Человеческий ребёнок смотрит на стену в безмолвии. Где-то там, в безопасном вечнозеленом лесу за её спиной трелью захлебывается соловей, и чёрный ворон доклевывает брошенную кем-то корку белого хлеба.
Но человеческому дитя сейчас не до этого. Норман и сам хмурит брови — обычно такие аллегории он призирает за старомодность и совершенно убогое звучание и говорит их только через силу при своей венценосной сестрице.
А сейчас они сами лезут ему в голову потому, что назвать девушку Эммой язык не поворачивается.
Эмма — значит он оставляет за ней право быть не безымянный винтиком в его безумном плане. Чтобы развеять вековую скуку и бросить самому себе вызов. Нет, Эмма слишком не обезличено конкретна. Товар премиум качества — слишком…
Норман, по сути, сейчас и сам «товар премиум качества», а значит если не хочет так думать о своём человеческом теле, в которое вложено столько трудов и бессонных ночей — пусть Эмма будет человеческим дитя.
Только не «Эмма».
Не-Эмма смотрит на стену широко открытыми, из ядовитого малохита глазами — те влажно блестят, но слезы человеческое дитя сдерживает.
Сдерживает одно жалкое мгновенье, прежде чем падает на колени, и уши закладывает от её отчаянного безысходного воя.
Рыжая не-Эмма плачет навзрыд и смотрит дико, ошалело на холодный под летним солнцем бетон.
Норману надо что-то делать, если он не хочет чтобы его план пошёл к чертям собачьим — вот это больше похоже Эрцгерцога Нормана.
Поэтому он сам опускается перед рыжей девушкой на колени и сжимает пальцы на ее острых плечах, приводя в чувство.
— Нам надо придумать, как объяснить твой крик. Они не должны понять, что ты знаешь, Эмма, — он говорит спокойно, и настоящий его голос звучал бы низко, сквозил опасным замогильным холодом в каждом слове.
Но человеческий голос — другое дело.
Он отчаянно серьёзен, а на губах нет и подобия привычной для человека-Нормана улыбки.
— Я… Я…упала с дерева и повредила ногу, — девчушка впивается зелёными глазами в синие, она больше не плачет, только щеки все еще влажные, и соль неприятно стягивает покрасневшую кожу.
— Тогда мне придётся повредить тебе ногу. Но так, чтобы это не помешало нам всем сбежать.
— Отойди от неё, Норман, пока я не сдал тебя маме.
Рыжая вздрагивает от знакомого и угрожающего сейчас голоса и переводит невидящий взгляд. Тихо, на грани слышимости шепчет «Рэй».
— Ты же все равно собирался ей рассказать перед отправкой Конни. Или… В твоём стиле было бы просто подстроить все так, чтобы она оказалась один на один с правдой? — спокойный и с долей мрачного веселья взгляд Нормана, и хитрая безрадостная улыбка встречается с горящей лиловой ненавистью Рэя.
— Знаешь, в чем твоя главная проблема, Норман? Ты мне не нужен, так что…
— Стой! Не смей! Рэй, я просто… Просто подвернула лодыжку, и Норман, спохватившись, побежал бы за тобой, но ты сам нас нашёл. Около ограждения, а все любопытство Нормана, — удивительно, но это говорится совершенно спокойно и с невинным взглядом зелёных глаз. — А секретом оставим до того момента, как будете меня утешать, хорошо? Только не смейте соврать насчёт того, что ждёт Конни! — Норман, наплевав на собственные запреты и предубеждения, называет её Эммой, лишив это имя какого либо значения — ведь имена дают даже подопытным просто для того, чтобы было удобнее их различать. И теперь ничего личного в «Эмме» нет и быть не может.
— Эмма. Не лезь. Если ты позволишь Норману, он погубит всех нас, ведь для этого его сюда и послали, я прав, Норман? Тебя ведь привела мама за тем, чтобы помочь нам с Эммой сбежать? — Рэй хватает его за грудки озлобленно, яростно скалясь прямо в лицо, на что Норман лишь продолжает лукаво улыбаться.
— Возможно, я жалею о содеянном. Возможно, я хочу вам с Эммой помочь, зачем же иначе я показал ей правду? Какая мне с этого выгода? У меня через полгода день рождения, дольше я все равно не проживу, что не делай, хуже мне не сделают — слишком хороший товар, чтобы пускать его в расход. Возможно, я сожалею и хочу помочь спасти хоть кого-то. И также возможно кто-то лгал мне всю жизнь ради моего же блага, а потом ушёл.
Норман переводит взгляд на замершую Эмму, смотрящую на разворачивающуюся сцену во все глаза — те все ещё влажные от слез, но горят мрачной решимостью, болезненной, отчаянной и такой искренней.
Рэй видит, как каждое лживое слово Нормана попадает прямо в цель. Он видит и жалость, видит и обиду, видит и злость, и бешенную первобытную ярость в безнадежно зелёных глазах.
— Отпусти его, Рэй.
