The world we knew

Won't come back

The time we've lost

Can't get back

The life we had

Won't be ours again

This world will never be

What I expected

And if I don't belong

(с) Three Days Grace - Never Too Late [1]

      Первое, что я увидел, разлепив глаза — высокий каменный потолок. Я лежал на больничной койке под теплым шерстяным одеялом. Кто-то переодел меня в клетчатую пижаму, которая была мне великовата. Привстав, я оглядел комнату и увидел еще с десяток железных больничных кроватей, что стояли в ряд. На некоторых из них спали другие подростки.

      Я взглянул в большое квадратное окно, которое находилось прямо напротив моей койки: судя по заре, только-только начинало светать. Совершенно не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, да и голова все еще была тяжелой. Откинувшись обратно на кровать, я попытался вспомнить предшествующие события.

      Я понятия не имел, сколько времени провел тут, то и дело всплывая на поверхность и вновь проваливаясь в забытье. Единственное, что я смутно помнил — священника, который привез меня сюда: он то обтирал мое горячее от высокой температуры лицо и шею влажным полотенцем, то давал мне лекарства и пытался худо-бедно, да накормить.

      «А еще водил меня в туалет», — с некоторым смущением вспомнил я.

      Я терпеть не мог, когда ко мне прикасались, и еще больше мне не нравилось, когда кто-то видел меня обнаженным — даже просто без футболки.

      Непривычно было лежать на кровати — обычно я перекантовывался на старых, повидавших виды диванах и креслах, а временами и на полу. Я жил на улице года два, впрочем, и до этого моя жизнь мало чем отличалась от той, что я веду сейчас.

      Я воровал мыло и шел купаться или стирать одежду в туалетах «Макдональдса» или торговых центров, а иногда в них же и спал — прямо сидя на унитазе и положив голову на туалетный бачок. Конечно, спина мне за это «спасибо» не говорила, но это было куда лучше, чем ночевать на улице, особенно зимой. Иногда я забивался на чердаки или в заброшенные дома на окраине. Бывало, ночевал и в технических помещениях. И редко, если получалось добыть достаточное количество денег, — снимал самые дешевые номера в мотелях, чтобы искупаться и нормально отоспаться. Из-за хронического недосыпа под глазами залегли огромные тени, которые походили больше на фингалы.

      Моя жизнь была на удивление пассивна — я в основном выбирался, чтобы украсть еду и книги, в которых забывался, сидя в очередном безлюдном месте. Так я мог убежать из своей суровой реальности в вымышленный мир и как-то облегчить свое существование. Читал я все, что под руку попадется, точнее, все, что мог достать.

      От мыслей меня отвлек звук шагов, и, повернув голову, я увидел медсестру, которая вошла в комнату, толкая перед собой передвижной столик, на двух отсеках которого лежали различные медицинские предметы и лекарства.

      — Доброе утро! — бодро улыбнулась она, заметив, что я проснулся, и подкатывая столик ко мне. — Наконец-то ты пришел в себя!

      — Где я? — сипло спросил я, разглядывая высокую девушку крепкого телосложения с большими карими глазами. Ее каштановые волосы были собраны в небрежную дульку, а поверх джинсов и синей рубашки был накинут белый халат.

      — В приюте святого Филлипа, — ответила она, набирая лекарство в шприц. — Поворачивайся, пора делать укол.

      — А можно без этого обойтись? — сразу же ощетинился я, представив, что придется стягивать с себя штаны. Да и уколы я терпеть не мог. — Я хорошо себя чувствую.

      — Это скажи пневмонии, от которой мы тебя еле вылечили, — ответила она не терпящим возражения тоном и жестом велела поворачиваться. — Давай поживее, у меня еще с десяток больных, а то позову санитара, поверь, он не будет таким нежным как я.

      Сообразив, что пневмония — это посерьезней простого «пчиха», я нехотя повернулся и дал себя уколоть. Да и санитаров мне не хватало для «полного счастья».

      — Видишь, в этом нет ничего страшного, — произнесла девушка, прижимая спиртовую салфетку к моей ягодице, а затем добавила: — Отец Эрвин будет очень рад, что ты пришел в себя. Он все эти дни от тебя не отходил.

      «Так он все же заботился обо мне? — пронеслось в голове. — А я уж было подумал, что это все моя воспаленная фантазия подкинула. Хотя было странно, что это делал он, а не медицинские работники».

