Притворство стало частью его жизни. А потом и самой жизнью. Он не видел себя без этой обыденной лжи, не видел без неё путей отступления. Одиночество сжирало его каждый день, и только притворство, шутовской наряд спасали его из цепких лап холода. Дазай притворялся легкомысленным оптимистичным детективом, в мафии притворялся холодным отстраненным главой. Он менял маски, играл в спектакль одного актёра и отлично справлялся с ролями. Его одновременно знали и не знали совсем.

На самом деле, Дазай и сам не догадывался, кто он такой. Без шуток, бесконечного непроглядного обмана и утайки своего я. В конечном итоге, как ему казалось, настоящий он сгинул. Оставил после себя костюмы, ненастоящие улыбки, некое подобие счастья. Счастьем от настоящего Дазая даже не пахло. Он привык жить в одиночестве, привык быть покинутым, привык быть обманутым самыми близкими, самыми дорогими людьми. Теперь ничего не чувствует. Равнодушие достигло той точки, когда играть стало слишком тяжело. Потому что уже наплевать.

Серость бытия угнетала. Он всегда удивлялся тем, кто мог видеть в неспешном течении жизни нечто захватывающее. Поражали те, кто хотел жить. Для Дазая существование, обыденность, предсказуемая смена дней была убийственной. Ощущать, как с каждым днём он затухал и превращался в живое ничто для него было страшнее быстрой, спасительной смерти. Он ведь и не нужен никому. Существовать в одиночестве, пока не скончаешься от старости или в пылу сражения. В чём был смысл? В чём было наслаждение? Осаму ответа так и не нашёл. Не то чтобы он его даже пытался искать. Для него всегда всё было решено. Только каким-то неведомым чудом его история никак не могла прийти к логическому завершению. Что-то всегда шло не так. И что-то всегда возвращало его в бесконечное, неизменное течение жизни, от которого Дазай начинал сходить с ума.

В последнее время он пребывал в состоянии, когда словно всё, что его окружало, всё, что происходило, было не с ним. Осаму выпал из скучного реального мира, наблюдая за всем со стороны. Даже телом, казалось, управлял не он. Оно будто на автопилоте, выполняло будничные привычные действия, что-то говорило, а Дазай даже не мог понять, что. Он словно сидел за мутным стеклом и ему впервые за долгие годы было так хорошо. Его перестали изо дня в день потрошить, требуя, постоянно требуя присутствия, участия, растраты собственного ресурса, которого и так — только призрак, уже не хватало даже на себя. Осаму едва ли держался на ногах, едва ли не растекался лужицей по полу, едва ли не рассыпался в пыль. И действительно для него было удивлением — как он ещё не исчез. Потому что его уже не осталось. Потому в последние дни было наслаждением, подарком безрадостной жизни, что он мог будто усесться в мягкое кресло, провалиться в него и смотреть в едва ли окно — больше походило на тонкую ткань землистого цвета. Различимы были только силуэты людей, до которых Дазаю, признаться, не было никакого дела. В голове — долгожданная пустота. Внутри — необычайная лёгкость. Неужто жизнь и вправду потеплела к нему? Неужели позволит теперь ощутить тот неописуемый восторг и тихое счастье просто от наступления нового дня?

На самом же деле, жизнь просто неистово пыталась вытолкнуть его за черту.

В один день он проснулся. В своём теле, без грязного стекла перед глазами, без уютного мягкого кресла под собой. И Дазай не смог даже подняться. Он пялился безразличным, омертвелым взглядом в потолок. Идеальный, молочного цвета, в предрассветных сумерках отдающий синевой. Ни единой пылинки, не единой неясной точки, трещинки, почти невидимой грязной полосы. Долго вглядываться — ощутить, будто плаваешь в молоке. Даже вкус на языке появился. Почти не дышал. Ему казалось, что его придавило. Он был уверен, что воздух — самое тяжёлое, что есть в мире. Из гостиной доносилось громоподобное тиканье часов. На кухне из крана звонко капала вода — давно нужно было менять смеситель, теперь не давал спать. За окном — сонное молчание города.

