Тебя любя, что я люблю?

Августин Блаженный

— Кажись, бедняге давно никто не полировал шары.

Я замедляю шаг и поднимаю голову: дерзость, от которой ангелы на фреске Пинтуриккьо сбились с ритма своей небесной мелодии, звенит почти под самым куполом.

— Потрудитесь изъясняться, как это подобает в храме Господнем, молодой человек.

— Да ты и сам еще не старый, amore, — в говорящем меня раздражает все: незашнурованные кеды, разные носки, покрытые пятнами краски джинсы — дальше я не вижу. — Я имею в виду, кистью давно не проходили ему по яйцам, — он перегибается ко мне с лесов, заправляет за ухо сальные кудри, — хотя, может, ему языком больше нравилось. Как думаешь, amore?

Я не удостаиваю святотатца ответом, пусть архангел Уриил покарает его сам.

— Одиночество — удел сильных, Магистр.

— Суть не в том, чтобы быть сильным, а в том, чтобы не было слабых мест.

— Не вижу противоречия.

— Все Вы прекрасно видите, Маэстро, — Икс смеется, отчего у него колышется живот. — Не тот дает милостыню, кто дает от своих избытков, но тот, кто лишает себя необходимого в пользу нуждающихся.

Мы встретились в клубе “Кнут и пряник” несколько лет назад и сразу сошлись — Икс тоже принадлежит к той редкой породе людей, которых окружает ореол интеллекта и образованности. Когда он сказал, что ценит во мне собеседника, я был польщен.

 — “Пейте из каждого мгновения жизни, ибо непрожитая жизнь порождает печали”…[царь Соломон], — повинуясь знаку господина, “бой” почтительно наливает вино сначала ему, потом мне и снова принимает позу ожидания. Ухоженное тело вытянуто в струнку, на лбу блестят капли пота от усердия — за право обслуживать наш столик спорят лучшие сабы. — Пять месяцев без партнера, и не по причине нехватки желающих — с Вами все в порядке, друг мой?

— Пока ищу.

— В таком случае, непременно найдете, но совсем не обязательно то, что искали.

Мы уже не раз обсуждали эту тему: Икс меняет партнеров как политики предвыборные обещания, я выбираю своих тщательно. Он утверждает, что по множеству мелких мишеней сложнее стрелять, я склоняюсь к тому, что сжигать стог сена, чтобы в нем блеснула иголка, — расточительство, лучше терпеливо настроить магнит на нужную мощность. 

— Я не настолько важная фигура, чтобы кому-то были интересны мои слабые места, Магистр.

— Полноте, Маэстро, — он укоризненно поджимает губы. — Генеральный инспектор — фигура очень значимая.

— До Генерального мне еще очень далеко.

— Не так далеко, как Вам кажется, так что поостерегитесь.

— Я прислушаюсь к Вашему совету, Магистр.

Сегодня он не принимает мою обычную отговорку:

— Будьте реалистом, друг мой. Пусть клуб у нас и элитный, все же нерезонно ожидать, что кто-то здесь сможет соответствовать нашему уровню.

— Поэтому мне импонирует идея обучить саба под себя — нужно настроить инструмент, чтобы получить истинное наслаждение от дуэта.

— Потратить много времени на одного человека без каких-либо гарантий? — он задумчиво теребит палец, там, где у него след от кольца. — Сомнительная перспектива. Мы можем оставить яркий след в душах многих людей, зачем лишать их земных удовольствий? По одиночке с ними разберется тот, кто для этого специально был создан, наша задача скромна: сбить спесь и гордыню с Его стада. И чем тучнее оно — тем больше у нас с Вами шансов. 

Я смотрю, как он пьет вино: неторопливо, мелкими глотками, прикрывая колючие глаза.

— Может, мы просто ищем там, где нам удобно искать? Если попробовать выйти за пределы…, — я не заканчиваю, потому что Икс нетерпеливо машет рукой:

— Чем здешние грешники отличаются от тех, кто за дверью? Не тратьте время попусту, Маэстро.

— Тогда поищу такого, кого не жалко потерять, — я понимаю, что должен успеть до того, как он ткнет пальцем в первого попавшегося “боя”, и я не смогу отказаться.

— Сильный человек идет навстречу своему испытанию, — Икс доволен. Он ставит бокал на вытянутые руки нашего “застольного” саба, и по комнате проносится легкий вздох разочарования: счастливчик выбран. — Главное — помнить, что делаем мы это не из личной корысти, а во имя славы Господней. Люди — не тот материал, о потере которого нужно сокрушаться. Души их, облагороженные высшими помыслами, которые мы можем им дать, — вот наша цель.

Я даю ему слово подыскать пригодный образец до конца месяца — неразумно ссориться с Магистром из-за ерунды. У нас хорошие отношения, особенно сейчас, когда мы расследуем дело о несанкционированном копировании и утечке конфиденциальных документов. Ватикан не заинтересован в огласке чувствительной информации о своих хозяйственных делах.

Я нахожу своего экспериментального саба у дверей клуба — внутрь его не пускает фейс-контроль — через три дня.

— Я все сделаю, как скажешь, amore, — он ойкает от неожиданной пощечины, — то есть Мастер. Буду стараться как проклятый.

Его зовут Чезаре Риччи — двадцать семь лет, родом из глухой деревушки в Аосте. Закончил художественную школу, за исключительный талант копировать старых мастеров рекомендован в Ватикан учеником реставратора. Он стоит передо мной на коленях, шмыгает носом и часто моргает. Мне интересно, узнал ли он меня под маской. Его не узнать невозможно: все та же расхлябанность в движениях, интонациях, одежде. Кожаные штаны врезаются ему в пах — стандартная ошибка новичков, которые зачем-то хотят поразить господина размером своих гениталий. Джинсовая куртка, напротив, свисает с узких плеч. Ни дать ни взять свадебный гармонист на прослушивании в Ла Скала.

Риччи нужен богатый покровитель, потому он соглашается на предложение первого же “дома”, который берется его обучать. Я называюсь мелкой сошкой, — и по профессиональным причинам конфиденциальности, и по личным, — и он слегка разочарован. Мы подписываем стандартный контракт на два месяца, и я с честью выдерживаю свое испытание: человек такого физического и интеллектуального облика не может представлять для меня интереса.

“Монсеньор Лусио Анхел Бальда, секретарь Ватиканской префектуры по экономическим вопросам…”. Несмотря на раннюю осень, в камине уже уютно потрескивает огонь. Суровое благородство дубовых панелей смягчают искусно подобранные полотна старых мастеров: в центре Святая Ирина вынимает стрелы из замершего в блаженной истоме Себастьяна. Обстановка кардинальского кабинета располагает к умиротворенной откровенности — это одно из самых опасных мест для неосмотрительных собеседников. “… и Франческа Каоки, публицистка, были арестованы по итогам расследования”, — Икс кладет папку с отчетом на стол из красного дерева и прикрывает глаза от удовольствия, как варан, проглотивший цыпленка. — Позвольте присоединиться к общим поздравлениям, инспектор, — он достает из ящика стола длинный узкий футляр.

— Это слишком дорогой подарок, монсеньор.

— Берите, дорогой Лоренцо, я все равно не смогу им больше пользоваться, — Икс приподнимает рукав сутаны, демонстрируя забинтованное запястье. — А Вам пригодится — высекать искру таланта во славу Божью.

