I find shelter, in this way,

Under cover, hide away.

Can you hear, when I say?

I have never felt this way.

(с) The xx - Shelter[1]

      С того вечера и разговора о битниках прошло больше двух недель. Я выздоровел, и меня переселили на другой этаж, попутно выдав одежду.

      С другими воспитанниками я не особо дружил, но при этом и не избегал. Среди них ходила молва, что я преступник и отброс — видимо, кто-то проболтался о моем задержании, поэтому они относились ко мне настороженно, но это было мне на руку. Поразмыслив, я решил, что лучше пусть боятся, чем задирают, а в том, что кто-то постарается самоутвердиться за мой счет, учитывая мою миниатюрную комплекцию, я был уверен, поэтому активно поддерживал образ эдакого неадеквата. Хотя мне особо и делать ничего не надо было — увидев шрамы на моих руках и несколько портаков, которые мне набил один начинающий татуировщик за бесплатно, они уже надумали себе историй о поножовщинах и наркотиках, чем я активно пользовался. А когда они застукали меня с сигаретой в туалете, то окончательно приписали к самым матерым уголовникам. Курить тут боялись, а все из-за отца Найла с его садистскими методами воспитания.

      Меня, конечно, забавляла наивность приютских деток, но я предпочитал думать головой и перестраховываться. Я отлично знал свои силы, поэтому не пытался прыгать выше головы и всячески защищался доступными мне способами, подстраиваясь под внешние обстоятельства. Несмотря на мою замкнутость, за счет начитанности и постоянной нужды выкручиваться из всяких передряг у меня был достаточно хорошо подвешен язык, и я научился выходить сухим из воды.

      Я не был в восторге от храма, но жизнь среди фанатиков Иисуса была вполне терпимой — главное, что у меня была еда, теплая постель и книги. Правда, я постоянно выводил из себя отца Найла, который преподавал нам богословие — я задавал ему неудобные вопросы, касающиеся религии, и он ругался на меня и вечно пытался наказать, но отец Эрвин всегда за меня заступался, и тот, крайне недовольный, уходил ни с чем. Отцу Эрвину мое поведение тоже не нравилось, но в отличие от отца Найла он старался воздействовать на меня мягко, не применяя физическое насилие. Я ничего не мог с собой поделать — к Богу у меня имелись личные счеты, поэтому я отводил душу как мог, выставляя его не в лучшем свете перед последователями. После стычек с отцом Найлом меня вообще чуть ли не посчитали антихристом — все боялись его до усрачки, так как он нередко пускал в ход розги.

      Начались серые однообразные будни: подъем, завтрак, утренняя месса, учеба, обед, работа на кухне, вечерняя месса, ужин, свободное время и отбой — сплошное уныние и бытовая нудятина, но я готов был платить такую цену за спокойное существование. Иногда я думал о том, чтобы вернуться на улицу, но, видимо, я совсем обленился и не хотел брать на себя такую головную боль, особенно в преддверии зимы. Кажется, я слишком устал от беспризорной жизни.

      Единственное, что меня радовало — это разговоры с отцом Эрвином. Мне нравилось проводить с ним время — сразу после ужина я брал очередную книгу и бежал в церковь. Я любил там читать и ждал священника, чтобы обсудить ее с ним. Каким-то магическим образом отец Эрвин умудрялся прочесть все книги до меня. Он был интересным человеком, несмотря на свою религиозность, и мы с ним вечно вели дискуссии на самые разные темы, особенно рьяно спорили о Библии. Другие священники были ебнутыми, помешанными на своей религии фанатиками, и на каждый мой провокационный вопрос полыхали похлеще Везувия. Отец Эрвин был не таким: он, конечно, тоже в восторг не приходил, но по крайней мере пытался ответить на мои вопросы и переубедить меня, используя в ход контраргументы, а не давление.

      — Слушай, Линн, — произнес я, стоя с медсестрой на заднем дворе церкви и наблюдая, как доставщики из супермаркета заносят продукты для предстоящего обеда по случаю Дня Благодарения. Из всех людей в приходе курили только мы вдвоем, во всяком случае, я никого больше с сигаретой не видел. Каждый день, пересекаясь на заднем дворе, мы разговаривали о всяких мелочах и незаметно для себя подружились. Я стрелял у нее сигареты, пока не спер целый блок из машины мужика, который привез продукты в прошлый раз. — А сколько лет отцу Эрвину?