Слеза за слезой побежала по вискам и терялась в каштановых растрёпанных волосах. Неподвижно, без содроганий, без всхлипов, будто застыв во времени. Дазай даже не моргал, продолжал сверлить потолок взглядом, уже замутнённым, не чувствуя бегущих кристальных ручейков. Обидно. Невыносимо было вновь осознать, где он и что он. Невыносимо было лишиться сладкого неведения и окунуться в лужу осточертевшей реальности. И она долго церемониться с ним не стала. Огрела со всей силы, дала под дых — не вздохнуть. Дазаю только и оставалось, что незаметно даже для себя ронять слёзы. Двигаться у него уже не было ни возможности, ни права. Теперь только принимать каждый хлёсткий удар, выдерживать груз прошлого, настоящего и, скорее всего, уже несуществующего будущего. Потому что сейчас, лёжа на футоне, вгрызаясь взглядом в потолок, Дазай понял — тормозить его больше никто не станет. История, наконец, завершится.

Осаму стоял на краю моста. Река неспешно текла вперёд, сверкала в закатных лучах, тихо и незаметно уносила с собой обрывки разговоров, состоявшихся накануне подле неё, брошенный мусор, который не в силах была переварить, последние крупицы души Дазая. Если она у него вообще была, Осаму в этом, конечно, очень сомневался. Он неотрывно глядел в глубину, пытаясь хоть что-то там высмотреть. Сам не знал, что именно ему хотелось увидеть. То ли торчавший изо дна кол, балку, крупный острый камень — всё, на что можно было напороться и больше никогда не всплыть. Река, к сожалению, язвительно ему не показывала. Осаму печально вздохнул. Видимо сегодня она не была настроена к нему благожелательно. Затылок припекало уходящее солнце, будто дёргало за плечо, мол, обернись на меня, нечего туда вглядываться. Дазай упрямо игнорировал потуги серого безынтересного клубка света. Всматриваться в неотвратимость — куда интереснее. Руки привычно в карманах бежевого плаща, но кончики пальцев всё равно едва заметно покалывало на холоде — осень. Носки ботинок уже за краем моста, уже за мысленной красной чертой. Дазай смотрел на них, облепленных городской пылью, не сверкавших на солнце, тоже уставших от жизни. В мафии у него всё было с иголочки, начищенное до блеска, сверкающее холодной расчётливостью хозяина. И потому особенно прекрасен был вид брызг тёмной крови на некогда идеально чистых, угольно-чёрных туфлях. Осаму находил особое извращённое удовольствие созерцать доказательство уязвимости, неполноценности, сладостной смерти. Подобная картина отчего-то привлекала, как свет раскалённой лампы привлекал наивных безмозглых насекомых. В агентстве Дазай потеплел. Распоясался, сказал бы Куникида. Мог позволить измятый заляпанный плащ, такие же брюки и старенькие ботинки, выдерживающие с неприкрытым трудом все похождения Осаму. И вид чей-то крови на них теперь был чрезвычайно редок, а ещё не приносил былого жестокого, ненормального довольства.

За спиной кто-то стоял. Кто-то молчаливый. Громко и часто дышал — волновался. Надо же ему было появиться так не вовремя. Дазай уже знал, кто стоял позади. И понял, что это была не просто случайность. Он знал, что Осаму собирался сделать, и понимал, что на этот раз могла окончательно вырисоваться жирная точка на ветхом клочке бумаги под названием жизнь Дазая Осаму. Что за невезение.

— Дазай-сан! Остановитесь, пожалуйста.

По звукам, Ацуши сделал шаг вперёд. На лице привычно растянулась гримаса улыбки.

— Что значит «остановитесь», Ацуши? Мне разве нельзя понаблюдать за рекой?

Он развернулся через плечо, оглядел Накаджиму спокойным доброжелательным взглядом, и тому стало не по себе. Дазай-сан смотрел будто сквозь.

— Отложите это на после. Я хочу прогуляться.

Натянутая улыбка, словно пытался успокоить ребёнка, окружённого смертью. Забавно.

— И как моё утопление помешает тебе прогуляться, Ацуши?

— Я хочу прогуляться с Вами, Дазай-сан, поэтому, если Вы сейчас утопитесь, у меня не получится погулять.