Аудиенция закончена. Я целую Иксу руку и забираю подарок: для немолодого человека флогер с золотой рукоятью и вправду тяжеловат.

После работы я, как всегда по четвергам, захожу в мясную лавку забрать свой мраморный стейк и возвращаюсь домой в прекрасном расположении духа. Пока готовое мясо отдыхает на теплой тарелке под фольгой, я поднимаюсь в мансарду, переделанную из чердака, и снова остаюсь доволен. Такой удачный день должен закончиться на высокой ноте, так что мой ужин проходит под несравненную Caro Nome [ария Джильды из оперы Дж. Верди “Риголетто”, изобилует множеством колоратур и дважды достигает высокого C].

В субботу я занимаюсь орхидеями: все они прекрасно себя чувствуют, и у меня нет повода купить новый цветок — их количество ограничено размерами моей квартиры. Когда-нибудь я перееду в собственный дом и буду выращивать розы, как Диоклетиан — капусту [римский император в 284-305гг. Добровольно отказался от власти и до конца жизни занимался садоводством]. Воскресенье я провожу в клубе: Икс хочет лично удостовериться, что подарок пришелся мне по руке, и мы проводим совместный мастер-класс для домов-новичков, — кардинал гордится своими каламбурами — который становится одним из самых обсуждаемых событий Римского сообщества. Вечером я аккуратно возвращаю драгоценный инструмент в сейф, не отказав себе в удовольствии лишний раз полюбоваться лаконичной роскошью интерьера мансарды. В шкатулке с секретом не достает лишь изысканной игрушки, образцового жильца, но торопиться не стоит — это самая важная деталь моего индивидуального проекта. 

"Порой Судьба надежду мне дает,

Что скоро я утешен буду ею,

И я при этой мысли так пьянею,

Что все во мне и пляшет и поет."

Камоэнс

Новая неделя приносит новое дело: полиция передает в наш отдел сведения о коллекции полотен, якобы хранящейся в Монте-Карло, причем не для продажи, а для залога в банке под кредит в сотни миллиардов лир. Авторство картин приписывается крупнейшим мастерам девятнадцатого и двадцатого веков, их подлинность установлена бывшим директором Музеев Ватикана. Начальник отправляет меня на экстренное совещание дикастерии культуры и образования.

 — Не буду тратить своих слов и Вашего времени, инспектор, — кардинал-префект Мендонса по-бразильски театрален, — равно как и напоминать об участившихся нападках на католическую церковь. Вас рекомендовали как лучшего из лучших, — на моем лице не отражается ничего кроме беспредельного внимания. — В этой ситуации под угрозой не только репутация Ватикана, но и судьба мирового культурного наследия. 

Я принимаю его благословение, забираю документы и по дороге в отдел размышляю, что еще пара удачно раскрытых дел такого масштаба — и слова моего друга о значимой должности окажутся пророческими. Из лучшей кондитерской Рима монсеньору Икс доставляют коробочку трюфелей, припудренных съедобным золотом, — у всех нас есть свое слабое место.

На проверку отметок и печатей ватиканских учреждений и коллегий, которыми щедро украшены экспертные заключения, у меня уходит две недели. Далее по плану — встречи с потенциальными покупателями, у которых хватило здравого смысла почуять неладное. За три дня, проведенные в Палермо, я успеваю отобедать в особняке бывшего министра культуры, найти зацепки и протянуть первые ниточки. И все же моя главная удача находит меня в клубе Morrigans — безупречно сложенное тело, точеные черты лица и кроткие глаза лани под веером ресниц. К сожалению, чаша весов его красоты перевешивает чашу интеллекта, и я приказываю ему молчать. 

“А этот сладкий голос, эта речь,

Где полны смысла и слова и вздохи! —

Вот что меня могло околдовать.”

Рим встречает меня дождем и шипением соседки со второго этажа:

— Синьор Асторе, долго еще эта шпана под вашей дверью будет пугать порядочных людей? — ярко-розовые губы похожи на рисунок ребенка, который только учится не выходить за линии. — Как чистых кошечек в подвале так кормить нельзя, а как бомжом вонючим весь дом загадить — так можно.

— Грязь мирская есть поле деятельности для истинной духовности, синьора Блази,— возможно, ей и удалось меня укусить, но умрет она от моего яда. 

Он ничуть не изменился — неопрятный комок переваренных равиоли. 

— Убирайся сам, или я вызову полицию.

Риччи неуклюже поднимается на ноги — очевидно, сидит здесь уже довольно давно.

— Ну чего ты так сразу? Я тут подумал: а давай еще один контракт заключим? Мне с тобой понравилось, прям ни с кем так клево не было.

Я чувствую раздражение от того, что он меня узнал, которое, впрочем, сменяется азартом перед поставленной задачей: избавиться от объекта бескровно и бесшумно.

— Не испытываю ни малейшего интереса.

— Но у меня же хорошо получалось тебя слушаться! Хочешь, я стану твоей собакой?

— Не выношу домашних животных.

— Тогда рабом! Давай я стану твоим личным рабом, а? Ну пожалуйста, Мастер, смилуйтесь!

Я ждал знака судьбы? Она посмеялась надо мной.

— Ты не бойся, я не вор, пять сек! — он роется в рюкзаке, выкидывая на пол ворох бумаг. Меня привлекают цвета, и я нагибаюсь, чтобы поднять листок.

— Вот! — Риччи сует мне под нос измятый паспорт, но мое внимание захвачено другим: я смотрю в испытующие глаза "Дамы с единорогом" Рафаэля. Если бы не малый размер, я бы поклялся, что это оригинал.

— У кого ты взял этот рисунок?

— Чего? Какой? — он выхватывает лист картона у меня из пальцев. — А, это мое, из портфолио, чтобы на работу взяли.

— Если хочешь, чтобы я тебе помог, отвечай честно: кто художник?

— Да я это рисовал, я! — он нетерпеливо поддергивает слишком длинные рукава куртки и извлекает из черных недр рюкзака замызганную пластиковую папку. — На, гляди!

— Заходи, — я открываю перед ним дверь, — и помни, что ты поклялся подчиняться мне беспрекословно.

— Чего, и документы не станешь смотреть? — он еще не решается верить.

— Второго приглашения не будет.

Пока он спешно втискивает вещи обратно в рюкзак, я просматриваю папку и благодарю фортуну: слепец, я не сразу распознал ее улыбку.

— Как ты нашел меня?

— В газете увидел фотографию с судебного заседания, — охотно объясняет он, вцепившись сбитыми пальцами в тарелку с минестроне. — Твою осанку императорскую ни с чем ведь не спутаешь. А потом ходил по домам, искал фамилию на табличке.

— И долго искал?

— В твоем районе два дня, — простодушно сознается он. — А еще еда у тебя есть?

Он съедает три порции тортеллини и засыпает на полу в прихожей, завернувшись в плед. Я добавляю в список покупок инсектицидный шампунь и, выходя из дома, думаю о мансарде — наконец-то она получит жильца.

Несчастный! я предположить не мог

В тот день, что пробил час моей неволи…

 — Уверены, что не художник-имитатор? — знакомый оценщик-антиквар поправляет лупу на лбу. — А то можем на инфракрасном просветить. Хотя нет, вижу, — удовлетворенно замечает он, — все краски ровно на полтона ярче, не фальсификация, а авторская реплика. 