      В этот момент я как раз поймал его взглядом: он о чем-то активно спорил с отцом Найлом, стоя возле приходской школы, которая располагалась в отдельном от церкви и приюта здании. Отсюда не слышно было, о чем они разговаривают.

      — Недавно тридцать три исполнилось, — ответила она, выдыхая дым и стряхивая пепел.

      — Я все никак не пойму, какого черта его в церковь-то занесло? — задал я вопрос, мучающий меня с самого первого дня, но спросить у самого священника я так и не решился. — Он же еще молодой, а с его внешностью и умом перед ним все двери открыты!

      — А это, мой друг, вопрос на миллион! — хохотнула она, тоже бросая взгляд в сторону священника. — Таким, как он, сидеть бы в своем пентхаусе в Верхнем Ист-Сайде со стаканом виски в руке да потрахивать длинноногих смазливых моделек, но нет... Правда, никто ничего не знает о его прошлом и о том, как он до такой жизни докатился.

      — Я смотрю, он тут местный любимчик, — я затянулся сигаретой. Мне было интересно об отце Эрвине все, и я нередко разводил окружающих на разговоры о нем, а иногда и подслушивал чужие. — Послушать, так он писает святой водой, а какает цветочками!

      Окружающие действительно искренне его любили — я не слышал ни одного плохого слова об отце Эрвине, вследствие чего расслабился и позволил себе раскрыться перед ним. Обычно я был крайне замкнутым, несмотря на то, что я вроде бы нормально общался с людьми, но это было поверхностное общение, а на деле никто ничего обо мне не знал. Эту же черту я заметил и в священнике: он был любезен со всеми, но ничего не рассказывал о себе.

      Мы с отцом Эрвином много разговаривали, но никогда не касались личных моментов, может, поэтому нам было комфортно общаться друг с другом? После того вечера он больше не затронул тему моей семьи, а я же не решался спрашивать о его жизни. Я даже не знал, можно ли священникам задавать подобные вопросы?

      — Да, он действительно классный! — рассмеялась Линн и выкинула бычок в мусорный бак. — Не будь он священником, я бы с ним замутила.

      — Фу такой быть! — воскликнул я, зная, что Линн не обидится. Она была той еще пошлячкой — как ее вообще взяли работать в церковный приход с ее-то грязной речью? Видимо, с медперсоналом действительно было туго. Но несмотря на то, что Линн любила порассуждать о сексе, она была добродушной, отзывчивой и располагающей к себе девушкой.

      — Нет, ну интересно же, что у него под сутаной! — воскликнула она, будто речь шла о каком-то важном открытии. — Вот ты представь, есть такая охуительно сексуальная девушка, идеальная — вот прямо смотришь на нее, и встает все вплоть до мандавошек! Но вся красота скрыта за каким-то беспонтовым платьем, неужели тебе не будет интересно его снять?

      — Эм-м-м, нет...

      — Ты что, гей?! — выпучила глаза она, а потом добавила: — Только не говори, что девушки никогда не было!

      — О какой девушке может идти речь, когда ты думаешь только о том, что бы пожрать, где бы поспать и как бы не сдохнуть? — мне оставалось только дивиться тому, как можно быть таким помешанным на сексе. Впрочем, может, я чего-то не понимал?

      — Плохи твои дела! — воскликнула Линн с таким видом, будто собиралась сообщить мне о том, что у меня четвертая стадия рака. — Надо срочно изгонять из тебя дух невинности! Сколько тебе там лет?

      — Семнадцать, — ответил я, ухмыляясь. — Тебя посадят за совращение малолетних!

      — Да, рановато, — согласилась Линн и, состроив из себя настоятельную тетушку, продолжила: — Как только станешь совершеннолетним — зови! Будем вытрахивать из тебя демонов!

      — И это еще мне отец Найл грозится помыть рот с мылом и отхлестать розгами, — прыснул я. — Вот уж точно кому нужен ящик мыла и экзорцист вдобавок, чтобы изгнать дух нимфомании.

      — Я и не против! — лукаво улыбнулась Линн. — Смотря чем он будет его изгонять из меня... Во имя святого фаллоса, аминь!

