Енэ дышит слабо и с присвистом — и не нужно быть ни целителем, ни провидцем, чтобы знать: это последние его вдохи. Ясуо тщетно, из глупого упрямства прижимает ладони к его животу и спине, будто бы так можно повернуть время вспять, излечить, зарастить рассеченную плоть.
Конечно, это невозможно, но Ясуо слишком уперт, а Енэ слишком слаб, чтобы сопротивляться.
Осень в Навори мерзкая и дождливая, но ни ветер, ни дождь не режут Ясуо сильнее рваных выдохов в шею и предсмертной дрожи под ладонями.
Внутренности горячи и скользки от крови и держать их, пытаться вернуть на место бессмысленно, но Ясуо все равно держит. Ему страшно — он не хотел этого, до последнего не хотел ни сражаться, ни убивать, — но уже ничего не исправить.
Ясуо не может уйти, не может оставить Енэ умирать в одиночестве.
На севере говорят, что воины должны встретить смерть с открытыми глазами, — и что-то, наверное, в этом есть.
Енэ заслуживает умереть, смотря своему убийце в глаза.
Впрочем, в глаза он Ясуо не смотрит, скорее куда-то в плечо и, может быть, на дождливую хмарь вокруг.
Он мог бы попросить быстрой смерти, но не просит. Ясуо малодушно радуется этому — нанести еще одну смертельную рану ему просто не хватит сил. Слишком больно.
Енэ вдруг вскидывается, тянется резко к выроненным клинкам, но не может нашарить их в размокшей грязи. Беречь силы бессмысленно, как бессмысленно останавливать кровь: с такими ранами выживают редко… Но Ясуо держит, почти-обнимает, совсем как в детстве — и не дает лишний раз двигаться.
Он осторожно убирает руку от раны на спине и сам поднимает их, вкладывая в ослабевшие руки. Енэ сжимает клинки, собирая последние силы — и из последних же сил прижимается лбом к плечу Ясуо.
— Уходи. И не смей останавливаться.
Его голос режет зимним ветром, но льда в нем нет — только усталость.
Ясуо не может — не смеет — сдвинуться с места, лишь обнимает крепче и усиленно не-вслушивается в чужое дыхание.
Он не целитель, всего лишь танцующий с ветром мечник, — и его ветер не способен вернуть жизнь, которую отнял.
Он не знает, сколько сидит так под холодным осенним дождем — из-за туч не видно движения звезд и солнца, из-за скорби не видно разницы между вечностью и мгновением.
Ясуо должен похоронить тело — это его долг как брата и как убийцы, — но у него нет ни сил, ни желания двигаться с места.
Как брат, он должен бы омыть Енэ от крови, одеть в погребальные одежды и молиться за его душу до тех пор, пока птицы не освободят кости от плоти, а солнце не выбелит их, не выжжет из них все зло.
Как убийца, он должен бы сжечь труп, а кости и оружие спрятать от хищников и непочтительных взглядов.
Мертвая плоть не должна осквернять землю, потомки обязаны заботиться о высушенных солнцем и ветром костях — но Ясуо не может сделать ничего из этого.
Идти дальше он не может тоже.
Бегство кажется бессмысленным. Ему больше не перед кем доказывать невиновность — и не к кому возвращаться.
Ясуо сидит долго: ветер стихает и дождь прекращается, но на остывшую щеку Енэ продолжает откуда-то капать… Ясуо не замечает этого.
Ветер доносит до него звон оружия и топот ног, ветер вьется вокруг него в попытке защитить — но и на это Ясуо не обращает внимания. Он просто гладит чужие спину и волосы, пачкая их в крови, и упорно поддерживает остывшие уже внутренности.
Лишь когда его горло обжигает сталью, он поднимает взгляд. Воинов пятеро — он знает их лица, но не может вспомнить имен. Но он и свое сейчас едва помнит.
Он сильнее их всех и мог бы с легкостью их убить, покалечить или сбежать...
Но ни убивать, ни бежать ему больше не хочется. Он устал бороться — ветер унес его волю вместе с последним выдохом Енэ.
Ясуо сдается, стараясь не думать о том, что сделал тем самым убийство брата еще бессмысленней.
В обвинение он не вслушивается.
Вяло отрицает убийство учителя, но даже если кто-то и верит ему, это не имеет никакого значения. Он убил соучеников — и убил брата. Бессмысленно доказывать невиновность, если после оставил тропу из трупов.