И вправду вёл себя, как с ребёнком. Даже назидательная интонация в голосе появилась, что за мальчишка. Ему ещё не хватало круглых несуразных очков и занесённого пальца вверх, тогда образ пятидесятилетнего дедушки был бы полностью завершённым. Хотя, пожалуй, не хватало бы только старой выцветшей фуражки в клетку и истрёпанного широкого пиджака. Осаму усмехнулся неожиданно мысли, впрочем, насмехаясь ещё и попытке Ацуши в заговаривание зубов. Выходило у него весьма плачевно. Хотя, может, просто Дазаю на всё это глубоко начхать.

— Да, это и вправду проблема. Что же нам с ней делать? — сказал Осаму больше реке, чем кому-то ещё. Уголки губ растянулись в подобии улыбки, и лицо Дазая приняло блаженный расслабленный вид. Он опёрся спиной о перила моста, ботинки соскользнули чуть дальше. С края упал маленький камешек, потревоженный движением ног Осаму.

— Дазай-сан, пожалуйста, давайте прогуляемся, — пролепетал на выдохе. Испугался. Забавно.

— Куда ты хотел бы сходить, Ацуши?

— А куда бы Вы хотели?

Осаму снова обернулся, смотря тому в глаза, без ответа. Накаджима ощутил глупость вопроса, к щекам тут же прилила кровь.

— Простите, — неловкий шёпот.

— Так, куда же ты хочешь, Ацуши?

— Я не знаю? Мне просто хочется посмотреть город.

— И тебе непременно нужен я для компании? Странный выбор компаньона, Ацуши-кун.

Дазаю почему-то резко захотелось смеяться заливистым звонким смехом, до колик в животе. Ситуация была до того забавной, неловкой и оттого, за долгое время, интересной, что хотелось разразиться безудержным хохотом. Но, пожалуй, Ацуши окрестил бы его сумасшедшим без шанса на опровержение. Не то чтобы Дазаю было дело до мнения окружающих, но он, тем не менее, удержал внезапный порыв.

— Отойдите от края, пожалуйста.

— Так вот твоя основная причина, Ацуши! Ты ранил меня до глубины души — дурашливым тоном, изображая шокированную светскую даму, — Вот так сразу и стоило.

— Мне правда захотелось пройтись с Вами.

Ацуши не смог скрыть радости в голосе, когда Дазай, со всей неторопливостью и неохотой этого мира, подобрался. Пара мелких камешков снова понеслись к реке. Осаму проводил их взглядом, в последний на сегодня раз всмотрелся в спокойную водную гладь и развернулся на радость солнцу. То хлестнуло по лицу и резануло по глазам — в отместку за долгое игнорирование. Дазай, щурясь, уцепился за перила и перекинул ногу, затем вторую. Вновь царапалась запятая вместо точки. Над ним уже издевались.

— Ну, что ж, пошли, моё успешное утопление снова откладывается.

Ацуши не понял попытку его пристыдить.

— Есть не хотите? Можем перекусить, — вопрос сопроводил аккомпанемент двух урчащих животов. Ответа можно было не дожидаться.

Четыре порции отядзукэ умялись за пару минут. Чайная вечером пустовала. Тишина ласкала слух и успокаивала после напряжённого дня. Дазай с Ацуши перебросились парой фраз — не хотелось нарушать атмосферу спокойствия и безопасности, хотя Осаму чувствовал рьяную необходимость Ацуши о чём-то спросить. Накаджима словно искрился, и искры периодически цепляли Дазая. Нетерпение лезло в глотку, вставало там поперёк и последняя порция отядзукэ отодвинулась, недоеденная. Лампа над ними пару раз мигнула. Доискрился.

— Ацуши, спроси меня уже наконец.

Осаму сцепил руки в замок под подбородком. Вонзил взгляд в Накаджиму, и тот съёжился.

— Вам нужна помощь?

Дазай застыл на мгновение, а потом рассмеялся мелодичным переливчатым смехом под пунцовеющие щёки Ацуши. Снова спросил что-то не то.

— Нужна ли мне помощь? Ацуши-кун, я надеялся услышать что-то поинтереснее.

— Простите, я хотел спросить именно это.

— Тогда нет, мне не нужна помощь.

— Раз не нужна помощь, почему Вы каждый раз пытаетесь…

— Утопиться? Отравиться? Повеситься?

Дазай улыбался. Ацуши сжимал губы в тонкую линию.

— Вы всегда говорите так, будто это шутка, — вырвалось у Накаджимы, как оплеуха.

— Почему бы этому не быть шуткой?