      — Боюсь представить, что творится в твоей голове, женщина... — я только покачал головой.

      — И правильно, маленький еще!

      Расставшись с Линн, которая вернулась к своим делам, я заметил, что отец Эрвин в одиночестве идет в сторону административного здания — быстренько потушив бычок, я побежал к священнику.

      — Здравствуйте, святой отец, — произнес я, поравнявшись с ним. Погода была на удивление теплой для конца ноября, поэтому совершенно не хотелось возвращаться в плен голых каменных стен прихода.

      — Привет, Леви, — поздоровался он, кинув на меня строгий взгляд. — Опять выводишь из себя отца Найла? Он мне только что всю плешь насчет тебя проел.

      — Но ведь я только задал ему вопрос! — пожал плечами я, закатывая глаза — это мы проходили не в первый раз.

      — Небось очередная провокация... — констатировал священник, обреченно вздохнув. — Вот скажи мне, почему ты так старательно отвергаешь Бога?

      — А что хорошего он сделал? — насупился я, предчувствуя очередную мозгопромывку.

      — Ну хотя бы то, что сотворил мир и все сущее, в том числе и тебя, Леви, — серьезно ответил священник, сверля меня взглядом.

      — Где-то сейчас плачет один Стивен Хокинг, святой отец.

      — Леви, дьявол пытается сбить тебя с пути истинного, отвернуть от Бога... — не отставал он, положив руку мне на плечо и пристально глядя в глаза, словно пытаясь разглядеть через них мою душу. — Иисус сказал им в ответ: этим ли приводитесь вы в заблуждение, не зная Писаний, ни силы Божией? [2] Бог желает тебе добра, как и всем людям!

      — Если Он желает людям добра, тогда почему же идут войны?! — не выдержал я. — Почему происходят природные катаклизмы, теракты и много другого зла?! Или вы хотите сказать, что те три тысячи человек, погибшие в башнях-близнецах, заслужили кары Божьей?

      — Леви, ты утрируешь...

      — Нет, я не утрирую, а говорю как есть! — горячо возразил я. Как только священник включал «режим фанатика» мне хотелось орать благим матом. — Святой отец, вы же умный мужик, и неужели верите в этот бред сивой кобылы?

      — Леви... — начал было он, но я его резко перебил, зная, что наш спор затянется на ближайший час — не хотелось омрачать праздник бессмысленными спорами об Иисусе.

      — Сегодня День Благодарения, святой отец, давайте не портить друг другу настроение, хотя бы в этот день.

      Священник хотел было что-то сказать, но видимо передумал и сделал резкий вздох.

      — Ты прав, мы все равно не придем к согласию, хотя я и молюсь за тебя каждый божий день и надеюсь, что однажды ты встанешь на путь истинный, — ответил он, приобняв меня за плечи. Как ни странно, отец Эрвин был единственным человеком, чьи прикосновения не вызывали во мне отвращения. — А ты чего не участвуешь в подготовке к празднику?

      — Вообще-то участвую, просто взял небольшой перерыв...

      — Опять курили с Линн на заднем дворе?

      — Ну а где еще? Не буду же я стоять с сигаретой у парадного входа.

      — Ты же травишь себя этой гадостью! — воскликнул он, чуть сильнее прижимая меня к себе, словно пытаясь защитить от злого духа никотина. — Думаю, мне не надо рассказывать обо всем вреде курения, притом научно доказанном!

      — Значит, когда наука говорит о вреде курения, вы верите, а в то, что она говорит о сотворении мира — нет... — я не мог не подковырнуть его этим фактом.

      — Леви, мы же вроде только что договорились не продолжать эту тему?

      — Простите, святой отец, — произнес я, пряча улыбку.

      — И вообще, тебе надо поменьше контактировать с Линн, она тебя точно ничему хорошему не научит!

      — Что, святой отец, вас она тоже учила ловить рыбу на резиновые члены?

      — Леви!

      — Простите, — выдавил я, вновь пряча улыбку, при виде возмущенного священника — он всегда выглядел забавным в такие моменты.

      — Вот о чем я и говорю! Всего ничего с ней общаешься, а уже разглагольствуешь о, прости Господи, резиновых членах.

