джордж пристально следит за этим движением, и покалывание усиливается.
В голову закрадывается мысль, что они оба опьянены. Друг другом.
Молочно-бисквитная рука, нагретая теплом тела Клэя, движется от шеи к плечу, оказывается у ключиц и перекладывается на худи. Неторопливо скользит вниз, и касание ее лезет под ткань, под кожу, оседает покалыванием, особенно за ребрами. Оказывается у таза, над домашними штанами, забирается парой пальцев под худи. Клэй замирает, будто натянутая струна, не сводит взгляда с молочно-бисквитной руки, затаивает дыхание. Сердце влюбленно-взволнованно ухает о ребра, гулко бьется в жилке на шее и уходит во взбалмошный пляс, когда Джордж медленно прикрывает глаза, подается вперед и вместе с тем же забирается рукой под худи.
Коралловые губы на собственных. Тискающая легкая хватка на затылке. Бисквит-мед, нежно-мягкий, тягучий и отдающий сладостью на корне языка, щупающий грудь, едва не касаясь сосков. Приторно-ванильная дрожь во всем теле, винный шторм, глухая пустота в голове. Истовое желание поцеловать не одним-единственным чмоком, как раньше. Желание смять и облизнуть коралловые губы, попробовать на вкус.
Вместе с мыслями выбивает и смущение. Джордж едва отстраняется, как Клэй тут же целует его в ответ, смыкая веки с трепетом ресниц. Неловко стукается зубами, клонит голову вбок и на пробу лижет между губ. На корне языка теплится ваниль, на кончике — кофейная горечь. Горечь столь сильная, что невольно хмуришься и сопишь, но недостаточно, чтобы унять истовое желание посасывать нижнюю коралловую губу, слыша влажные чмоки.
Джордж вздыхает с сопением. Зарывается пальцами в грязно-пшеничные волосы, массирует кожу головы. Клэй дышит сбивчиво, горит всем телом, будто зажженная спичка, и млеет от каждого касания. Чувствует тянущее ощущение в губах и перестает посасывать нижнюю коралловую, лишь обхватывает ее своими. Нашаривает рукой колено Джорджа, скользит вверх по его бедру, сжимает пальцами таз.
Джордж чуть отстраняется, дышит сбивчиво, смешивая дыхание. Мягко трется крыльями носа о нос Клэя, перебирает пальцами грязно-пшеничные пряди, чмокает в губы и продолжает поцелуй. От накатившей волны нежности хочется громко-громко замурлыкать.
Бисквит-мед все-таки касается чувствительного соска. От груди до таза прошивает молния, из горла вырывается короткий высокий стон, и все тело сводит: хочется одновременно и пересесть с коленей на попу, и выпрямиться в спине и ногах, и обнять-затискать-зажмякать Джорджа, и немного размяться, и облокотиться о спинку дивана, и…
Клэй чувствует легкий укус на нижней губе, приоткрывает глаза, вздрагивает уже в который раз и замирает. Джордж размыкает влажный поцелуй и отстраняется. Между коралловыми и собственными губами тянется и рвется тоненькая ниточка слюны, кончик языка сильно горчит. Молочно-бисквитная рука опускается с затылка на щеку, под челюсть, и останавливается большим пальцем на нижней влажной губе. Чуть приминает ее, гладит, и от сильнейшего покалывания Клэй жмурится и вздыхает рвано. Крупно дрожит, когда другая, бисквитно-медовая, рука оглаживает с копчика до лопаток, прощупывая каждый позвонок, отчего мышцы спины сладко-сладко сводит.
Джордж что-то говорит. Клэй приоткрывает глаза, хлопает ресницами и переспрашивает:
— Ч-Что?
— Соленый ты, говорю, — со смешком повторяет Джордж, перекладывая большой палец с губы под нее, — как волна морская.
Бисквитно-медовая рука оглаживает лопатки и опускается ниже, заставляя опять вздрогнуть. Молочно-бисквитная, прохладная, все еще лежит под подбородком, большой палец круговыми движениями гладит под губой. И это простое движение так сильно расслабляет…
— А ты горчишь, — Клэй улыбается дурашливо, — как кофе твой.
Но, в отличие от нелюбимого до ледяного скрежета зубов кофе, горячо любимого Джорджа хочется целовать вновь и вновь.
— Стерпится-слюбится, да? — коралловые чуть припухшие губы растягиваются в теплой улыбке, под глубокими омутами-глазами ложится морщинка, и от этого в груди так щемит-щемит.
— Да. Я, вот, уже, — Клэй улыбается еще дурашливее, — стерпел… слюбил.
Джордж по-доброму, «с хитрецой», щурится. Хихикает так тепло, что этот звук лезет под ребра. Лезет и сворачивается пушистым клубочком вокруг сердца.
— А я — нет, — и улыбка коралловых губ «с хитрецой», и в темных омутах заплясали бесята, — мне еще немного нужно… морской волны стерпеть.
Слова стукаются о ребра. Рассыпаются в хрустящую таящую на языке нежность с крупицами сахара. Стукаются о горячие, припухшие и колющие губы, которые вот-вот накроют коралловые — Клэй уверен. Уверен, потому что Джордж не сводит взгляда с его губ, облизывает собственные, будто бы мучимый какой-то жаждой, которую хочет утолить. Хочет до «хитрецы» в омутах и улыбке, до сахарной ваты, забивающей грудь.
Бисквитно-медовая рука щупает мягкий живот. Большой палец обводит пупок, и Клэй напрягается, будто натянутая струна. А после — тает в карамель и расслабляется под лаской всей ладони. Теплой, — не прохладной, — согретой. Джордж гладит его мягкий чувствительный живот, и внутри все сладко-сладко сжимается в ванильный комок. Сжимается до одури.
До опьянения темными омутами с игривой «хитрецой» и ванильной нежностью; коралловыми губами, мягко целующими все веснушки на щеках и переносице, шепчущими «люблю тебя» на ухо; молочными руками, которые дарят столько ласки, что Клэй ощущает себя шелковым. И дарит ласку в ответ: выцеловывает каждую костяшку, каждую венку на запястье; обхватывает губами подушечку одного из пальцев, посасывает и умиляется с реакции Джорджа — у того «хитреца» с лица сходит, и щеки румяны. Льнет к гладящей его, будто кота, ладони, едва ли не мурлычет в теплых объятиях и считает удары своего взбалмошно-влюбленного сердца. Тук-тук, тук-тук… Стискивает своими руками Джорджа, трется носом об его черно-кофейную макушку и чувствует себя самым счастливым человеком на свете.
Потому что больше не боится касаться. Не боится подходить хоть на шаг ближе. Точно знает, что больше не будет засматриваться украдкой, издалека. Обязательно рассмотрит все вблизи… и расцелует.
прекрасная работа!