— Эмма, сейчас не время для глупых обид! Если ты ему позволишь — он погубит нас всех. И Конни в том числе — если мама узнает, что мы знаем правду, ей живой не выбраться!
— Ей и так не выбраться, — Норман все также смотрит Эмме в глаза, тонко улыбаясь, все это представление нужно не для Рэя, нет, конечно же нет, все это целиком и полностью ради одной единственной Эммы!
— Ага. Конечно. Скажи ещё, что детей тут едят монстры!
— Рэй… Что ждёт Конни? — спросила она доверчиво, с опаской и странной надеждой, горящей нежно, так ласково подсвечивая зелёную, блестящую от невыплаканных слез ракушку.
В то время как на бедных губах играет ломкая, болезненная и острая улыбка.
И вся она сейчас состоит из тонких, ломаных линий, острых осколков и сводящего с ума отчаяния.
Норман видит, что Рэй колеблется, видит, что не один он разыгрывает перед Эммой спектакль, и с нетерпением ждёт каждой ворвавшейся с его губ лжи.
Во благо, во спасенье и такой грязной, до безумия наглой, что Норман не может сдержать позабавленной и самую малость восхищенной улыбки, маскирую её под маску мальчика в жизни, потерявшего слишком много, и видавшего слишком много лжи, и сводящей с ума тоски.
Норман умело делает вид, что эта сцена пробуждает в нем давно прогребленные под толщей пыли воспоминания.
И хоть Эмма сейчас на него не смотрит, как и Рэй, Норман, как хороший актёр, не выходит из образа, словно когда его узнает камера, а режиссер кричит ему «снято!»
Свой грим Норман не смывает даже тогда, когда его от зрительского зала отделяет занавес.
— Её продадут в рабство. Как и всех нас. Так что многие из тех, кого ты знала… Даже если они и живы, в мире есть вещи куда хуже смерти, — Рэй грустно улыбается ей, заглядывая искренне в её зелёные глаза.
Подходит к ней, чтобы опустится на корточки и нежно положить ладони на острые девичьи плечи. Он наклоняется и что-то шепчет ей на ухо, отчего у девочки по щекам текут крупные слезы, срываясь на белый воротник, и остановиться она уже не может.
Но к её чести, плачет Эмма так, что всхлипов не слышно.
Нарушать эту идиллию Норману должно быть неловко, но это не так.
Его волнует совсем не разыгранная Рэем драма, все мысли о другом.
С одной стороны легче будет, если девчушка будет думать, что бегут они от простых работорговцев, и в мире за стеной есть место для всех этих несчастных сирот.
Но с другой, с долгосрочной перспективы, куда как выгоднее сначала придерживаться политике честности, став для Рэя антагонистом, противопоставляющий его лжи в спасенье своей болезненной честности.
— Да. Нас едет монстры. И тот мир, о котором ты читала в книгах, он существует, Эмма, — Норман серьёзно смотрит ей в глаза, — существует, но не здесь. Он за завесой, в другой реальности, но туда можно попасть, нужно только отыскать лифт.
— И как его отыскать? — Эмма смотрит серьёзно, решительно и больше не плачет, разве что влажные дорожки на щеках целует поднявшийся ветер.
— Я пока не знаю, но мы это выясним.
— Как думаешь, Рэй, Конни не отправят, если мы скажем… Не знаю, попросим её нам подыграть и притворяться больной?
— Смотря кто был до этого и сколько им было лет. Если как и Конни, то, скорее всего, они могут заменить её кем-то из старших детей. Это ты, Рэй, Я, Дон, Гильда и те двое, прости, они мне так и не представились, девочка убежала, а парень побежал за ней.
— Анна и Нат! Но эта отправка она будет в этот же день? Или у нас еще будет время?
— Я не знаю. Это зависит от многих факторов, в том числе… Прости. Я правда не знаю. А ты, Рэй?
Норман переводит взгляд на молчавшего все это время Рэя.
— Если план поставок не изменился, у нас есть около недели на то, чтобы Изабелла подготовила Конни замену. Но смысла в этом никакого нет, — его прерывает пощечина. Норман инстинктивно жмурится, ошалело смотря на красный след от удара. Рэй дёргается в сторону, но даже не пытается избежать удара, разве что скалится окровавленными зубами и смотрит Эмме прямо в глаза.
— Нет никакого смысла. Мы все равно не сможем никого взять, кроме Гильды и, может быть, Дона. Даже если верить Норману, — Рэй его произносит, как ругательство, — мы не знаем, где находится этот лифт и как долго мы будем его искать в мире, наполненным демонами. Прими уже реальность и не заставляй думать, что дать тебе шанс было моей главной ошибкой, — Рэй смотрит ей прямо в глаза, в которых столько невыплаканной, невысказанной боли, что выросшем в стерильных условиях на ферме человеческое дитя должно отвести взгляд.
Но не Рэй.
Рэй не отводит, нет.
Вместо этого он говорит.
— Пойдём, Эмма, время вывихнуть тебе лодыжку
И девочка проглатывает все раздражения, смотрит на него в последний раз прежде, чем развернуться и молча идти впереди, думая о чем-то своём, не произнёся больше ни слова.