Я терпеливо ожидаю окончательного вердикта.

— Слабовата линия в некоторых местах, но в целом работа прекрасная, — эксперт наконец поднимает голову, — жаль будет, если начнет строгать копии. Плагиат, он, конечно, быстрее и денежнее, да… Но не всем везет найти мецената или хотя бы наставника. А про линии — так и у раннего Рафаэля можно найти что угодно, если очень захотеть. Потенциал безумный. Вы знаете мастера?

— О да, — я позволяю себе улыбку, — у мастера все под контролем.

— Не, с работы не выгнали, сам ушел. Ну странно, всего-то пару-тройку недель пропустил. Сами же люди творческие, должны ведь понимать, что это такое, когда вдохновение нападает, — он так и говорит: “нападает”, и я не могу сдержать улыбки. — Богатого покровителя? Не, не нашел, формат не тот, — Чезаре шмыгает носом и чешет дряблый живот. — Но я много чего умею, так что не нужно волноваться, все будет чики-пуки. Чем привлекает БДСМ? — он задумывается, накручивает на палец тугой локон. — Да вроде же все в прошлый раз обсудили?

— К моему личному сабу требования особые. И повторять я два раза не люблю.

— Да все понятно, чего там, просто подумать надо. Ну в общем, — не очень охотно сознается он, — потрахушки интересуют мало, а вот когда от боли в башке проясняется — начинается самый кайф. Как будто тебя отрезают от внешнего мира и подключают к космосу, и сразу видно все и понятно, что делать. Короче, у кого садо-мазо, у меня — садо-муза, как-то так. Не, ну секс это тоже улетно, конечно, — спохватывается он, наивно подозревая, что для “дома” плотский компонент самый главный. — А чего, ничего поярче не нашлось для домашнего прикида? Все какое-то уж очень… — он встречается со мной взглядом и осторожно подбирает слово, — обыкновенное.

— “Роскошь тела обнаруживает голод души, богатство его одежд выставляет на вид ее наготу”, — цитата из Иоанна Златоуста приходится здесь в самый раз. Я открываю досье с печатью полицейского участка:

— Бродяжничество, нарушение общественного порядка, вандализм?

Он высовывает язык и на каждый пункт обвинения наклоняет лохматую голову из стороны в сторону. Шут, которого отчитывает король. Но я найду тебя истинного, Чезаре, того гения, что прячется под маской шалопая. Под моим взглядом он ежится, передергивает плечами и обиженно тянет:

— Граффити — это стрит-арт, сами они вандалы.

Я морщусь от неверно поставленного ударения, и Риччи спешит исправить ситуацию:

— Ну в общем это все в прошлом, реально. Теперь я буду зашибись какой молодец.

Он рассеянно выслушивает пункты договора: никаких наркотиков, самовольных отлучек, сквернословия — список длинный. Кусает пухлые губы и крутит в пальцах карандаш, завороженно глядя на альбом под моей ладонью. Подписывает контракт с открытой датой почти не глядя, хватает альбом двумя руками и немедленно садится что-то рисовать. Что же, мы оба начали свою игру, но победитель будет только один.

Вечером, после того как Чезаре, украдкой долизав соус из кастрюли, моет посуду и выбирает, с какой стороны моей кровати положить свою подстилку, я наконец завязываю ему глаза. Это торжественный момент, и сердце мое ликует: поднимаясь на очередную ступеньку мансардной лестницы, я делаю шаг к своему персональному раю. 

Эстетика перламутровой раковины приводит мою будущую жемчужину в немой восторг: Чезаре гладит станок, рукоятки флогеров, прижимается к Андреевскому кресту:

— Это все для меня? Да я по такому кайфу столько всего сделаю! Можно, я здесь работать буду?

По моему знаку он радостно падает на колени. Я заставляю его подниматься и опускаться до тех пор, пока движение не приобретает оттенок — пусть пока и очень слабый — изящного достоинства.

Чезаре получает разрешение задать три вопроса, и первый, как и ожидается, про орудия моего труда и его наслаждения. Я объясняю, что отличительная черта истинного мастера — умение читать саба и вести сессию в направлении, оговоренном обеими сторонами, а вовсе не способность убивать мух с одного удара. Рассказываю, почему короткие плетки не обязательно безопаснее длинных, и что в опытной руке настоящие травмы они могут нанести только дому, для кого воспаление сухожилия или сустава не редкость. Я показываю флогеры, которыми буду пользоваться сегодня: с мягкими хвостами из оленьей кожи, для разогрева, и из промасленной для основной части. Чезаре не сводит глаз с кнута, но я отрицательно качаю головой: слишком рано, пока наша главная задача — добиться взаимного доверия, той особой связи, к которой стремятся партнеры. Второй вопрос тоже не оригинален, но ответ приводит моего раба в изумление:

— Честно, что ли? Вот эти все дела Верхние прямо на себе проверяют?

— У домов свой кодекс чести. Элита предъявляет самые высокие требования и к себе, и к сабам.

— А как мне тебя звать тогда? Маэстро? — губы у него вытягиваются трубочкой, и слово он умудряется произнести с большой буквы. — Реально? Это к которому очередь на сто лет вперед? Очуметь мне повезло.

Чезаре совсем не похож на изысканных ангелов, которых я обычно выбираю в клубе: он слишком плотский. Но все искупают глаза, идеальные глаза саба, сияющие беспредельным обожанием. “Я здесь ради тебя и твоего удовольствия, хозяин”. Он радостно дышит, пока я застегиваю на его запястьях и лодыжках кожаные держатели. “Никто лучше тебя не доставит мне наслаждения, мой господин”. Распятое на кресте, рыхлое тело обретает некую грациозность, и я невольно любуюсь им, чувствуя его откровенное желание. “Я доверяю тебе безоговорочно и беспрекословно”. Меня не настораживает даже стоп-слово, которое он выбирает: “Бэтмен”.

— Мы начнем все с самого начала, Чезаре, — я провожу кончиками пальцев по его удивительно мягкой коже, — сегодня — наш настоящий первый раз. Я буду учиться понимать тебя, поэтому ты можешь говорить и кончать когда тебе вздумается. Плачь, умоляй, требуй — я не остановлюсь, пока на то не будет моей воли, — мне неожиданно нравится исследовать географию нежных складок его тела. Податливое, оно напоминает тесто, готовое принять в моих руках нужную форму. Ну что же, мое дело — слепить тебя того, который будет отсекать все лишнее. Подарок судьбы повизгивает от предвкушения, и я не заставляю себя ждать. Я рисую на его спине свою картину, и Чезаре то выгибается навстречу жалящим ударам, то сжимается. Мне не нужно смотреть, чтобы понять, что он на грани оргазма, я концентрируюсь на ритме ударов, умело удерживая своего саба на самом краю. В свой первый раз — в своем личном клубе, со своим личным рабом — я выкладываюсь до конца. Я доказываю нам обоим, что мое мастерство достойно его таланта.

