Проклятые сердца

Гул и плеск волн. С шумом белая пена облизывает грязный, — вперемешку с землей, — песок, и уходит обратно в пучину темно-синих вод. Море неспокойно: в лицо дует сильный ветер, закладывает уши; волны догоняют друг друга, сливаются в одну большую и с силой ударяют о берег; чаек почти нет. На горизонте, над линией моря, сереют тучи — где-то вдалеке бушует буря. Золотистый шар — солнце — лениво заходит за водную гладь, окрашивая небо вокруг себя в огненно-красные краски. Нежный розовый на границе с потемневшим голубым напоминает о мягких плавниках, которые так редко, но приятно ложатся в руку.

Дрим, — пиратское то прозвище, настоящее имя давно сожрали воды, — сидит на заросшей травой части берега и щурится, внимательно смотря на волны. Он ждет, ждет уже третий закат подряд, смакуя на языке соленый привкус моря. Три дня — ничтожно малое время в его жизни, но три заката — дольше десятков прожитых лет. Ожидание томительно, заставляет сидеть неподвижно, почти не моргая, будто той крохи времени, которую отбирают сомкнутые веки, хватит, чтобы упустить его. С каждым взглядом на бурю вдали ожидание еще и тревожно.

От очередного потока ветра пряди пшенично-ржаных волос падают на лицо, болтаясь перед глазами. Дрим заправляет их за ухо, и этого мгновения хватает, чтобы пропустить момент, когда на мелководье заблестела чешуя.

Дрим спешно встает с места. Колени гудят от долгого сидения, но это не мешает в несколько шуршащих из-за песка под сапогами шагов дойти до темной полосы, которую облизывают волны.

Русал, выбравшийся из воды, с хитрецой в глубоких, как морские воды, глазах приветливо скалит ряд острых зубов.

— Не везет мне с попутными ветрами, — с мягким британским акцентом объясняется тот, чей вид ужасает моряков столетиями, — видать, само море не захотело нашей скорой встречи.

Но не ужасает Дрима. Он любовно осматривает черты белого как мрамор лица: чуть прищуренные глаза, бледные губы, синевато-зеленая чешуя, поднимающаяся с плеч на нижнюю челюсть, немного залезая на щеки; и чувствует, как сердце сжимают сладкие тиски.

— Чем мы только успели ему насолить? — голос так мягок, что слова едва не тают.

— Ему нечем солить, оно и так соленое, — с улыбкой отшучивается Джордж. Его человеческое имя влюбленно звучит в голове, и Дрим с детской наивностью думает, что готов повторять его вслух, добавляя «я люблю тебя», пока не отсохнет язык.

Очередная волна ударяется о берег, и вода попадает на иссиня-черные волосы, заставляя их прилипнуть к мраморной шее.

— Ну, так что… нашел компас, о котором прожужжал мне все уши? — Джордж немного проползает вперед и ложится на живот, приподнимась на локтях, чтобы не запрокидывать голову. Дрим садится на песок напротив него, запуская руку в карман.

— Нашел, — в ладони оказывается проржавевший компас с мутным треснутым стеклом, — но есть проблема…

Дрим протягивает его Джорджу, и тот вытягивает голову, забавно раскрывая плавнички на месте ушей, чтобы взглянуть на единственную стрелку… указывающую на него.

— Он, кажется, показывает только на тебя.

Джордж вскидывает бровь и тыкает в мутное стекло острым когтем, будто перед ним обыкновенный компас, у которого встала на месте стрелка. Рыбий хвост заинтересованно закручивается на конце, поднимая вверх длинный хвостовой плавник, блестящий в свете заходящего солнца. Глянув красноречивым взглядом в изумрудные глаза Дрима, Джордж протягивает с укором:

— Ты — безнадежный романтик.

И Дрим посмеивается. Не неловко, как стоило бы, а от всего сердца. От всего влюбленно стучащего о ребра сердца, чьи удары иногда глухо звучат и в ушах. «Компас приведет тебя к тому, чего ты желаешь больше всего на свете» — гласит байка, стоящая за ржавой круглой коробочкой в загорелой ладони. И, смотря на упрямо показывающую в единственное направление стрелку, Дрим думает, что слух правдив.