      Спросив у медсестры местоположение туалета, я с трудом поднялся и двинулся в ту сторону. Меня все еще подштармливало от болезни, но чувствовал я себя гораздо лучше.

      Сходив в туалет и умывшись, я взглянул на себя в зеркало — выглядел я ужасно: черные волосы слиплись от грязи, моя и так бледная кожа потускнела, а под глазами привычно залегли огромные темные круги, из-за чего я походил на облезлого енота, и только в серых глазах теплилась жизнь. Во рту словно кошки нассали, да и запах от меня исходил не самый приятный.

      Вернувшись в палату, я выпросил у медсестры свежую одежду, постельное белье и предметы личной гигиены, уговорив ее дать мне помыться, так как она боялась, что у меня может подняться температура от горячей воды или продуть в холодном помещении. Но в конце концов она сдалась под моим напором.

      Искупавшись, смыв с себя грязь и болезнь, я чувствовал себя гораздо лучше — побродил по больничному крылу, познакомился с теми ребятами, которые делили со мной палату, — от них, я кстати, узнал, что нахожусь тут уже больше недели, — а после обеда меня вновь сморил сон.

***

      Я проснулся поздним вечером. Сна не было ни в одном глазу, поэтому, встав и поплотнее запахнувшись в теплый серый халат, чтобы скрыть эту убогую пижаму с зелеными динозавриками, которую мне дали взамен клетчатой, я решил побродить по зданию.

      Ребята мне рассказали, что этот этаж представлял собой больничное крыло, ниже находились комнаты обитателей приюта, также здесь была церковная школа, рабочие и административные помещения и непосредственно сама церковь.

      Я вышел в коридор — на белых каменных стенах тускло светились бра, — и спустился по лестнице на первый этаж. Пройдя еще пару небольших коридоров, я оказался, судя по дверям с табличками, в административном здании. Дойдя до конца, я повернул налево, прошел небольшой переход и, толкнув тяжелую деревянную дверь, наконец, оказался в церкви.

      Осторожно прикрыв за собой скрипучую дверь, я вошел в огромное помещение с арочными потолками, освещаемое тусклым светом встроенных в стену круглых светильников, у которых, видимо, регулировался свет. По периметру зала находились высокие полуциркульные витражные окна, на которых были изображены библейские сцены, такие же витражи, только круглые, виднелись и на верхних частях арок, ближе к потолку, где они сужались.

      Стены были облицованы белым камнем, как и пол. Выйдя в центр зала, меж рядами одинаковых деревянных скамеек я развернулся и во всей красе увидел главную часть церкви. Алтарная преграда тянулась от двери, из которой я только что вошел в зал, до второй такой же двери, которая находилась с другой стороны. В углублении между двумя дверями находился сам алтарь и огромный крест, а сзади виднелся церковный орган.

      Я опустился на ближайшую скамейку, разглядывая алтарь, накрытый пурпурной тканью, по краям которого стояли два огромных букета с белыми цветами — я узнал только лилии. Мне нравилась эта тишина, что царила вокруг — она была умиротворяющей. Было в помещении что-то таинственное, я бы даже сказал мистическое, что вызывало ощущение, будто ты оказался вне времени и пространства — открой двери, и ты окажешься во временах тамплиеров.

      Я никогда не был близок к Богу, наоборот, у меня к нему была куча вопросов и претензий, но мне нравилась атмосфера в церквях — до этого мне приходилось ночевать в парочке. А еще в них была та самая атмосфера, чтобы читать... Кстати, о книгах! Я вспомнил, что в кармане у меня затесался томик «Биг-Сура», который я выманил все у той же медсестры — как оказалось, она была большой поклонницей Керуака, о творчестве которого мы с ней поболтали.

      Я только открыл на том месте, где остановился, как услышал скрип отворяемой двери. Повернувшись, я увидел священника, который вошел с парадной двери и в данный момент запирал ее — это был отец Эрвин.

      — Привет, Леви, — улыбнулся он, подойдя ко мне и сев рядом на скамейку. Сегодня святой отец не был одет в сутану: только черная рубашка, рукава которой были закатаны по локоть, да штаны. — Рад видеть, что ты чувствуешь себя хорошо. Я сегодня заходил к тебе, но ты спал...