“Боже, да, нет, твою ж…”, — захлебывающийся речитатив Чезаре прерывается протяжным стоном разочарования, когда я делаю передышку, чтобы выпить воды и сменить флогер. Я уговариваю себя не доставать из сейфа плетку с золотой рукоятью — обязательно будет еще какое-то значимое событие, достойное такой роскоши. Например, первый из шедевров, с которым мы оба — Маэстро и его гений — шагнем в вечность.

Я шепчу ему на ухо, что его тело сейчас — произведение искусства, он невольно расставляет ноги еще шире и кончает почти одновременно с первым ударом по заду — это место у него самое отзывчивое. “Скажи, кому ты принадлежишь, Чезаре”, — приказываю я и в ответ слышу едва различимое: “Только тебе, только твой”. Глаза его стекленеют, подсвечиваясь изнутри, а на губах появляется улыбка — он вошел в состояние транса. Мой раб подарил мне высшее счастье, и я благодарно целую его: я заслужил эту награду. 

Через несколько минут Чезаре приходит в себя и, освобожденный, лежит у моих ног, пока я тщательно вытираю хвосты плеток. Свежий ночной воздух из открытого окна смешивается с запахами кожи, пота и секса, и я вдыхаю этот пьянящий аромат полной грудью.

— Можно сказать? — он дожидается разрешения, пока я вешаю флогеры на стену. — Я сейчас такой пустой, что во мне космос гуляет. Реально круто! Это потому что ты реально крут! Скажи, что мне сделать для тебя, ну чтобы хоть как-то выразить вот это все.

Чезаре целует мне ноги, и я опускаюсь перед ним на колени: как мог я сомневаться в мудрости фортуны! “… уйди хоть немного от попечений твоих, сокройся хоть малость от беспокойных твоих помыслов, — я глажу его по влажным от пота волосам. — Ныне отбрось прочь тягостные заботы, отложи многотрудные твои занятия. Войди в клеть ума твоего, изгони все, кроме Бога и тех вещей, что помогают тебе искать его, и, затворив дверь, взыскуй его. Скажи ныне, все существо сердца моего, скажи Богу так: "Лика Твоего взыскую; буду искать лица Твоего, Господи”. [Ансельм Кентерберийский “Прослогион”]

Он смотрит на меня умоляющими глазами, и я объясняю:

— Сделай искусство Господом своим, Чезаре. И тогда я назову тебя своим ангелом.

Он плачет от радости, я целую его покорный рот и готов, подобно Фаусту, воскликнуть: “Остановись, мгновенье, ты прекрасно!”.

Дни перед очередной командировкой наполнены событиями настолько, что я забываю зайти к мяснику за стейком. Приходится поступиться цельностью обстановки гостиной и передвинуть диван так, чтобы мольберт стоял перед окном. Вместо летнего шелкового ковра на паркете казенно хрустит прозрачный пластик, хотя Чезаре и уверяет, что за два дня до красок дело не дойдет. У него в голове так много идей, что там не остается места правилам проживания, и в конце концов приходится довольствоваться основными: никому не открывать и соблюдать чистоту. Я успокаиваю себя тем, что, во-первых, стиль ар-деко позволяет такие игры с интерьером, а во-вторых, мои жертвы окупятся сполна: не успеваю я повернуть ключ в двери, как слышу топот босых ног, бегущих к мольберту.

 В Вероне меня приглашают в частный клуб на неплохое шоу, и я ловлю себя на мысли, что не завидую мастерам, истязающим скульптурные тела: никто из них не может похвастаться, что имеет в своем распоряжении будущего гения живописи. Никто из них не достигнет личного бессмертия.

“Коль верности награда суждена

И горе не осталось без ответа,

Я жду награды…”

— Зацени, — он ждет меня у входной двери, лучится довольством, — три разворота в цвете, лучшее мое на сегодняшний день, и все благодаря тебе. 

Я беру в руки листы. С младых ногтей я приучил себя не проявлять чувства на людях, поэтому Чезаре не сразу понимает мое молчание. Не его вина — даже в судах иногда возмущаются, почему Ватикан нанял дознавателя из холодной Скандинавии.

— Что это?

Он нервно сглатывает и пытается забрать у меня рисунки:

— Мой авторский комикс, а ты больше Марвел любишь, да? Ну слушай, я по Черной вдове чего-нибудь могу потом сообразить. Но вообще как? 

— В своем жанре, к которому я не испытываю ни малейшего интереса, и по своему исполнению, которое не имеет ни малейшей ценности для культуры, это, несомненно, шедевр.

Мой сарказм не сразу прожигает дорожку в его сознании, и он еще успевает потыкать пальцем в вишенку на рисунке:

— ЧеРи — моя торговая марка, круто я придумал, скажи?

— В оригинале две буквы “р”, — сухо комментирую я. — Но в данном случае это неважно, так как клонирование не подразумевает оригинальности. Вернемся к насущному вопросу: у кого ты украл работы, которые хранишь в папке?

Он трясет головой как осел, отгоняющий мух:

— Я тебе показываю проект своей жизни, а ты на старье зациклился! Забудь уже ту скучищу, нам нужен драйв!

Я обвожу глазами гостиную: пол завален разорванной бумагой, стол усеян карандашной стружкой, а диван… Чезаре цепенеет под моим взглядом:

— Я все уберу сейчас, пять сек. Просто когда работаешь, ну, времени тупо нет ни на что.

На кухне относительно чисто. Я варю кофе — просто для того, чтобы успокоить нервы привычным ритуалом — и анализирую свое состояние. Вычленяю разочарование, усмиряю бешенство и нахожу логическое обоснование не выгнать этого мерзавца, который превратил квартиру в хлев и разбил мои надежды, к чертям собачьим. Немедленно! В чем есть! Сдать его карабинерам, пусть переломают ему руки, отшибут память и отправят подальше отсюда! Я успеваю снять закипевший кофейник и делаю долгий выдох:

— Садись.

Чезаре неуклюже сваливает испорченные листы в мусорное ведро и безуспешно пытается закрыть крышку, затем подходит к столу и встает передо мной на колени. Я указываю пальцем на стул: пусть поймет, что достоин быть моим сабом только когда он этого заслуживает.

— Помнишь ли ты суть нашей беседы?

— Не держи меня за идиота, — он раздувает ноздри, — я две ночи не спал, чтобы успеть. Ты хотел искусство — я тебе дал искусство!

— То, что ты показал мне — это цветная обертка, Чезаре.

— Не скажи, — решительно возражает он, — знаешь, сколько надо думать над сюжетом, героями, рисовкой… Так что это шедевр!

— Печально видеть, как кто-то растрачивает свой талант на ерунду, но куда горше видеть человека, который считает, что поднялся на вершину, а на деле не достиг ничего.

— У искусства много граней…

Я вскидываю ладонь, немного резче, чем намеревался:

— Ты не смеешь называть это искусством, ты ничего еще не сделал для искусства.

— Я буду как Уорхол! Как Поллок!

— Фабриканты постеров, которые окрашивают мозг в яркие цвета и туманят душу! Сегодня в художественных галереях выставляют картины, нарисованные обезьяной, завтра что? Банан на стену приклеят? Все так называемое современное искусство — это в лучшем случае танцы вокруг духовной пустоты, а в худшем — способ отмывания денег.

— Комиксы — честный труд! Их все любят, потому что они понятные, не то, что дурацкие картинки про Библию! И вообще религия себя давно изжила, ее надо отменить!