Отойдя на достаточное расстояние от ограждения, она останавливается и, развернувшись, цепляется холодными пальцами Рэю в лицо, притягивая его ближе.
— Думаешь, можешь вот так меня ревновать и при этом не отвечать на мои чувства?! Совсем с дуба рухнул, Рэй?! Говоришь, что между нами нечего нет и быть не может, что это просто детские шалости, а сам угрожаешь Норману?! Придурок! И зачем только я на тебя шестнадцать лет потратила, дурак неблагодарный, вот ты кто! — пронзительный крик разносится по лесу, и Норман ошалело смотрит на них какие-то жалкие секунды прежде, чем…
— Эмма! Рэй! Прекратите! Нечего же не случилось, Эмма, послушай, Рэй даже не успел меня ударить, так что…
— Не успел ударить? Зато успел морально растоптать и ладно мне он эту ерунду наговорил, но ты-то тут причём?!
Эмма, не собираясь сбавлять обороты, обходит испуганного Нормана и хватает Рэя за грудки.
— Перестаньте! Что вы тут перед Норманом устроили оба?! — Норман разворачивается на строгий, стальной голос, но вместо Изабеллы застает Гильду.
Та, поправив чёлку, чтобы не лезла в глаза, смотрит раздражённо, по-родительски разочаровано на Рэя и Эмму, извиняющиеся на Нормана.
— Ты прости, что пришлось все это наблюдать, обычно они дружные, но…
— Но Эмма любит Рэя, а он придурок.
Тоненький жёсткий голосок со знанием дела говорит, обращаясь к Норману.
— И все детство над ней издевался, но пару лет назад, типа, повзрослел и переобулся, — продолжает за крошечной рыжеволосой девочкой, кажется, Джилиан.
— Пойдёмте уже играть, а то скоро стемнеет и Конни заберут, — Дон, сжимая крошечную ладонь, улыбающийся и что-то потом говорящей ему Конни, поднимает её на руки и подходит к смотрящим друг на другу с взаимной обидой Эмме и Рэю.
— Вы, кажется, забыли, что сегодня её день, а не четырнадцатое февраля, чтобы снова парить мозги вашими отношениями.
— Нет никаких отношений, — Рэй презрительно ухмыляется, — есть одна ушибленная на голову дура, решившая, что я её принц на белом коне и не желающая признавать реальность, в которой…
— Замолчи!
Эмма смотрит на него яростно и, кажется, уже не играет, а искреннее зла — раздражённо поджимает губы и смотрит на него слишком живыми для товара с человеческой фермы глазами.
Она бессильно сжимает кулаки до побеления костяшек, и Норману кажется, что сейчас не выдержит и ударит Рэя во второй раз.
— Это правда. И как бы ты её не отрицала, это все ещё остаётся правдой — я тебя не люблю.
Норман же слышит отчетливое, гулкое — я не буду спать ни с кем, кроме тебя.
И смотрит Рэю в глаза, затаив дыхание, видя там одну одну черную обволакивающую зрачок пустоту.
Она пожирает Рэя изнутри.
Она же пожирает и Нормана.
Она пожирает его друзей, пожирает Легравалиму и вместе с ней пожирает весь их гнилой мир, и беспечно ленивого в сытом самодовольстве бога.
Она смотрит из ониксовых глаз на Нормана в ответ.
Но Эмма, свернув рыжими волосами, убегает, низко опустив голову и едва не сбивает с ног подоспевшую Изабеллу.
— Эмма, милая. Что случилось? Ну же, поговори со мной, я уверенна, все поправимо, — мама ласково дотрагивается до лица Эммы и заглядывает во влажные, полные колкой обиды глаза.
— Ничего. Просто Рэй придурок! Он полез на Нормана, а после наговорил ему всякого, я так от всего этого устала, почему все не может быть как в детстве?! — Эмма отчаянно вскидывает глаза, заглядывая в родные мамины.
— Ну-ну. Пойдём, поможешь мне накрыть праздничный стол, а за мальчишками присмотрит Гильда.
Изабелла скользит предостерегающим взглядом по улыбке Нормана.
Васильковые глаза говорят ему, что от разговора по душам с доброй матушкой им с Рэем не отвертеться, но Нормана это не пугает. У него за столетия этой (не) жизни, страха не осталось и вовсе.
Только как со страхом сумело расстаться шестнадцатилетнее человеческое дитя?
Ведь Рэй не боится Изабеллы — он её ненавидит, презирает и, возможно, чувствует родство, но не боится.
И загадка эта Норману куда милей плана их предстоящего побега.
Гильда ответственно кивает и, бросив на них настороженно-предостерегающий взгляд, забавно хмурится на Нормана
— Да, мы с Рэем уже помирились, так что можно продолжить игру, правда, Рэй? — он обаятельно улыбается стоящему поодаль мальчику, получая в ответ одну обманчиво-ласковую.
— Разумеется, Норман