Убийством больше, убийством меньше — его все равно казнят.
Цепи и корни держат его надежно, крепко обвивают лодыжки и запястья, но Ясуо и не хочет сбегать. Он игнорирует гневные крики собравшейся толпы, игнорирует пронзительные взгляды судьи и старейшин, игнорирует древесных ткачей, готовых прорастить корни сквозь его плоть при малейшей попытке побега…
“Ты убил меня, чтобы продолжить свой путь. Почему ты остановился?”
Ясуо вздрагивает и судорожно оглядывается по сторонам, но не замечает ничего необычного.
“Конечно, ведь я мертв”.
Ясуо пытается убедить себя, что ему показалось, что нет никаких голосов в его голове, но это ложь. Он смотрит на судью, и на мгновение ее кожа становится мертвенно-бледной, а глаза мутнеют и застывают.
Он моргает, и все пропадает — только где-то на грани слуха звучит почти позабытый смех.
“Ты трус и слабак, — шепчет что-то голосом Енэ. — И ты умрешь как предатель и братоубийца”.
Ясуо просит ветер унести этот голос прочь, но ничего не происходит — даже буря не способна заглушить сожаления и выкорчевать вину. Но Енэ ничего больше не говорит — и без него становится оглушающе тихо.
Судья поднимается со своего места, и Ясуо вдруг смотрит на нее в упор. Если бы взглядом можно было убить, она бы упала замертво.
— ...ду вами отныне нерушимая связь. Он не найдет покоя, пока жив его убийца. Ты станешь его спутником в смерти и подношением его духу. Смерть и страдания в обоих мирах станут твоим наказанием за убийство учителя, брата и товарищей. Суд...
Ясуо неосознанно спускает с кончиков пальцев ветер — и нервно смеется, когда порыв едва не выламывает двери, а опутавшие его корни предупредительно пропарывают кожу. Он ловит на себе гневные взгляды судьи и старейшин, но ему все равно.
— Я не убивал старца Соуму, а всех остальных я убил, защищаясь. Я умру, зная, что прав. Мне не о чем сожалеть.
Последние слова Ясуо тонут в леденящем кровь смехе. Никто этот смех не слышит, но этого и не требуется. Он предназначен лишь Ясуо.
Вновь поднимается недовольный гул, но Ясуо в него не вслушивается. Весь этот шум перекрывает лишь одно слово, холодное и тяжелое:
“Лжец”.
И Енэ прав.
Осень в Навори дождлива и ветрена, но древесные ткачи постарались на славу: площадка для погребения прочна, удобна и даже немного защищена от плохой погоды.
Впрочем, находиться Ясуо здесь совсем не хочется.
Ветер привычно льнет к его обнаженной коже, защищает от влаги и холода, но на большее Ясуо сейчас не способен. Он может только мечтать о беге с ветром наперегонки и вихрях, слетающих с клинка и кончиков пальцев…
Только мечтать ему и остается — мечтать и покорно ждать смерти.
Его клинок разбит и закопан вместе с клинками Енэ — и Ясуо не знает, чего в этом больше: ненависти к нему или уважения к брату. В первые дни ему даже казалось, что рядом горят погребальные благовония — но, может быть, он просто сошел с ума от солнечного жара и сладковатого запаха гнили.
Что-то ползет у Ясуо между лопаток, неприятно щекоча и пощипывая кожу, и он неловко поводит плечами, тщетно пытаясь прогнать это.
Получается плохо.
Щекотка между лопаток пропадает, но вместо нее под животом влажно хлюпают и липнут к коже начавшие разлагаться кишки.
На осеннем холоде тело гниет медленней, и Ясуо не знает, хорошо это или плохо.
Он был готов к совсем другой казни: может, мучительной, наверняка позорной, но относительно быстрой. К тому, что его привяжут к телу Енэ и оставят медленно умирать, он готов не был.
Локоть к локтю, колено к колену, лицо к лицу: убитый и убийца становятся одним целым, пока их плоть не сгниет и небо не выбелит кости. Братоубийца забыл об общей плоти и крови — что лучше напомнит о родстве, чем медленная смерть от разложения вместе с телом брата? Возможно, суд посчитал это смешной и справедливой шуткой.
Ясуо так не считает.
Енэ гниет медленно, в основном с живота, — и лежать на липкой, но мертвенно-твердой плоти до ужаса неприятно. Насекомые почти не грызут Ясуо, не стремятся отложить в него яйца — не сезон, — но все равно докучают. Лишь вопрос времени, когда трупный яд просочится в кровь, и Ясуо начнет гнить заживо.