      — А вы тоже пойдете праздновать с семьей, святой отец? — я попытался вырулить разговор на более нейтральные темы, пока он не начал мне затирать про грех прелюбодеяния. — Вроде все работники прихода после обеда разойдутся по домам.

      — Нет, я останусь тут, как и все священнослужители, — спокойно ответил он. — Я не отмечал этот праздник с семьей с тех пор, как встал на Путь Божий. Теперь мой дом — церковь.

      — Но ведь у вас наверняка есть семья и они вас ждут! — воскликнул я, возмущенный тем фактом, что он пренебрегает своей семьей из-за вымышленного мужика.

      — Мой отец живет далеко отсюда и после смерти мамы не так уж и любит отмечать этот праздник, — серьезно ответил он, а после улыбнулся. — Буду праздновать с тобой.

      Мы дошли до административного здания, а мне все хотелось с ним еще немного поговорить.

      — Ладно, беги, занимайся делами, — священник убрал руку с моего плеча, — а мне нужно к его преосвященству.

      — Постойте! — воскликнул я, когда мы остановились у большой дубовой двери. — Святой отец, можно попросить вас кое о чем?

      — Смотря о чем... — он остановился, вопросительно глядя на меня. А я на мгновение замер, набираясь смелости — я давно хотел это сделать, но как только дошло до самого действия, меня сковал страх.

      — Можно вас называть просто по имени? — выпалил я на одном дыхании и тут же затараторил: — Понимаете, ну не могу я называть вас «святым отцом»! Священники у меня всю жизнь ассоциировались со старыми бородатыми мужиками, падкими на алтарных мальчиков...

      — Почему ты считаешь, что все священники педофилы? — обеспокоенно спросил он. — У тебя раньше были такие эпизоды в жизни?

      — Нет! — воскликнул я, похолодев от этой фразы. — Ну, вы разве не слышали о расследовании «The Boston Globe»?

      — Да, как я мог забыть... Уолтер Робинсон и его команда... — пробормотал отец Эрвин. — Эти журналюги хорошенько подмочили репутацию церкви... Впрочем, они доказали вину лишь малой части священников, но это не значит, что все такие!

      — Я знаю, но мне правда тяжело... — пробормотал я, ковыряя носком ботинка землю. — Они всегда вызывали у меня негативные мысли и я не хочу, чтобы и вы у меня ассоциировались со всем этим дерьмом...

      Священник на мгновение задумался.

      — Хорошо, можешь называть меня на «ты», — наконец согласился он, — но только когда мы наедине или нас никто не слышит, договорились? Перед остальными лучше соблюдать субординацию.

      — Конечно свя... э-э-э... Эрвин, — радостно ответил я, уже не надеясь, что он даст положительный ответ.

      — Ну, хорошо, теперь беги, — добродушно произнес Эрвин, потрепав меня по волосам.

      — Спасибо, — прошептал я, и резко развернувшись, побежал в сторону кухни. От этого, казалось бы, незначительного разговора у меня словно камень с души упал.

      Я был рад, что Эрвин позволил мне называть себя по имени — это будто сломало какой-то невидимый барьер. Я чувствовал нечто родственное к нему, в том плане, что впервые за свою жизнь я обрел человека, с которым мог быть собой и говорить обо всем, не опасаясь ответной реакции. Эрвин не ругался на меня, не пытался пристыдить, заткнуть, унизить или как-то манипулировать мной. Он относился ко мне лучше, чем все люди, которых я встречал за свою жизнь, вместе взятые, и это много значило для меня.

***

      Я вошел в столовую — большую прямоугольную комнату, где в этот момент наши повара наводили последние штрихи перед праздничным застольем, после чего они должны были разойтись по домам к своим семьям. Мы все утро помогали им — чистили овощи, мыли посуду и убирались.

      Несколько небольших столов, за которыми мы обычно сидели по пять-шесть человек, объединили в один большой. Из высоких прямоугольных окон пробивались солнечные лучи, под которыми красиво оформленный обеденный стол виделся мне отдельным царством.

      На темно-зеленой скатерти аккуратно были сервированы тарелки с приборами, стояли букеты из засушенных цветов и золотистой листвы, а стол ломился от обилия фруктов, орехов и различных блюд. Посередине красовалась огромная индейка под клюквенным соусом и большой сладкий тыквенный пирог. Также я заметил пару бочонков с вином и графины с тыквенным и апельсиновым соками.