— Ты хочешь сказать, что твои комиксы не христианские? В них люди погрязли в коррупции, убийствах и прочих грехах, а когда наступает конец света, человечество спасает супергерой, которого благодарные граждане тут же осуждают за то, что мог бы прийти пораньше? Не вижу разницы.

— Есть разница! 

Я в который раз задумываюсь, что с ним неинтересно вести дискуссии, но высокая цель стоит мелких личных неудобств. Я снова делаю долгий выдох:

— Согласишься ли ты, что большинство людей вокруг тебя тупы и невежественны? — Чезаре мрачно кивает. — Не хочется ли тебе, во имя любви к ближним, очистить их души высоким искусством?

— Его долго творить, — недовольно морщится он, — а деньги мне нужны сейчас. Я же не собираюсь сидеть у тебя на шее.

— Я не против, Чезаре, я подожду, только обещай поднять паруса своего истинного таланта, а не цепляться за якорь массовой культуры. 

— Ну я же не люблю вот этот весь антиквариат, — просительно тянет он, — зачем ты меня заставляешь?

Я встаю и выливаю нетронутый кофе в раковину.

— Когда ты прославишься как выдающийся мастер современной классической живописи, тебе простят бездумную слабость. Но если ты вознамерился делать карьеру в этой…, — я делаю паузу, позволяя ему самому вставить необходимое слово, — никто тебя всерьез воспринимать не будет. Включая меня.

— Да мне сто лет придется писать одно полотно на десять метров! — он обрушивается на стол всем телом, цепляясь за края испачканными тушью пальцами, словно утопающий за борт спасательной шлюпки. — Туда же надо дофига смыслов впихнуть, из какого места я их придумаю? А потом еще всякие критики набегут меня обосрать, ну нах…

Я улыбаюсь. Чезаре нервно сглатывает.

— У Вермеера небольшие работы, но все тридцать пять входят в список мирового культурного наследия.

— “Молочница” у меня его любимая, — он чешет нос. — Да, мужик круто работал с цветом и пространством. Там прямо хочется все потрогать.

Я беру Чезаре за подбородок, пристально смотрю в испуганные глаза и снова улыбаюсь, в этот раз ободряюще.

— Я не знаю, я так не сумею, —лепечет он.

— Когда я смотрю на полотна великих мастеров, — мои пальцы гладят мясистую щеку, — мне не важно, что символизирует корзина с бельем и какое письмо читает девушка. Мне важно, как откликается моя душа, Чезаре. Это главный признак гения, которому я позволю занять место в своем сердце. А если я что-то люблю — это на всю жизнь, — моя рука останавливается в уголке его губ.

— Что ты любишь? — хрипло шепчет он. — Скажи, Маэстро, я все сделаю, я хочу остаться с тобой навсегда

— Дай мне то же, что дарю тебе я, Чезаре, — подушечкой большого пальца я медленно рисую на его щеке спираль, — чувство умиротворения, покоя. Напиши так, чтобы у меня закружилась голова. Знаешь, когда стоишь на обрыве, а неизвестная сила толкает тебя в спину. Ты ведь встретишь меня там, внизу? Я так хочу верить в это, Чезаре.

Он не выдерживает, хватает мою ладонь обеими руками и целует, не в силах найти слова. Я разрешаю ему подняться в мансарду — знак того, что у него есть еще один шанс.

Всю следующую неделю Чезаре проводит в музеях. Он становится неразговорчив, угрюм и ест в два раза больше обычного. Пол в гостиной завален разорванными листами с набросками, которые я убираю сам — художник не замечает беспорядка. 

— Все сюжеты избиты! Что мне писать? — он в ярости сбрасывает холст с мольберта и запускает руки в свалявшиеся кудри. — Снятие с креста? Их тысячи в одном только Риме! 

— Миллионы людей принимали ванну, Чезаре. Но гениально это сделал только один человек.

— Пожалуйста, давай еще сегодня, а? — стонет он. — Мне очень нужно, иначе я вообще ничего не соображаю! Я быстро заживу, обещаю!

Истерики у Чезаре слезливые и утомительные, поэтому я неохотно веду его в мансарду и снимаю со стены кнут.

— Как долго можно потакать чьим-то прихотям, падре? Не опущусь ли я в конце концов до состояния покорного скота?

— Терпение, сын мой, есть умение сохранять невозмутимость духа в тех обстоятельствах, которые этой невозмутимости препятствуют, — голос Икса приглушен бархатом кардинальской исповедальни. — Терпение есть победа и преодоление, когда встречаются на пути различные преграды. Настоящее же терпение во имя высокой цели есть форма мужества.

— Но так ли я бескорыстен, падре? Не принимаю ли я свои эгоистичные потребности за желание служить обществу?

— Вы взращиваете талант, сын мой, — я закрываю глаза и отдаюсь во власть целительного потока слов. — Вы — мудрый наставник, по доброй воле взваливший на плечи свои ученика вместе с его болью. Как можно говорить, что Вы открываете гения, думая только о личной выгоде? Такое открытие делается для всего человечества.

«Твоя судьба предрешена.

Лет двадцать — тридцать нужно потерпеть.

Не падай духом — разве это много!»

Небольшая, сорок на тридцать, жанровая картина с инициалами ЧеРи в правом нижнем углу не успевает дойти до галереи — ее покупает частный коллекционер. Денег хватает на домик в живописной деревушке в Абруццо, где я оборудую студию с дивными видами на Апеннины для Чезаре и подвал для нас обоих. Свое первое достижение в области высокого искусства мы отмечаем специальной сессией с золотым флогером.

На дворе август, и дом полон яблок: Чезаре до них большой охотник. Краснобокие, зеленые, медово-желтые, розовые на разломе — они везде: на его акварелях, подоконниках и даже под моей кроватью, откуда по ночам слышится тихий хруст. Я ставлю на кухонный стол яблочный пирог.

— Вот! Вот так замри! — шуршание карандаша по бумаге сопровождается яростным сопением: Чезаре сдувает с глаз отросшие волосы. Каждый день он запирается в студии и работает. Я ухожу на рынок или гуляю по горным тропинкам, иногда силком вывожу Чезаре на море: сидячий образ жизни его фигуре совсем не на пользу, но в последнее время он отрывается от холста только чтобы поесть. Мне строго — со всеми необходимыми извинениями — запрещено входить в студию, потому что следующее полотно — сюрприз. Из мастерской слышится пошлый щебет радио, Чезаре ест пирог и трясется на стуле в такт назойливой мелодии. 

— Ну, Лолло, — недовольно бурчит он с набитым ртом, — оставь, хорошая же песня, не то что твое доисторическое нытье. Радио, между прочим, тоже искусство.

Я внутренне содрогаюсь: из всех вариантов моего имени Чезаре выбрал именно этот, детский.

— Век радио закончился вместе с золотым веком джаза…

— Ой, только давай без твоих этих лекций! — Чезаре хитро щурится и показывает мне язык. — Ты и так зануда, Лолло.

Его спасает телефонный звонок: “Инспектор, Вы были правы насчет главного подозреваемого. Боюсь, отпуск придется прервать: Ватикан настаивает на Вашем личном присутствии при допросе”.