Куда больше насекомым и птицам нравится, конечно, Енэ — он уже мертв и не сопротивляется. Птицы выклевали ему глаза и слегка пощипали щеки — Ясуо задремал тогда и потому не сумел отогнать. Повезло, что самого Ясуо клевать они начали с уха, а не с глаз.
Он гонит малодушную, недостойную мысль о том, что, если бы он ослеп, стало бы легче ждать смерти.
Он бы не видел, как Енэ — его самый лучший, самый умный и такой добрый брат — постепенно, час за часом превращается в кусок гнилого мяса, как раздувается его тело, как кожа сереет, идет трупными пятнами и истекает гноем и разжижившейся кровью при малейшем давлении.
Ясуо не знает, сколько прошло дней с начала казни — пусть ему исправно приносят еду и воду, чтобы не умер раньше положенного, подсчитать приходы стражи он догадался не сразу. И Енэ своими насмешками и уколами нисколько не помогает.
В первые дни было терпимо — он говорил мало и только по делу. Сейчас же… Ясуо хотел бы зажать уши, но не может — руки связаны. И он не уверен, что не сошел с ума от запахов и насекомых.
“Ты всегда был психом, разве нет?”
Ясуо облизывает пересохшие губы — ха, будто бы у него еще есть слюна — и почти с наслаждением говорит:
— Заткнись, Енэ.
Голос смеется, и Ясуо жмурится, утыкается в слегка надрезанное когтями и клювами плечо брата, надеясь, что хоть так тот затихнет. Не помогает.
“Сколько лет ты мечтал мне это сказать в лицо и не полушепотом? И все равно не получилось”.
От долгого молчания получается тихо и хрипло — горло дерет от жажды.
— При жизни ты говорил меньше.
“Нет. Ты просто не слушал”.
В который раз колет виной, но с этим уже ничего нельзя поделать.
Что-то вдруг впивается Ясуо под коленку, и тот отмахивается от этого чувства. Боль тела временно кажется куда острее, чем боль души.
Он просит ветер смахнуть все лишнее — и тот слушается до непривычного неохотно. Видит слабость — или просто в Ясуо нет больше ни уверенности, ни внутреннего огня?
Из пустой глазницы Енэ медленно вылезает чья-то личинка, и Ясуо с трудом отворачивается и давит тошноту.
“Я не смог научить тебя терпению. У древесных ткачей получилось лучше”.
Ясуо привычно тянется туда, где хранил подаренное Енэ семечко клена, но веревки не дают ему этого сделать. Веревки — и знание, что семечко забрали вместе со всеми вещами.
Он старается не думать о том, что площадка для погребения кленовая.
На четвертую — или пятую? или третью? — ночь что-то пошло не по привычному сценарию.
Обычно Ясуо как мог отгонял насекомых и птиц, пока не выбивался из сил или не терял сознание от боли под радостно-злобный шепот Енэ — но в этот раз насекомые и птицы не спешат появляться.
Вокруг непривычно тихо — так тихо, что Ясуо слышит собственное сердцебиение, даже не прижимаясь ухом к телу брата.
Ясуо рефлекторно дергается к мечу, но не может даже дотянуться до того места, где у него обычно висели ножны.
Их хорошо связали — так, что ни выпутаться, ни пошевелиться особо, — но правой рукой шевелить раньше было легче… В этот раз ее будто бы что-то удерживает на месте. Ясуо чуть нервно бросает взгляд на руку, но в темноте не замечает ни препятствий, ни ран, ни следов разложения.
Зато он замечает другое.
Рука Енэ сжалась в кулак.
Ясуо медленно поворачивается, всматривается в спокойное мертвое лицо. Оно все такое же бледное, такое же холодное и изъеденное птицами: остатки жил с трудом удерживают нижнюю челюсть, скуловая кость тускло блестит, обнаженная от плоти, зубы и посеревшие десны хорошо видны через дыру в щеке, а в пустых расклеванных глазницах копошатся личинки мух…
Ничего не изменилось, разве что Енэ все меньше и меньше похож на себя при жизни — разложение стирает знакомые черты.
Ясуо медленно прикрывает глаза. Он слишком устал от безысходности и сожалений: ему снова хочется бороться, снова хочется бежать, снова хочется свободы — или хотя бы ее иллюзии, — но высвободиться из пут он не может.