      Я никогда такого не видел в живую, моей матери было плевать на праздники — чаще всего она валялась на диване в отключке или шастала где-нибудь в поисках дозы. Я же лежал на старой убитой кровати — все, что мало-мальски можно было продать, она уже вынесла из дома, — и фантазировал о том, что когда-нибудь мама перестанет употреблять наркотики и мы тоже будем отмечать этот день как нормальная семья. Но годы шли, а я ни разу так и не отметил этот праздник с ней.

      Я взглянул в противоположную сторону, сюда перенесли большой телевизор, который установили напротив стола; все воспитанники в этот самый момент сгрудились вокруг него и смотрели праздничный парад «Мэйсис» [3]. Чтобы как-то отвлечь себя от не самых счастливых воспоминаний, я присоединился к ним. Так как у нас не было телевизора, я ни разу не видел парад.

      Кристин Ченовет в этот момент пела песню «New York, New Yorк», Фрэнка Синатры, стоя на корме передвижной декорации в виде корабля. Затем мы посмотрели потрясающее выступление «Cirque Du Soleil», в ходе которого кто-то из ребят да вскрикивал от удивления. А я думал о том, насколько здорово было бы побывать там и посмотреть на все это в живую, окунуться в эту праздничную атмосферу.

      Мы как раз смотрели на шествие чирлидерш и как вынесли огромный воздушный шар в виде Человека-паука, когда в столовую вошли священнослужители и велели нам рассаживаться за стол. Увидев Эрвина, я поспешил втиснуться на скамейку рядом с ним. Этот праздник я не хотел делить ни с кем, кроме него.

      С одной стороны сидели священнослужители, во главе с епископом Пиксисом — управляющим нашей церковью и приходом, которого я впервые видел с тех пор, как попал в приют, а с другой — воспитанники приюта. Его преосвященство встал и поздравил всех присутствующих с праздником, затем мы прочитали молитву и приступили к трапезе.

      Право разделать праздничную индейку дали Эрвину, хотя по правилам это должен был делать епископ, но Пиксис настоял и ему ничего не оставалось, как, закатав рукава сутаны, приступить к делу.

      Взглянув на его руки, я заметил широкие шрамы, которые опоясывали его запястья на обоих руках как браслеты, что меня удивило и озадачило. Раньше я их не замечал, впрочем, на моей памяти он закатывал рукава один только раз и то держал руки скрещенными, к тому же тогда мы сидели в полумраке.

      Что это за шрамы? Откуда они взялись? Но больше всего меня поразили два других шрама, которые словно перечеркивали наискось эти «браслеты» в районе запястий с внутренней стороны. Не нужно было быть гением, чтобы понять, откуда на его руках они могли появиться...

      Он резал себе вены? Он хотел покончить жизнь самоубийством? Неужели это причина, по которой он решил посвятить себя Богу? И что послужило этому толчком? В моей голове словно запустили фейерверк из десятков вопросов, которые взрывались один ярче другого. Мне о стольких вещах хотелось его расспросить, но я совершенно не представлял, как к нему подступиться.

      За столом царила непринужденная обстановка, чуть подвыпивший епископ Пиксис веселил всех рассказами о забавных случаях, которые произошли с ним во время обучения в семинарии. Я же молча ел кусок очень вкусного тыквенного пирога, впрочем, и он меня сейчас не радовал — погрузившись в свои мысли, я мало реагировал на все окружающее меня.

      — С тобой все хорошо? — обеспокоенно спросил Эрвин, не отрывая от меня пристального взгляда. — Ты какой-то притихший.

      — Я впервые сижу за сервированным столом и объедаюсь вкусностей, дай хоть насладиться обедом! — воскликнул я, хотя практически ничего не съел — на самом деле меня одолевали совсем другие мысли, но я не спешил ими делиться.

      — Понимаю, — с грустью улыбнулся он. — Но это только первый праздничный обед в твоей жизни, и надеюсь, что вскоре ты будешь встречать этот праздник не в приюте, а с близкими людьми — с девушкой, друзьями, а после с женой и детьми.