— Меня о несметных сокровищах не спрашивай — русалочья тайна, — с тем же укором говорит Джордж, опуская хвост на песок, — это твои проблемы теперь, придурь.

Хвостовой плавник омывает волна, пена с которой дотягивается и до сапог Дрима. Тот не замечает ее, смотрит только в голубовато-карие глаза напротив и вздыхает томно-влюбленно:

— Ну разве это проблема?

Джордж хмурится, поднимается на ладонях и недовольно шлепает хвостом о песок.

— Разлука плохо влияет на тебя, капитан, — он говорит спокойным тоном, всего лишь укоряя, однако обращение все равно больно колет в сердце. Дрим запоздало кладет компас обратно в карман и с такой тоской смотрит в глаза Джорджу, что у того брови — домиком.

— Да. Не отрицаю, — Дрим придвигается ближе и тянет ладонь к мраморной щеке, — ни одно сокровище на всем белом свете не заменит мне тебя.

Чешуйки на челюсти теряют свой блеск, когда Джордж наклоняет голову к ладони и закрывает глаза, прижимая ушные плавники к вискам. Его щека влажная от воды и холоднее загорелой руки, но такая мягкая, что сердце Дрима пропускает удар, а в груди становится по-приятному жарко. Так жарко, что порывы ветра больше не посылают мурашек вниз по шее.

На горизонте чернеют серые тучи. Нежный розовый, — цвет плавников Джорджа, — темнеет до фиолетового, закат становится кроваво-красным, а солнце — будто алый глаз подводной твари, смотрящий прямо в твою душу.

Дрим чувствует, как вместе с последними солнечными лучами тепло покидает его тело, и замедляется сердце. Джордж кладет ладонь на его шею, прижимая указательный палец к жилке, что бьется все тише и тише. Дыхание тоже замедляется, и грудь вздымается все реже. Дрим обводит большим пальцем щеку Джорджа, — теперь теплую для него, — и выдыхает в последний раз, хмуро провожая взглядом скрывающееся солнце. Кроваво-красный все еще плавает на небе, но его вскоре поглотит ночная тьма.

Дрим всей душой ненавидит ночь.

— Мне стоило поторопиться, да? — виновато спрашивает Джордж, глядя в мертвецки-гнилые, настоящие глаза Дрима. Тот отрицательно качает головой, чувствуя, как хрустит шея. Пытается что-то сказать, заверить, что все в порядке, но иссохший и закоченевший язык едва двигается во рту.

Это происходит каждый раз, как только солнце скрывается за линией горизонта, и каждый раз Дрим чувствует себя так паршиво, что впору выть на холодный лик луны, если б только не сгнили голосовые связки.

Он проклят. Навсегда застрял в теле двадцати однолетнего юноши, посмевшего потревожить покой мертвых и украсть очерненное их мучительной смертью золото. Его тело забрали немилосердные морские воды, оставив от него лишь жалкое подобие: хладный труп утопленника, сосуд для души, оставленной вечно скитаться по земле и не способной обрести покой. Звон возвращенного до последней монетки золота и громкие до осипшего голоса мольбы лишь бродили по древнему кладбищу эхом, отталкиваясь от холодных стен. Мертвые не слышат.

Дрим уже мало что помнит из своей жизни до проклятия. Лишь скрип Вестника Удачи, корабля, рассекающего воды и идущего навстречу приключениям; смех и тепло души в немногие вечера, когда вся команда собиралась за бутылкой рома, рассказывая истории и травя анекдоты; алчная радость от каждого сокровища в руках и бьющая ключом смелость всегда смотреть в лицо смерти и никогда не попадаться ей в костлявые руки… А после — бесконечные дни, смазавшиеся в одну вязкую кашу. Команда редела. Вестник Удачи больше не мог рассекать волны, как раньше. Радость, обернувшаяся отчаянием. Холодное и липкое одиночество. Вид на корабль, навеки оставленный гнить на одном из берегов.

Чернота.

И голубовато-карие глаза. Блеск синевато-зеленой чешуи, улыбка острых зубов. Голос, словно мелодия. Сердце, теперь бьющееся только ради него.