«Коллекция Брокато» наделала много шума в прессе: полиция задержала десятерых фальсификаторов во главе с Паоло Брокато, бывшим сотрудником ватиканской газеты L’Osservatore Romano. В ходе своего расследования я установил, что экспертные заключения на картины были оформлены на старых бланках Музеев Ватикана за подписью их бывшего директора, которому пришлось заняться длительной экспертизой, чтобы опровергнуть «свои» заключения о подлинности этих грубых пастишей. У меня тепло на сердце от благодарности Папы и от мысли, что я не только помогаю сохранить культурное наследие, но и дарю миру новый талант.

По дороге из Рима в деревню я заезжаю в ресторан и заказываю ужин на дом: командировка затянулась, и четыре яблочных пирога, которые я испек перед отъездом, несомненно, съедены. Чезаре придерживается очень странной концепции, что если в доме нет ничего сладкого и ничего, что можно разогреть в микроволновке, то в доме нет еды. Мои надежды научить его готовить сгорели вместе с кастрюлей спагетти, из которой выкипела вся вода. 

Дом встречает меня запахом гниющих яблок, громкой музыкой и сияющей улыбкой моего личного гения, который радостно бежит ко мне со всех ног.

— Лолло, смотри скорее! Это мой шедевр! Я дарю его тебе!

Он срывает покрывало с холста на мольберте, и я застываю в ужасе:

— Подделка? Зачем, Чезаре?

— Это кастомное прочтение классики, присмотрись!

Я подхожу ближе и вглядываюсь в “Сотворение Адама”. Я провел перед, или лучше сказать, под этой фреской довольно времени, чтобы понять, что копия совершенна. 

— Ну, ты понял прикол? А так? — Чезаре прислоняет лицо к голове Адама, и у меня темнеет в глазах: если это автопортрет, то какую же модель он выбрал для бога? — Куча народа захочет увидеть свои рожи на полотнах классиков! Я заставлю их позировать как в старину, все дела. Мы деньги будем лопатой грести!

— Мерзкое богохульство!

Чезаре обиженно надувает губы:

— Адамом хочешь, что ли, быть? Или ангелом? Тебе поэтому не нравится моя работа? 

— За работу ты примешься сейчас, когда начнешь уборку и избавишь мир от этого святотатства.

— Нет, Лолло, я же подарил тебе частичку себя!

— Эта не та часть, которая мне нравится. Господи, Чезаре, как ты не понимаешь, что это просто отвратительно! Богомерзко! — я сметаю со стола яблочные огрызки, и под моими ботинками они превращаются в кашу. — Если хочешь ужинать, наведи здесь порядок. У тебя полчаса.

Он смотрит на картину и берет в руки нож:

— Мы бы каждый день ели в мишленовском ресторане, и тебе не пришлось бы готовить. Я смогу купить тебе Феррари!

— Ты меняешь вечность на мирскую суету, Чезаре! Наша цель — бессмертное искусство!

— Да все на свете — искусство, твою мать! Создание денег тоже искусство, а создание больших денег — высокое искусство! Вылезай давай из саркофага мудрости, Лолло, ты даже разговариваешь, как старый задрот, а в нашем возрасте надо отрываться по полной, бабло тратить и веселиться!

— Я посвятил тебе почти два года своей жизни, Чезаре, не заставляй меня думать, что я ошибся.

— Это я ошибся! Ты не муза моя, а палач! Ты не даешь мне делать, что я люблю! Искусство должно быть свободным! — исступленно выкрикивает он.

— Затасканные лозунги, написанные красивыми буквами, тоже отлично продаются. Готовый бизнес-план, дарю.

— Открой глаза, Лолло! Никто не будет жить вечно, даже если оставит след в истории — это долбаный самообман! Человек может быть счастлив только здесь и сейчас. Земли не будет, Вселенной не будет, мы все сдохнем!

— Я согласен, что Рафаэля больше не будет, и Микеланджело не повторится, потому что человек становится бездумным животным. Зачем готовить домашнюю пасту, когда ее можно купить в любом магазине? Зачем не спать ночами, рвать сомнениями душу, бесконечно экспериментировать с красками, когда можно просто открыть черно-белые комиксы, так, Чезаре? И что делаешь ты, который — один из миллиона! — может очистить мир своим талантом? Уподобляешься кустарям-недоучкам, которые исторгают из себя дерьмо в полуфабрикатах! Выбей, наконец, идею коммерческого искусства из своей головы, иначе, клянусь, это сделаю я.

— Даже если ты меня сломаешь, я прорасту заново! У меня живая душа, а у тебя мертвый холод камня, — Чезаре вонзает нож в лицо Творца, мое лицо. — Будь ты проклят, Маэстро Лоренцо Асторе! И будь проклято все твое проклятое искусство! Я требую вернуть мою свободу!

Под аккомпанемент грязных ругательств и треска разрезаемого холста я спускаюсь в подвал, вынимаю из сейфа футляр с драгоценным флогером и иду к входной двери:

— Моя свобода — это утрата всяческих надежд на твой счет, Чезаре, и я намерен насладиться ей, как ты и рекомендовал, “по полной”. Прощай.

Курьер из ресторана ждет у калитки, не решаясь зайти. Я вознаграждаю его деликатность щедрыми чаевыми и ставлю на свой серый фиат мигалку — личный дознаватель Ватикана имеет право на любую скорость передвижения. Когда я захожу в римскую квартиру, еда еще теплая, но у меня нет аппетита: все перебивает сладкий аромат из купленной специально для Чезаре корзины яблок. Запах горького разочарования.

На следующей неделе я еду в деревню полить цветы. Дверь заперта, в доме никого нет. Меня встречает чашка с отколотой ручкой, — моя любимая, он знает, — отпечаток грязной ладони на зеркале и открытая крышка загаженного унитаза. И пепел в ванне, где он сжег все свои рисунки.

Растоптанные орхидеи я оставляю лежать на полу. Поганец заставил меня выкурить две сигареты, и я кидаю окурки в ванну, прежде чем вызвать клининговую компанию.

Из самых прекрасных яблок неизбежно получается всего-навсего вульгарный сидр.

Я хожу в “Кнут и пряник” каждые выходные: в моем распоряжении лучшие сабы. Они покорны мимолетному движению руки, ловят каждое слово и простираются ниц, не в силах выразить свой восторг и благодарность. Незатейливые механические куклы, к которым я так легко подбираю ключ. Открытые книги, читать которые не составляет большого труда. Я не презираю их, нет, но в душе неспокойно, как будто у меня отняли важное: наслаждение от хорошо выполненной работы, послевкусие после отменного ужина. Эти лишенные индивидуальности люди низводят мою цель до мелочных плотских утех, а ведь я мог бы осчастливить все человечество…

“Я вижу нынче сам, что был смешон.

И за былую жажду тщетных благ

Казню теперь себя…”

Четыре с половиной недели: Чезаре продержался дольше, чем я думал. Он сидит около квартиры и только жалобно хрюкает, когда я закрываю дверь перед его носом. Утром он все еще спит, неудобно привалившись к перилам боком, и я вкладываю аннулированный контракт в его горячие потные ладони.

— Сделайте что-нибудь, синьор Асторе, будьте мужчиной, человек же умирает у вас на глазах! — синьора Блази резво выскакивает в коридор и вращает пуговицами глаз под ниточками бровей. Не нужно было травить тот выводок бродячих кошек в подвале, их пример не умерил ее любопытства.