      Я натянуто улыбнулся. Какая к черту девушка? Какая к черту жена? За всю мою жизнь я не влюблялся и не испытывал сексуального влечения ни к одному человеку. Я был более чем уверен, что меня ждет одинокая старость в убитом трейлере в каком-нибудь реднековом захолустье, но озвучивать свои мысли я вновь не стал.

      — Слушай, но ведь День Благодарения не церковный праздник, — я поспешил сменить тему. — С чего это церковь празднует его?

      — Это государственный праздник в стране, в которой мы живем, — ответил Эрвин, сделав глоток вина. — Нет ничего плохого в том, что мы его празднуем. Леви, ты же совсем ничего не ешь! — воскликнул он, заметив, что на моей тарелке не было ничего, кроме кусочка тыквенного пирога, который я доедал. — Ну кто ест сладости на обед!

      Он потянулся, достал кусочек индейки с общего блюда и положил на мою тарелку, а следом добавил к нему тушеные бобы и картофель. Я чувствовал себя странно — никто вот так не брал и не накладывал мне еды и не беспокоился о моем рационе питания, с одной стороны было и приятно, но с другой что-то щемило в груди.

      — Любой общенародный праздник призван объединять людей, чем мы и пользуемся, — произнес Эрвин, глядя на меня и жестом указывая, чтобы я принялся за еду. — Это застолье в первую очередь было организовано для вас, чтобы вы почувствовали себя частью семьи; чтобы, увидев этот стол, вы стремились к тому, чтобы следующий праздник встречать так же, только в своем доме и с близкими людьми, а не шатаясь по злачным местам.

      Я молча жевал и задавался вопросом, а что мне делать, если кроме одного странного священника в моей жизни нет никого, кого бы я назвал более-менее близким человеком, и вряд ли будет, с моей-то паранойей?

***

      После обеда ребята направились во двор, чтобы сыграть в футбол, священники же выступили в качестве болельщиков.

      Так как я не был поклонником данного вида спорта, я тихо ускользнул в церковь, прихватив с собой начатую книгу — мне оставалось прочесть как раз пару глав и узнать, чем же закончится эта история.

      Дочитав книгу, я отложил ее и лег на деревянную скамейку, уставившись в потолок. Было жаль Эрика, который остался один в катакомбах, а единственная девушка, которую он любил, ушла с другим. Впрочем, с самого начала было видно, что его чувства к ней были безответны — один он только этого не видел.

      Я ассоциировал себя с Призраком, и хоть внешне я не был уродлив, но тем не менее мы оба были лишены родительской любви и заботы; к нам обоим с самого начала относились с предубеждением и презрением. Беспризорники априори были синонимом будущих преступников и неудачников, удел которых — сдохнуть где-нибудь от голода, передоза или же провести остаток жизни на нарах. Нет, конечно, доля правды в этом была, большинство из нас воровали, чтобы выжить, а некоторые садились на иглу или же совершали более тяжкие преступления. Но никто не уходил на улицы от хорошей жизни. Наша вина заключалась лишь в одном: мы не нужны были своим родителям, а ребенок, лишенный родительской любви, ломался быстрее, чем тростинка на ветру. Даже взрослые люди не всегда справлялись с жизненными тяготами, что уж говорить об уже травмированных детях, которым вдвойне тяжелее было выкарабкиваться с самого дна.

      Наверно, я бы сам уже давно загнулся в какой-нибудь сточной канаве, если бы не моя жажда жизни. Я прошел все круги ада, но несмотря на кучу приобретенных тараканов, как-то дожил до совершеннолетия, почти дожил — оставался еще один месяц. И я очень надеялся, что-таки встречу свой восемнадцатый день рождения и этот день станет началом грандиозных перемен в моей жизни.

      Дверь со скрипом открылась и послышались шаги, я даже не стал подыматься — по шагам узнал, кто идет.

      — Ты чего не играешь с ребятами? — спросил Эрвин, встав возле скамейки и смотря на меня сверху вниз.

      — Я не любитель побегушек с мячом в обнимку, — ответил я, вновь садясь. Он опустился рядом.

      — Честно говоря, я тоже... — признался Эрвин. — Что читаешь на этот раз?

      — «Призрак Оперы» Гастона Леру, — я протянул ему книгу. — Линн дала, попутно изливаясь слюнями по поводу экранизации.

      — Зная ее, скорее она изливалась слюнями по главному герою, — хмыкнул Эрвин.