      — Спасибо, — пробормотал я. — Линн говорила, что вы ухаживали за мной, пока я был без сознания... Мне, честно говоря, неловко, что вы возились со мной, когда у вас и без меня, наверно, было много хлопот... — на самом деле мне не было неловко, скорее, я хотел узнать, почему он возился со мной, когда у него как у священника наверняка была куча других дел. Моя паранойя не давала мне покоя.

      — Ох уж эта Линн! — рассмеялся он, и я успел заметить, что у него идеально ровные белые зубы — наверняка носил брекеты. — Все выболтает!

      «Нет, он определенно не катит под священника, — думал я. — Он же слишком хорош собой!» — это видел даже я, человек далекий от отношений полов и понятий привлекательности.

      — Ты здорово меня напугал, — тем временем продолжил священник без тени улыбки. — Ты второй человек, которого я лично привел в этот приют, и я чувствую за тебя ответственность. К тому же, ты попал на то время, когда у нас был просто бум на респираторные заболевания, и наши медработники были загружены сверх меры, а у нас их не так чтобы много. У тебя не было страховки, как и других документов, и отвезти тебя в больницу я не мог, поэтому справлялись своими силами, а так как у меня есть некоторые знания в медицине и опыт в уходе за больными, я помогал им.

      Непохоже было, что он врет, и я чуть расслабился, хотя я вообще с подозрением относился к любым проявлениям заботы — жизнь научила.

      — Что читаешь? — спросил священник, видимо, заметив отложенную мною книгу.

      — «Биг-Сур» Джека Керуака.

      — Любишь битников? — вновь улыбнулся он. — Немудрено, что вы с Линн подружились. Она нам все уши прожужжала про то, насколько они романтичные и потерянные...

      — Никогда не понимал, почему их называют «потерянным поколением», — почему-то я не чувствовал, что, разговаривая с отцом Эрвином, я разговариваю со священником. Даже «отцом» его звать как-то язык не поворачивался и колоратка на черной рубашке ситуации не меняла. — В смысле, по-моему, они прекрасно знали то, чего хотят...

      — Вот как! — усмехнулся он, скрестив руки на груди. — И чего же они желали, утопая в похоти, наркотиках, алкоголе и строча книги?

      — И вы туда же, — улыбнулся я, как ни странно, общаться с ним в этот раз мне было гораздо легче, чем в кафе. — Битники хотели свободы, им были чужды стереотипные рамки, возведенные обществом, и пресловутая «американская мечта». Они хотели жить своей жизнью и любить того, кого хотят, неудивительно, что столько молодежи потянулось за ними и родилось целое движение, которое повлияло на все последующие поколения, как на тех же хиппи, так и на наше, так называемое инди-поколение, — я сел на колени, подобрав под себя ноги и всем корпусом повернувшись к священнику. — Ведь нельзя недооценивать то, какой взнос они сделали не только в американскую культуру, но и в мировую! И какой огромный вклад они внесли в борьбу с цензурой и за права секс-меньшинств!

      — И что это им в итоге дало?! — воскликнул священник, тоже повернувшись ко мне всем корпусом. — Они стали от этого счастливее? Напомни, что стало с основоположниками бит-поколения? Насколько я помню, Берроуз погряз в наркотиках и застрелил собственную жену из дробовика. Гинзберг всю жизнь только мотал сроки за различные акции. А что случилось с Керуаком, который ни с того ни с сего умер — до сих пор доподлинно не известно. И никто из них не прожил жизнь с человеком, которого любил...

      — Да, кончили они все не самым лучшим образом, — согласился я, — но все они прожили яркую, насыщенную жизнь! Как там говорил один известный чувак? Многие живут до семидесяти лет, но умирают в двадцать пять...

      — Этого «чувака» зовут Бенджамин Франклин, — расхохотался священник. — И он говорил: «Многие люди умирают в двадцать пять лет, а в могилу попадают только в семьдесят пять».

      — Да хоть как! Смысл-то от этого не меняется.

      — Значит, ты любишь контркультуру? — спросил священник, все еще посмеиваясь.

      — Не то чтобы я любил контркультуру, хотя некоторые писатели мне нравятся, например Буковски, Уэлш, Паланник, но битники мне наиболее интересны.

      — Кто из битников тебе интересен больше всего? — спросил священник, улыбаясь. — Дай угадаю, Керуак и его «В дороге»?

      — А вот и нет, мне больше всего нравится «Вопль» Гинзберга, — ответил я, довольно улыбаясь. — Вы читали его? Это же просто крик целого поколения!