Что-то громко скребет ногтями по дереву, и Ясуо резко открывает глаза и рывком приподнимает грудь и голову. Остро пахнет кровью и древесным соком, но вокруг нет ничего, что могло бы издать этот звук. Ничего, кроме…
Ясуо, возможно, сошел с ума, но он готов поклясться своим разбитым теперь клинком: под ним что-то движется.
Правую руку дергает в сторону, а затем холодные и когтистые пальцы сильно, до боли впиваются Ясуо в плечо.
Енэ судорожно выгибается, упирается затылком в кленовые ветви и пытается куда-то уползти, больновато ударив Ясуо грудью и коленями. Енэ кричит, и крик этот совсем не похож ни на человеческий, ни на звериный.
Ясуо никогда не считал себя трусом, но здесь и сейчас ему по-настоящему страшно. Возможно, даже страшнее, чем несколько дней назад, когда Енэ истекал кровью на его руках.
Ему хочется оказаться где-то далеко-далеко, и что-то внутри него воет голосом Енэ: “беги, беги, беги, бегибегибеги”, но Ясуо не сдвинулся бы с места, даже если бы не был связан.
Енэ бьется в судорогах, скребет когтями дерево и раздирает Ясуо плечо. Остро пахнет древесным соком и сладко — гнилью: часть плоти и кожи содралась и размазалась по шершавой коре.
Ясуо слегка — насколько позволяют веревки, затекшие мышцы и бьющийся в агонии Енэ — приподнимается на локтях.
Из-под провалившихся, изъеденных век течет светящийся туман. Лицо, местами лишенное кожи и плоти, влажно блестит на ярком свету, и Ясуо нестерпимо хочется оказаться где-нибудь на другом конце Ионии. Но он все еще привязан к мертвому — мертвому ли? — брату. Действительно ли это его брат, Ясуо старается не думать.
Он жмурится, но под веками вспыхивает красным и белым, а в голове что-то скрежещет и воет.
“Это все из-за тебя!”
Голос брата в его голове кричит, но на этот раз звучит не яростно, не насмешливо, а испуганно. Тело Енэ вновь завывает — и голос обрывается, оставляя Ясуо наедине с кошмаром.
Ему хочется проснуться, но боль от когтей реальна, как реальна струящаяся по плечу кровь.
Енэ глухо рычит и скрипит зубами: его нижняя челюсть держится на месте лишь чудом, и Ясуо может видеть, как чужие зубы стучат и стачиваются друг о друга.
С каждым ударом они все меньше похожи на человеческие.
Потусторонний туман клубится в пустых глазницах, постепенно становясь все гуще. В какой-то момент Ясуо моргает, а когда открывает глаза — сталкивается с холодным взглядом. Новые глаза Енэ слепы и белесы, но постепенно набирают цвет.
Они красны, но горят ярко-синим огнем. Ясуо отворачивается.
Потому что у Енэ — у его Енэ — глаза темно-серые.
Когда он вновь поворачивается, то, во что превращается Енэ, уже крепко зажмурилось и стиснуло зубы. Ясуо не-видит влажный блеск век: Енэ при нем не плакал. Даже если оно уже не Енэ — Ясуо не хочет видеть этих слез.
Острые зубы и обнаженные кости слой за слоем скрываются мышцами, а затем кожей, и то, что Ясуо видит — не его брат.
Оно похоже, черты лица почти те же, разве что стали острей и жестче, а без загара и щетины Енэ будто бы потерял с десяток лет. На мгновение — но лишь на мгновение — кажется, что ему снова семнадцать и он еще помнит про смех и веселье. Кажется, что он еще не знает войны — и не убивал никого разумней птицы.
Ясуо отгоняет наваждение — и вовремя.
Тварь, на время почти затихшая, вновь бьется в судороге, стесывает спину и руки о кору и запрокидывает голову, громко щелкая зубами. Новая кожа трескается и грубеет, становится не то костью, не то хитином. Чем бы оно ни было, оно закрывает верхнюю часть лица и переходит в рога — достаточно крепкие, чтобы пропороть многострадальный клен.
Не то чтобы Ясуо было жаль дерево, которое соткали для его погребения, он просто изо всех сил пытается отвлечься от той херни, которая происходит с телом Енэ.
Хитин — хитин ли? — на его лице шевелится.