Джордж без капли отвращения мягко касается губами трупно-синего лба, возвращая Дрима к виду на море. Тот расстерянно смотрит по сторонам, — все смазывается, каким-то чудом еще не становясь темнотой слепца, — пока не останавливается взглядом на белом пятне. На двух темных точках, смутно напоминающих глаза. Джордж — понимает Дрим. Веки неохотно смыкаются, но за чернотой нет плохих воспоминаний, только едва слышный шум волн, ощущение песка на спине и тепло русалочьего тела, что прижимается к собственному, гнилому и уродливому.

Всегда хочется сказать: «Не касайся меня, я противен, хладен и воняю мертвечиной» — но, даже если бы язык был цел, это бы ничего не изменило. Джордж, воротящий нос от несвежей рыбы, почему-то никогда не воротит его от Дрима.

Может, оно и к лучшему. Ведь с Джорджем не липко-одиноко. С ним не страшно, когда пропадают слух и зрение. И с ним на сердце всегда фантомно-тепло…

Наверное, он смотрит на первые звезды. На россыпь белых пятнышек, похожих на его собственные немногочисленные веснушки, оставшиеся с прошлой жизни. Смотрит и водит пальцем по небу, как делает это всегда, когда считает веснушки Дрима. У него уже получалось досчитать, давно, но он все равно делает это, со смешком говоря, что их стало больше и нужно непременно все пересчитать. Все-все, и пальцем, и губами.

Может, он пересчитывает и звезды на небе, лежа вместе с Дримом, потерявшим все чувства. Может, водит пальцем по груди, выводя красивым почерком английские слова, признаваясь в чем-нибудь, рассказывая… О человеке, которым он был и о котором всегда умалчивает. Его тоже прокляло море, за что — Джордж держит в секрете. Прокляло и превратило в русалку — кровожадного и коварного монстра, заманивающего моряков своим ангельским пением в пучину темно-синих вод. Монстр всегда принимает обличие красивой девушки, на что ведутся мужчины-моряки, спрыгивая в воду, надеясь догнать красавицу и прижать к себе. Однако, как только они подплывают ближе, миловидное девичье личико вдруг сереет, скалит ряд острых зубов и вгрызается в шею влюбленному глупцу, который слишком поздно осознает, что попался в когтистые лапы ужасной морской твари…

Джордж не меняет своего облика и слишком сильно похож на человека, именно поэтому Дрим и обратил на него внимание одним знойным днем. «Ну и кого же ты призван утягивать на дно?» — смеялся он над запутавшемся в рыбацких сетях и выброшенным на берег русалом. А тот сначала шипел, бил хвостом и пытался оцарапать, но потом все-таки ответил. Колко и по-британски, всем своим видом говоря, что раньше тоже был человеком. В тот день Дрим облил водой его болезненно-сухую кожу, освободил из сетей и помог добраться до моря. Русал уплыл, скрываясь в прибывающих волнах. До боли в сердце казалось, что уплыл навсегда…

Однако, несколько лет спустя фраза была возвращена: «Ну и кого же ты призван страшить своим видом?» — смеялся теперь уже русал над Дримом, подвешенным у моря за разбои в каком-то порту. Трупом получалось быть только по ночам, и вполне живой на вид Дрим принял свою же колкость обратно, вместе с тем слезно попросив о помощи. Джордж в беде не бросил.

С тех пор они были связаны навеки. Одной судьбой, одной болью и одной любовью, столь трепетной и сильной, что сердце мертвого от безнадеги и отчаяния Дрима забилось с новой силой. Забилось влюбленно, в такт хрупкому русалочьему сердцу Джорджа.

И порой кажется, что ритм обоих сердец на миг разрушает оковы страшных проклятий, позволяя обоим вновь почувствовать себя людьми.

-• • •-

На груди чувствуется трижды обведенное «я люблю тебя», когда Дрим открывает глаза. Открывает и пугает Джорджа, что вот так вдруг рассказывает о своих чувствах, доверяя их хладному телу и наивно веря, что об этом никто и никогда не узнает. Взгляд голубовато-карих глаз в панике мечется из стороны в сторону, и Джордж наверняка гадает, замечена ли его маленькая шалость. Дрим виду не подает и стойко сдерживает счастливо-влюбленную улыбку, норовящую расцвести на по-живому теплых губах.

Над спокойными водами громко гогочет чайка.