Каждый ее день – маленькая вечность. Встать раньше рассвета, приготовить детям завтрак, разбудить, собрать в школу – погладить одежду, проверить ручки-тетрадки, застегнуть куртки до подборока, завязать шарфы. Неро тоже надо собрать – проверить аптечку в багажнике, проверить, высохла ли куртка со вчерашнего дня, поцеловать в щеку на прощание. Потом – уборка, в доме и во дворе, протереть пыль с подоконников, увлажнить листья цветов, помыть полы, прибрать листья. Сходить в магазин – суп и жаркое на обед – помочь соседке донести сумки. После обеда – разбор завалов, кирпичи впиваются в пальцы, новые саженцы взамен упавших деревьев, люди вокруг переговариваются, она нагибается, убирая мусор в мешок. Вечер – привести себя в порядок, встретить детей из школы, всех накормить, обработать царапины подравшимся мальчишкам, похвалить всех за успехи, помочь с домашним заданием. Неро встречать не надо – шум мотора слышно из гостиной – но у Неро надо забрать куртку в стирку, футболку тоже, давно пора; крикнуть Нико, чтобы та не забиралась снова на кровать в ботинках. Убрать, помыть посуду, дошить детям новое пальто, залатать дырку на локте школьной рубашки.     

Вечером Кирие падает с ног. Все, что ей хочется – закрыть тяжелые веки, упасть камнем в постель, и больше никогда-никогда не просыпаться. Но Кирие делает усилие – и опускается рядом с кроватью на колени. Церковь давно разрушена – теперь там играют дети, пряча свои маленькие сокровища между залежами кирпичей. Кирие, кажется, тоже разрушена. Разбита горем в щебень, догорает бесполезными угольками, оставшимися от прежней веры, растрачена на бесконечные обязанности и дела. Но Кирие преклоняется, тяжело, из последних сил, – и продолжает молиться. Она не знает, кому.

Слова, выученные еще в детстве, бессмысленным шорохом наполняют спальню. Кирие помнит наизусть молитвы несуществующему богу – помнит, как читала их, держась с братьями и сестрами в храме за руки. Помнит голос брата, его чистые, уверенные глаза – и катрены, которые они произносили в унисон, пылая одним огнем, делясь теплом надежды через взгляды. Кирие воспроизводит – как поломавшийся, заевший магнитофон.

Кирие не понимает ни слова.

Она шепчет: Господи, да помилуй рабыню твою. В ушах стоит: Тебя никто не услышит.

Спаситель покинул ее. Исчез незаметно, навсегда, ушел вместе с братом, не попрощавшись. Его вырвали из ее сердца демонические когти, держащие четки, его вырвали с мясом, с улыбкой, пока родные, святые лики оборачивались чудовищами один за другим.

Кирие молится – по привычке. Ставит себя на колени, шепчет слова – кажется, на забытом языке. Кажется, никто, кроме нее, больше себя не утруждает. Спасителя с ними нет. Церковь разрушена, благовония растащены по домам, золотая утварь мелькает у горожан на столах; статуя поверженного божества зарастает водорослями и мхом, пока на золотом нимбе устраиваются спать чайки.

Кирие молится, и это бессмысленно. Она встает по утрам, хлопочет по дому, улыбается и смеется, и все это – совершенно бессмысленно. Она живет по заданной давным-давно программе, она устаревшая техника, к которой больше невозможно подобрать новые детали. Когда-нибудь механизм остановится, окончательно устаревая – но Кирие молится, упрямо смазывая потертые шестеренки маслом.

Спасителя нет и–

Бирюзовые крылья закрывают ее от демонических когтей.

Желтые, горящие глаза смотрят на нее с волнением.

Костяные наросты прячут ее от чужих клыков.

Кирие распахивает глаза – и впервые она видит.

Тиски отпускают ее грудь, и наконец-то она может дышать.

Спаситель всегда был с ней.