Оно опять затихает — а затем резко поднимается и вгрызается Ясуо в левое плечо.
Ясуо срывает голос, но крик его тонет в неслышном вое Енэ внутри его головы.
А затем его оглушает тьма.
Что-то мягко щекочет Ясуо по щеке, тихо шуршит, касаясь щетины. Ясуо тихо мычит, жмурится, поводит болящими отчего-то плечами, раз уж веревки не позволяют по-нормальному потянуться после ночного кошмара…
А затем резко распахивает глаза.
Под ним лежит что-то, и это что-то определенно живое. Оно смотрит мутными синими глазами без радужки и зрачков и почти-дружелюбно скалит острые зубы.
Щекотка не прекращается — Ясуо скашивает взгляд и видит что-то черно-красное и похожее на выбившиеся из прически волосы. Он смотрит выше и видит тварь из кошмара — нет, совсем не из кошмара, — закончившую превращение.
Оно — чем бы оно ни было — прекращает гладить щеку и коротко облизывает губы. На мгновение его глаза становятся почти-человеческими, Ясуо успевает разглядеть красную радужку и чуть расширенный зрачок, а затем они вновь становятся мутно-синими. Третье веко? Какая-то магия? Перед глазами все плывет от духоты и голода, сложно понять точнее...
— Ты идиот, Ясуо. Конченый долбоеб.
Ясуо набирает воздуха, чтобы привычно огрызнуться, но тут же им давится. Голос брата впервые за прошедшие дни раздался не в мыслях.
Ясуо тупо вглядывается лицо твари, которая появилась из тела Енэ, говорит его голосом и смотрит таким знакомым взглядом “ты дебил, но я тебя люблю”, с поправкой на потусторонний свет и третье веко, — и пытается осознать происходящее.
Что-то остроумное вертится в голове и на языке, но Ясуо не может это поймать.
— Че?
Тварь тяжело — и до боли знакомо — вздыхает и закатывает глаза.
— Что слышал. Я не вижу другой причины, по которой ты услышал “уходи и не смей останавливаться” как “остановись и самоубейся об правосудие”.
Ясуо тупо моргает несколько секунд, а затем тихо смеется. Что ж, вонь, насекомые и солнце сделали свое дело — он сошел с ума.
— Последние несколько дней ты говорил совсем другое. И когда нас связывали, и когда разбивали мой меч. Хотя последнего я не видел, только слышал.
Тварь — Енэ, это все-таки Енэ — тихо шипит и снова закатывает глаза.
— Последние несколько… вечностей я выцарапывал себя из забвения. Уж прости, мне было не до разговоров и утирания тебе соплей. Я ничего тебе не говорил все эти… дни.
Ясуо тихо фыркает, тычась носом брату в плечо. Оно почти теплое. Глаза отчего-то щиплет, и Ясуо жмурится, смаргивает это неприятное чувство. Черные волосы Енэ — не волосы, нет, определенно не волосы — снова легко мажут по щеке и мягко касаются век, стирая влагу.
Ясуо поднимает взгляд, и видит, что Енэ в этот момент на него не смотрит.
— А укусил меня зачем?
Енэ резко поворачивается и на его лице — ну или на той части, что не скрыта хитином, — мелькает обида пополам с удивлением.
— Что, прости?
Ясуо кивает влево, и оба его плеча — прокушенное и процарапанное — вспыхивают от движения болью.
— Сначала разодрал когтями правое, но тут ладно, всякое при судорогах бывает. А как покрылся хитином, так сразу вцепился в меня и не отпускал, пока я не отключился. Спасибо, что не сожрал.
Енэ медленно — очень медленно — моргает своими полупрозрачными синими веками и, похоже, облизывает зубы, не разжимая губ.
— Я и сожрал, — говорит он задумчиво спустя несколько секунд, а затем, перехватив удивленный взгляд брата, поясняет, — Не тебя, а демона, сидевшего под твоей кожей. Он у тебя с неделю эмоции выпивал, жирный был и ленивый. Даже не сопротивлялся почти.
Ясуо вдруг вспоминает настойчивый голос, который лишь звучал как голос Енэ — но говорил вещи, которые его брат, самый лучший и самый добрый в мире, едва ли сказал бы ему… Становится почти стыдно.
Но Енэ, кажется, не догадывается ни о чем — или ему все равно.
— Что важнее, Ясуо, как ты собирался спастись?