— Вы же у нас добрая самаритянка, вот и послужите образцом добродетели.

— Кто знает, что это за бродяга? — поспешно ретируется она. — Вдруг убийца и насильник? Страшно подумать, что он может сотворить с одинокой женщиной!

Я не успеваю позлорадствовать, что насильник испугается ее сам, как она скрывается из виду.

У Чезаре лихорадка, скорее всего, простудился, ночуя на улице. Я обтираю его осунувшееся лицо, стаскиваю грязную куртку, потом не удерживаюсь от крепких слов и иду за ножницами. Пока на спине Чезаре отмокает прилипшая к ранам рубашка, он открывает воспаленные глаза. Я пою его теплой водой с коньяком и задаю вопрос.

— Я сам так просил, — из потрескавшихся губ свистит невнятный шепот, — но никто не может, как ты… а я не могу писать без…

— Город и клуб, Чезаре, — терпеливо повторяю я, — этот мясник не имеет права называть себя “мастером”.

— За возвращение блудного саба, Маэстро! — Икс хлопает ладонью по мраморному столику, на котором немедленно возникает бокал вина для него и стакан минеральной воды для меня. — Жаль только, что мы Вас опять долго не увидим.

— Напротив, Магистр, — я не торопясь обвожу глазами зал и маню к себе пальцем пунцового от смущения новичка, — напротив. Я склонен согласиться с Вами, что наш долг — открыть людям глаза на то, что и как может доставить им истинное наслаждение.

— Кто рожден с талантом и ради этого таланта, найдет в нем свое счастье [Гете], — Икс ласково треплет меня по руке и забирает записку с адресом и портретом “мясника”. — Уверенно ступайте по тропе духовного просвещения, мой юный друг, а грехи бренного мира оставьте небесному правосудию. С Богом, Маэстро.

— Лолло, а ты задумывался, что каждая клетка нашего тела обновляется раз в семь лет? — будит меня горячечный шепот. — То есть каждые семь лет мы исчезаем. Что будет, если ты однажды проснешься и не узнаешь меня? Лолло! Я не переживу! Пожалуйста, не отпускай меня, привяжи меня к себе, я хочу быть с тобой!

— Как же твоя свобода, Чезаре?

— Мне она не нужна. Я потерялся без тебя, Лолло, я без тебя ничто. Мне не нужен контракт, чтобы быть твоим рабом. Моя свобода — это необходимость исполнять твою волю.

Я опускаю вниз руку, и Чезаре хватается за нее как грешник за святое распятие. Он готов провести на коленях всю ночь, но я приказываю ему спать. Утром я вижу, что он привязал себя к ножке моей кровати.

“Излишняя свобода, друг, свобода;

Как пресыщенье порождает пост,

Так злоупотребление свободой

Ведет к её лишенью.”

“Мера за меру" У.Шекспир

В полицейском участке я нахожу недовольного капитана Финаморе в компании с еще более мрачным агентом по внутренней безопасности: оба они не в восторге ни друг от друга, ни от вмешательства Ватикана. Передо мной кладут книгу “Джельсомино в стране лжецов”:

— Позвольте ввести Вас в курс дела, инспектор. Конечно, если бы не это убийство в аэропорту…

“Детское дело” оказывается не таким простым: из страны вывозят книги Родари. Партии небольшие, всего двадцать экземпляров, но кто знает, сколько их отправилось в США до того, как таможенники обратили внимание. Издания десяти-, двадцати- и тридцатилетней давности не представляют ни материальной, ни культурной ценности даже для букинистов, однако последнего задержанного курьера убили прямо в зале досмотра Фьюмичино. [аэропорт в Риме]

— Вдруг у Вас появятся какие-то гипотезы, инспектор… Вы же, говорят, спец по живописи? Может, в иллюстрациях отыщете тайный сакральный смысл?

Я удостаиваю своих коллег улыбкой: «Воистину свободное искусство есть мудрость, что ведет к победе нас…». У Сенеки в оригинале "к свободе", но я уверен, что никто из присутствующих не сможет меня поправить.

 По пути домой я ловлю себя на том, что нарочно замедляю шаг, настраиваясь на неизбежное. Запах скипидара и испачканные краской тряпки в гостиной, разоренная кровать в спальне — когда меня нет дома, Чезаре залезает в постель, как непослушный пес. Однако я мирюсь с этими неудобствами: новая работа обещает быть Magnum opus конца двадцатого века. И все же “Танец феи Драже” из открытого окна застает меня врасплох — неужели Чезаре снова переписывает задник?

В этот раз он решил организовать рабочее пространство, руководствуясь ритмом и мелодикой картины — эксперимент, на который я с готовностью согласился: все великие полотна подобны симфонии. Взять хотя бы “Тайную вечерю” Леонардо, где ножки стола появляются через определенные интервалы, как метроном, а вся композиция, начиная от сбившихся в группки апостолов и заканчивая рассыпанными по скатерти хлебами, фокусирует взгляд зрителя на фигуре в центре: так мастерски составленная из вариаций джазовая композиция неуклонно возвращается к основной теме.

Ужин сегодня незамысловатый: в рабочем режиме Чезаре вообще не замечает, что у него в тарелке. Он чавкает и раскачивается на стуле в такт “Летней грозы” Вивальди, бурчит невнятное “спасибо” и вперивается в холст невидящим взглядом. Я мою посуду и изучаю свой экземпляр “Джельсомино” уже под “Сильный ветер” из “Зимы”. На последнем пассаже Чезаре поднимает кисть, и мы прослушиваем “Времена года” полностью еще три раза: в полночь я выключаю свет.

Утро начинается с нетерпеливого хныканья:

— Пожалуйста, Лолло, пожалуйста, разреши мне встать, я там придумал…

Я готовлю ему омлет из пяти яиц с ветчиной, пармезаном и грибами, щедро намазываю маслом свежий хлеб — до ужина должно хватить. 

— Хочешь, отвезу тебя в деревню, чтобы никто не мешал?

— Боже, Лолло, нет! — он испуган по-настоящему. — Не прогоняй меня, я же без тебя ничего не смогу! А печенье ты еще испечешь? Которое шоколадное, завитушками? Оно как-то быстро очень кончается.

Все свои шедевры Чезаре пишет запойно, и уже через четыре месяца его пейзаж попадает в коллекцию Ватикана, однако художник недоволен:

— Ватикан — это плевок в лицо здравого смысла! Столько денег вбухивают в то, что видят сто человек, а миллионы добропорядочных католиков живут в нищете!

— Твое полотно оценили лучшие знатоки, Чезаре, и заплатили соответственно. Ты ведь стремился к финансовой независимости?

— Я хотел показать свою работу не только старперу в белой ночной рубашке, — резко возражает он. — Ты мне как писать велел: зритель должен не только видеть, но и чувствовать, а как теперь узнать, кто чего там почувствовал, они ж на латыни своей треплются, хвощи ископаемые.

Мое предложение перевести гонорар на счет тех самых добропорядочных нищих католиков он уклончиво обещает обдумать и уезжает в деревню — восстанавливать душевные ресурсы. 

“Детское дело” становится все более запутанным: книги разных годов издания отличаются не только иллюстрациями, но и шрифтом, качеством бумаги, размером… Пока полиция и служба внутренней безопасности пытаются найти в тексте зашифрованные послания, я отсылаю в лабораторию вырванные наугад страницы.