— Дазай-сан, это не смешно! — воскликнул Ацуши, густо покрывшись румянцем. Если бы Осаму взбрело в голову коснуться его пальцев, то он бы спутал их с осколками льда.

— Не лишай меня хотя бы этой забавы, Ацуши-кун! Чем мне ещё себя развлекать?

— Забавы? — переспросил Накаджима, сжимая ткань брюк на коленках, — То есть, пытаться расстаться с жизнью — это забава?

— Ну да, — беззаботно и будто бы невзначай.

Ацуши ничего не ответил. Лампочка окончательно перегорела.

— Надеюсь, что ты доел, Ацуши, мне не хочется сидеть в полумраке, — сказал Дазай, поднимаясь. Накаджима встал следом, расправляя ткань брюк.

— Смотри-ка, стемнело. Сколько мы там просидели?

В парке, куда они забрели, неожиданная духота. Ацуши вглядывался в дорожку перед собой, освещённую парочкой фонарей, и ощущал, словно она стремилась придавить его с обеих сторон. Алеющая листва на деревьях мозолила глаза.

— Дазай-сан.

Осаму оглядел Ацуши тем же проницательным взглядом, будто бы знал, что юноша скажет, что он в этот момент будет чувствовать и с какой интонацией донесутся слова. Дазай словно читал его, как открытую книгу, и Накаджима вновь съёжился под карими пожирающими глазами.

— Пообещайте мне, — спотыкался на каждом слове, — хотя бы сегодня не делать глупостей.

Сказанное почти смешалось с шелестом листьев. Физически ощутимая улыбка прорезалась на лице Дазая.

— Ты просишь от меня непомерно много, Ацуши-кун, хотя я вряд ли найду в себе силы сегодня повторить начатое, поэтому, ладно, я обещаю, — он не стал отшучиваться, как делал всю жизнь, не прикинулся дурачком, по какой-то причине не стал отгораживаться. Его «обещаю» обволакивало, накрывало теплом и ощущалось домашней ранимостью, Дазай словно предстал перед ним безоружный, и Ацуши застыл на мгновение. Он будто смог на пару жалких секунд прикоснуться к убийственному неуловимому зверю. Внутренности превратились в нервозное месиво, в хлюпающий комок страха, пережатый колючей проволокой ответственности — не каждый день под пальцами ощущался дикий опасный хищник.

Дазай усмехнулся на распахнутые глаза Накаджимы и пошёл дальше, наблюдая теперь за неподвижными деревьями с красной листвой. Осень безжалостно настигала Йокогаму, а вместе с ней по закоулкам рыскала ненасытная апатия. В конце концов, она обязательно поймает Дазая за глотку, вгрызётся в него до конца зимы — не продохнёшь. Потом наступит весна, и крепкая хватка челюстей ненадолго ослабится. Осаму планировал сбежать от неё раньше, чем она найдёт, если ему удастся. В последнее время она по-змеиному шипела, что он не сможет уйти, и на вопрос почему всегда был один ответ: «Потому что я выжру из этих людей всё, до крупицы. Они пойдут за тобой». Потом смеялась тонким скрипучим голосом, уши сворачивались в трубочку, а Дазай впервые ощущал себя по-настоящему закованным и терпел, не сопротивляясь, вонзившиеся клыки. Стал чёртовым жертвенником. Смеяться хотелось до ужаса.

Ацуши плёлся следом. Неровное дыхание разрезало пространство между ними, Дазай мог затылком ощущать прикованный к нему взгляд и рьяное заламывание пальцев — попытка заткнуть кричащие мысли. Накаджима поражал и смешил неловким немым беспокойством, готовый всегда подставить плечо. Жаль, что он был ещё юнцом, неспособным разгадать Дазая. Хотя, даже когда Ацуши наберётся опыта, разум его окрепнет, а кожа огрубеет от шрамов, он будет неспособен прочитать его, а Дазай так и не сможет рассказать ему про эту странную непонятную книгу с потрёпанным корешком и почти стёршимся названием «Осаму». Накаджиме так и придётся всю жизнь, сколько он будет помнить, молча следовать рядом, готовым всегда поймать перед самой чертой.

— Когда-нибудь я научусь.

Дазай улыбнулся. Скупая слеза собралась в уголке глаза. Ацуши не увидел.

— Конечно, Ацуши-кун. Когда-нибудь.