Ответить на это нечего, и Енэ прекрасно это знает: уж кто-кто, а он умеет читать Ясуо и знает, когда тот лжет, тупит или не думает. Ясуо молчит, и Енэ на это лишь тяжело вздыхает.
— Где мои клинки?
— Где-то под нами. Мы — воины, нас не могли лишить оружия в посмертии, но я — убийца и заклинаю ветер — они там, где я точно не смогу их достать.
Енэ ничего не говорит на это, лишь выдыхает и закрывает глаза третьим веком. Его тело вдруг перестает дышать и становится жестким и холодным, но Ясуо еще чувствует легкую вибрацию от слабых ударов сердца.
Из пустых глаз льется потусторонний свет — еще ярче, еще интенсивнее, до рези под веками, и Ясуо жмурится. Еще почти ночь, это слишком ярко, слишком непривычно...
Проходит всего несколько секунд, и свечение пропадает. Енэ судорожно вдыхает и вцепляется когтями Ясуо в бок.
— Эти идиоты сломали мой меч.
Енэ звучит хрипло и практически без эмоций, но Ясуо знает: он в ярости.
Он смеется и скалится, злобно и холодно, и его черно-красные пряди волос почти-больно хлещут Ясуо по спине.
— Это многое… Ладно. Я все равно не мог их взять. Попроси ветер защитить твою плоть, тебе не понравится то, что я хочу сделать, — Енэ чуть приподнимается и тихо шепчет на ухо. — Не смотри, пожалуйста.
Ясуо медленно кивает, подманивает ветер негнущимися пальцами и почти не смотрит на то, как Енэ снова перестает дышать.
Где-то на краю зрения вспыхивает алым, руку обжигает зимним холодом, но ветряной щит не дает надрезать кожу. Ясуо с трудом сдерживает любопытство и не поворачивается. Алые всполохи проходятся зимним ветром по всем узлам, но веревки не слабеют.
Проходит всего несколько секунд, всего несколько ударов сердца, и Енэ вновь начинает дышать.
Веревки тут же спадают с Ясуо, глухо стукают по древесине. Он не поднимается, скорее скатывается с Енэ, а затем медленно шевелит затекшими конечностями, разгоняет застоявшуюся кровь…
Енэ садится сразу же. Что-то неприятно хлюпает и шлепается на дерево — Ясуо поворачивает голову на звук и тут же жалеет об этом. Его не тошнит лишь потому, что за прошедшие дни он привык к запаху и разложению.
Енэ привык к смерти на войне, но он все равно шокирован. Он молча смотрит на свой живот — в отличие от лица, тот зажил не до конца: по краям раны еще копошатся личинки мух, а почти сгнившие внутренности вывалились при движении. Енэ осторожно касается их когтистыми пальцами, тут же пачкаясь в гное и трупной крови, а затем резко засовывает руку в рану — и так же резко вытягивает из себя всю гниль.
Ясуо тут же отворачивается, откатывается к краю площадки — блевать ему нечем, кроме желчи, но все равно нестерпимо хочется.
Сгнившие внутренности заканчиваются раньше, чем желчь.
Енэ тихо, совсем без звука оказывается возле Ясуо и мягко, почти как в детстве, гладит по спине.
— Что случилось, то случилось, брат.
Ясуо откашливается, сплевывает горькую слюну и закрывает глаза.
— Прости меня.
Енэ отстраняется, но все еще касается спины кончиками когтей. Его когти почти там же, где сердце, но Ясуо все равно. Будет справедливо, если Енэ вдруг решит отомстить. Ему слишком страшно спрашивать, злится ли Енэ, хочет ли выплеснуть эту злость — потому что он очевидно злится. Не может не злиться.
Ясуо чувствует, как подрагивают чужие пальцы, чуть вспарывая когтями кожу.
— Ты — тот ветер, что движется быстро, но не умеет вовремя остановиться. Я в ярости, но это твоя природа, — Енэ медленно, палец за пальцем, убирает от Ясуо когти и плавно соскальзывает с погребальной площадки на землю. — Хватит бессмысленных смертей.
Ясуо оборачивается и ловит взгляд брата. Тот смотрит так, что становится больно.
“Я все равно не смог бы тебя убить, но не заставляй меня говорить это вслух”.
Енэ выдергивает из земли меч и протягивает его Ясуо. Тот узнает свою Песнь — целую и невредимую, разве что грязную от земли и засохшей крови — и не может сдержать радости. Но почти тут же осекается.