      — Точно, — рассмеялся я. — Думаю, не нужно упоминать, о чем она говорила больше всего.

      — Помилуй мою душу, мы же в Доме Господнем!

      Я сидел рядом со священником и смотрел в сторону алтаря, на котором одиноко стоял подсвечник, и думал об Эрвине. В последнее время я часто о нем думал. Эрвин никогда не мыслил стереотипами, и он был первым, кто отнесся ко мне как к человеку, как к личности, что тронуло меня до глубины души, хотя я и старался этого не показывать. Может, поэтому я не так его опасался, такие люди, как Эрвин, при всех своих недостатках неспособны были причинить настоящее зло. Он внушал доверие, даже мой параноидальный внутренний голос рядом с ним умолкал.

      — И что ты думаешь о книге? — тем временем спросил Эрвин, видимо, его начала тяготить тишина.

      — Только не говори, что ты и ее читал! — я уже по тону его голоса понял это. — Есть хотя бы одна книга, которую я прочту раньше тебя?!

      — У меня за тридцать лет жизни было больше форы, — улыбнулся Эрвин, игриво пихая меня в плечо. — К тому же «Призрак Оперы» довольно популярное произведение. Я его прочитал еще в школе.

      — Мне книга не понравилась, — я пихнул его в ответ. — Во всем романе только Эрик вызвал у меня сочувствие. Ну и атмосфера классная — дух захватывает. Я бы очень хотел посетить Гранд-Оперу, увидеть все описываемое в живую.

      — Она прекрасна, — улыбнулся Эрвин. — Такая же красивая и величественная, как и в книге, а от атмосферы — действительно дух захватывает.

      — Ты посещал ее? — я с удивлением уставился на него.

      — Да, это было давно, — произнес Эрвин и, кажется, расстроился, судя по тому, как резко он поник. — Пойдем, там отец Остин расчехлил свою гитару, он это делает только по особым случаям. А послушать его стоит, поверь.

      Я последовал за ним, задаваясь новыми вопросами. Когда Эрвин ездил во Францию? С кем он туда ездил? И что там такого случилось, что Эрвин не хочет об этом вспоминать? Это был прямо какой-то день открытий, я совершенно не был готов к таким поворотам и чуял, что не сомкну сегодня глаз, погрузившись в размышления.

***

      Мы с Эрвином вернулись в столовую, отец Остин — пожилой священник с длинной косматой бородой — в этот самый момент настраивал свою гитару. На раскиданных перед ним подушках сидели ребята и с нетерпением ждали, когда он закончит возиться с инструментом.

      Я встал у входа, прислонившись плечом на дверной косяк — не хотелось к ним присоединяться, мне было более комфортно оставаться в тени. Эрвин стоял рядом, привычно положив руку мне на плечо.

      — Are you hurting and broken within, overwhelmed by the weight of the sin, — запел священник, и я аж опешил — у него был потрясающе мощный тенор, который пробирал до костей. — Have you come to the end of yourself, do you thirst for a drink from the well, Jesus is calling.

      Естественно, он пел об Иисусе, куда же без него, но даже вездесущий Сын Божий сейчас меня не настолько раздражал, потому что было видно, что священник вкладывает в песню всю свою душу, и я не мог этого не оценить.

      — Leave behind your regrets and mistakes, come today there's no reason to wait... — продолжал он петь, а у меня мурашки по коже бежали от голоса и того, как его слова на меня воздействовали — в груди стало тесно, хотелось и плакать, и смеяться одновременно. Эрвин, видимо, уловив дрожь в моем теле, глянул на меня искоса и улыбнулся. — Bring your sorrows and trade them for joy, from the ashes a new life is born...[4]

      Все в комнате, кроме меня и Эрвина, подпевали, и в этот миг меня словно морскими волнами накрыли эмоции. Не то чтобы из-за одной песни я повернулся к Богу — отнюдь, нет. Меня поразила сама атмосфера, которая в этот момент царила здесь, от нее веяло надеждой и теплотой; она пронизывала меня насквозь, а стоя рядом с Эрвином, который все также держал руку у меня на плече, я впервые остро чувствовал, что я не один в этом мире, что, возможно, еще не все потеряно. Может, и у Леви Аккермана есть будущее?