      — Я видел лучшие умы моего поколения, разрушенные безумием, умирающие от голода, истерически обнажённые, волочащие свои тела по улицам чёрных кварталов, ищущие болезненную дозу на рассвете, — процитировал он, подражая автору — я слышал запись знаменитого чтения Гинзберга в «Галерее Шесть», и отец Эрвин, видимо, тоже. — Ангелоголовые хиппи, сгорающие для древнего божественного совокупления со звёздным динамо в механизмах ночи...

      — Вы какой-то неправильный священник! — с чувством выдал я, насупившись и скрестив руки на груди.

      — Почему? — он вновь расхохотался.

      — Вы знаете о битниках, смотрели «Город грехов», и я еще ни разу не слышал от вас занудных проповедей.

      — Я даже не знаю, радоваться или огорчаться тому, что не соответствую стереотипам, — ответил он, улыбаясь и не сводя с меня пронзительного взгляда синих глаз. — В свою очередь, должен тебе сказать, что для беспризорника ты на удивление хорошо образован. Обычно они и двух слов связать не могут.

      — Я просто очень люблю читать, — смущенно ответил я, непривычно было слышать, что меня кто-то хвалит.

      — Так как так получилось, что такой умный парень, как ты, оказался на улице? — спросил священник уже более серьезно.

      — Ой, ну святой отец, нормально же общались! — искренне возмутился я, чувствуя, как былое настроение улетучивается. — Ну зачем вы все так портите?

      — Я просто хочу понять, — невозмутимо ответил он, сверля меня взглядом. — К тому же, у нас должна быть информация о наших воспитанниках.

      — И о чем мне вам рассказать, святой отец?! — вспылил я. Тема матери всегда выводила меня из себя. — Может, о том, что однажды, придя домой из школы, я обнаружил свою наркоманку-мать поедающей собственную рвоту, чтобы не потерять ни капли выпитого ею алкоголя? Или же рассказать вам о том, как не раз становился свидетелем таких секс-сцен, что Вудман [2] нервно курил бы в сторонке со своими кастингами?!

      Выражение лица у него резко сменилось, былой улыбки как ни бывало. Краем сознания я отметил, что о Вудмане он все же имеет определенное представление, что видно было по его реакции.

      — А твой отец? — спросил священник, внимательно глядя на меня.

      — Я не знаю его, — более спокойно ответил я, вспышка гнева сходила на нет. — Сомневаюсь, что она сама-то знала, от кого залетела — ее перетрахал весь город, вплоть до самых мерзких отбросов — на что только она ни готова была ради дозы. А потом она сдохла от передозировки, а я остался на улице. Вот и вся история.

      Конечно, я прошелся по своей жизни очень сжато, и это было даже далеко не худшее, что мне пришлось пережить, но больше я ничего не сказал — ему незачем было об этом знать.

      — Пойдем спать, Леви, — произнес он мягко. — Мы тут уже сидим достаточно давно. Тебе нужно восстанавливаться после болезни, а у меня завтра много дел.

      Я нехотя встал, жалея, что этот вечер был омрачен воспоминаниями о моей матери.

      — Слушай, Леви, — негромко произнес священник, когда мы оказались возле двери, ведущей в палату, и положил руку на мое плечо. — Все, что случилось — все это в прошлом. Здесь никто тебя не обидит, а даже если кто-то и попытается — я не позволю, и ты всегда можешь прийти ко мне, по любому вопросу. Я выслушаю и помогу всем, чем смогу. Ты понял меня? По любому вопросу, в любое время суток.

      Сделав судорожный вздох, я кивнул.

      — Хорошо, иди спать, — сказал он, потрепав мои волосы. — Спокойной ночи, Леви.

      — Спокойной ночи, святой отец, — попрощался я и скрылся за дверью.

      Я залез в свою кровать и, укрывшись с головой, свернулся калачиком. Сердце гулко стучало в груди, а руки тряслись. Я не мог выкинуть из головы слова священника — неужели кому-то было не плевать на меня?

      «Не обольщайся, — тут же услышал я своего внутреннего параноика. — Тебе такое уже говорили, и ни к чему хорошему это не привело...»

      Но несмотря на то, что шептало мне мое подсознание, где-то в глубине души зажегся маленький огонек надежды. Неужели я был не один в этом чертовом жестоком мире?