Енэ стоит, склонив голову, и в его руках два меча — один целый и один сломанный почти у самой цубы.
Ясуо хочет сказать что-то утешающее и даже набирает воздуха, но Енэ бросает на него короткий взгляд и качает головой. Тут не о чем говорить.
Он вонзает свой целый меч в землю и освободившейся рукой хватается за растрепавшиеся волосы, когда-то собранные в тугой узел и щедро политые лаком. Обломок меча тускло блестит в предрассветном тумане, и Ясуо не-замечает его дрожания.
Освобожденные волосы некрасиво опускаются на обнаженную спину, часть обрезанных прядей падает на землю, часть держится на остатках лака… Енэ вслепую проводит левой рукой по волосам, отрывает эти пряди, повязывает их на обломок, а затем резко вонзает его в самый центр погребальной площадки, в засохшую лужу крови.
— Мне не нужно прошлое, способное задержать. Тебе тоже.
Ясуо медленно — отчасти потому что еще не привык ходить, отчасти потому что не хочет выпускать из поля зрения брата — обходит по кругу их с Енэ клен. Он почти уверен, что в честь Енэ жгли благовония и делали подношения.
Их действительно жгли. Даже алтарь поставили и не поскупились на красивую темную ткань.
Ясуо сметает ветром пепел благовоний и подгнившие плоды — отчасти потому что ему сложно согнуться, отчасти потому что соскучился по своему ветру — и поднимает ткань в воздух.
Им оставили мечи, но не оставили одежды — это останки Енэ должны были быть омыты и одеты в погребальные одежды, останки Ясуо скормили бы псам. Но пока что хватит и ткани.
Ясуо рвет ее на две почти равные части: в одну заматывается сам, другую бросает Енэ. Тот не поворачивается и не ловит, и ткань грубо шлепается на его голову. Он далеко не сразу понимает, что это и зачем, так и стоит под тканью. Рога топорщатся под ней почти смешно, но Ясуо не хочет над этим смеяться.
Проходит несколько долгих секунд, прежде чем Енэ наконец отмирает и стягивает с себя ткань, тут же в нее заворачиваясь.
Это мало похоже на его привычную хакаму, но выбирать не приходится. Единственный целый меч он вешает на пояс — и туда же вешает какую-то жуткую маску, которой при нем раньше определенно не было.
Ясуо решает ни о чем не спрашивать. Енэ, конечно, не очень любит проливать кровь и редко меняет уже принятое решение, но злить его лишний раз не особо хочется. Тем более, что сейчас он куда сильнее… Вопросов у Ясуо действительно много, но едва ли сам Енэ знает на них ответ.
Повисает неловкая тишина.
Енэ продолжает расчесывать пальцами волосы и очевидно не-смотрит на брата. По нему видно, он хочет что-то сказать, но гордость, честь или что там у него обычно сидит палкой в жопе, не дает этого сделать.
— Что ты будешь делать теперь, брат? Для всей Ионии ты теперь... — Ясуо не продолжает. Незачем.
Енэ поворачивается к нему, всматривается своими жуткими глазами куда-то в душу, а затем надломлено улыбается. Ясуо знает эту улыбку — и ненавидит ее всякий раз, как видит.
— А ты?
Ясуо потягивается и закладывает руки за голову, тихо шипя от боли в плечах. Почти тут же убирает их, почувствовав, как повязанная вокруг бедер ткань начинает съезжать.
— Найду нам нормальную одежду. А потом найду убийцу учителя.
Енэ делает вид, что не заметил этого “нам”, но получается у него плохо. Его улыбка становится похожа на хищный оскал, но Ясуо не чувствует угрозы ни от нее, ни от черно-красных не-прядей Енэ, чуть подрагивающих и будто бы пробующих утренний воздух.
— Даже у ветра есть путь, Ясуо. Дальше ты знаешь сам.
Ясуо прикрывает глаза и легко кивает. На Енэ он больше не смотрит. Он смотрит на солнце, медленно выползающее из-за горизонта, и вслушивается в ветер, доносящий издалека разговоры и шаги стражников, идущих его кормить.
Ясуо сжимает одной рукой меч, а другой — край ткани, и уходит прочь от голосов так быстро, как только позволяют ему негнущиеся ноги.
Ему не нужно оборачиваться, чтобы знать, что Енэ неслышно идет за ним след в след.
Потому что даже у ветра есть путь.
И даже ветер не проходит его в одиночестве.