— Не знаю, понравится ли тебе, — Чезаре достает из багажника мои сумки и с видимым усилием тащит их в дом. За три года мой саб совсем расплылся, пора разработать для него диету и план тренировок. — Но обещай, что не будешь беситься.

— Не замечал за собой такой плебейской привычки.

— Ну конечно, — он имитирует губами неприличный звук. — Запрешься в своей скорлупе как рак-отшельник, хрен тебя потом оттуда выковыряешь. Знаешь, как страшно иногда бывает, когда ты такой?

— Если моя реакция — следствие твоих поступков, то задуматься следует именно тебе. Показывай, что опять натворил. 

— Давай сначала кофе попьем, — Чезаре хищно поводит ноздрями и безошибочно находит в сумках пакет с домашней выпечкой. — А потом скажешь мне, может, чего в картине не хватает.

Красный, черный, оранжевый. Мазки, квадраты, линии. Это даже не хаос в своем первобытном могуществе, это невразумительная плоскость. Я сажусь обратно за стол и разворачиваю вечернюю газету. 

— Оно у меня внутри, Лолло, оно грызет меня и просится наружу! — как обычно, Чезаре выражает свои эмоции очень по-итальянски, всем телом. — Если я не выпущу его, то прямо не знаю, что будет. Здесь не годятся классические приемы, оно вот такое!

— Разве мой ангел — это уродливые изломанные линии? Разве, глядя на них, можно почувствовать умиротворение и благодать твоего таланта? Ты причинил боль моей душе и глазам.

— Боль — это инструмент, Лолло, тебе ли не знать? Я хочу делать со зрителем то же, что ты делаешь со мной!

— Моя жестокость милосердна, Чезаре, она вдохновляет, ты же повергаешь зрителя в пучину банальной вторичности, — я выбираю нужный столовый прибор и встаю. — Но ты, кажется, просил меня что-то добавить? Картине не хватает глубины, — нож протыкает холст в перекрестке линий. У Чезаре искажается лицо:

— Я знаешь, сколько думал и писал!

— Уверен, что не больше часа. Обезьяне — или кто там еще рисует абстракцию? — хватило бы и десяти минут.

Чезаре вскакивает, роняя на пол табурет, и подбегает к мольберту. Нож перерезает красный квадрат пополам, и Чезаре застывает с поднятой рукой, не смея меня остановить. Он шумно дышит, с дрожащих губ падают крошки печенья.

— Видишь ли, — о, да, он не сводит с меня ненавидящих глаз; я же невозмутим, как сталь, кромсающая полотно, — современному человеку очень нелегко. Он избавился от животных инстинктов и не знает, что ему нужно. Он отверг социальные традиции и не знает, что ему должно. Современный человек беспомощен, так как не имеет понятия, чего же он хочет. И выхода у него два, Чезаре.

— Да ну? — скалится он. — С чего такая щедрость?

— Первый выход — хотеть того же, что и остальные. Второй — делать то, что остальные хотят от него, — я вынимаю из холста нож и протягиваю Чезаре. Он прячет руки за спину. — Так что, если не хочешь думать, — живи по правилам.

— Которые установили такие, как ты?

— Какие? — я с интересом жду ответа из перекошенного яростью рта. Ответит или нет? Мне даже хочется, чтобы ответил. 

— Самые правильные, твою мать, у которых даже в носках витамины! — и он выбегает из дома, хлопнув дверью.

Возвращается он довольно быстро — на улице холодно — и, демонстративно протопав по кухне в грязной обуви, обрушивается на пол в углу. У меня так и не получилось воспитать из бродячей шавки благородного волка, человеческие возможности имеют свои пределы.

— Бывают же исключения из правил для тех, кого любишь, а, Лолло? — Чезаре исподлобья наблюдает, как я раскатываю тесто.

— Что бы сделал человек, не поступившийся правилами ради того, кто обманул его столько раз?

— Наказал бы сильно, — он дергает себя за волосы, — или прогнал насовсем.

— А что делаю я, Чезаре?

— Прощаешь меня и кормишь и даришь мне наслаждение, — с каждым словом его голос становится все глуше.

— Что же движет мною, ответь, Чезаре, — из-под моей руки выходят идеально ровные полоски свежей пасты.

— Ты любишь меня, Лолло! — по небритым щекам текут слезы. — Тебе не нужны деньги, тебе нужен просто я, твой лживый отвратительный раб. Позволь мне остаться, я клянусь из шкуры вон вылезти, чтобы порадовать тебя!

Все-таки с обычными людьми легко: Чезаре пришел к нужному выводу сам.

После ужина мы сидим на веранде. Чезаре укутывает меня пледом, зажигает свечи и садится на низкую скамеечку перед моим креслом. Он долго сопит и вздыхает, потом просит разрешения задать вопрос:

— Там реально, что ли, нифига не понятно?

— Если бы там была хоть искра смысла, я бы увидел ее, Чезаре. Изложить тебе мою теорию?

Он с готовностью кивает, и я на минуту задумываюсь, оформляя мысли в простые слова.

— Современное так называемое искусство — это игра со зрителем. Принцип концептуальности заключается не в самом объекте, а в послании художника, но сколько человек обладает способностью его прочитать? У скольких достанет на это образования, воображения, да просто желания? Ведь нужно догадаться, на что и куда смотреть: вверх, вниз, вбок, может, вообще на соседнюю картину? Вложил ли художник туда вообще хоть какой-то смысл? Конечно, ребусы — это интересно, но с такой же образовательной целью можно разгадать кроссворд в воскресной газете.

Чезаре протестующе вскакивает и набирает полную грудь воздуха, но я жестом отправляю его на место. Ему было велено слушать.

 — Старые мастера — это роскошь, которую каждый мыслящий человек может себе позволить. Классика требует неспешности, как хорошее вино, которое не может быть за секунду разлито в дешевую посуду и выпито на ходу. Послевкусие от шедевра — вот что самое важное. Старым мастерам не нужно играть в игры, потому что смысл, изображение — вот оно, перед носом, в золоченой раме. Они писали не картину, а окно в мир к живым людям, и именно благодаря этой двусторонней связи зритель, независимо от умственных способностей или эпохи, может точно интерпретировать замысел автора. 

— И смысл какой мне работать в классическом стиле, если их все равно не переплюнуть, таких заслуженных? А Каналетто был продажная шкура!

— Соглашусь, что жертвовать достоверностью материала в угоду платежеспособной публике — дурной тон. Но если старые мастера отвлекают на себя все внимание в выставочном зале, это не значит, что они непререкаемые авторитеты. Создай психологические образы, которые доминируют над сознанием. Напиши так, чтобы зритель понял твои полотна без знания исторических подтекстов, руководствуясь только движениями души. Это сложно, это трудно, но истинный художник всегда идет через боль, иначе не получается.

— Но почему, — капризно оттопыривает губу Чезаре, — почему это снова должен делать я? Стараться для всех там и все такое…

Наши споры — всего лишь нехитрая уловка тщеславия, которое питается лестью и одобрением свыше. Я уступаю этой безыскусной прихоти: моя гордость ничто по сравнению с моей целью.

— Гениальный человек живет больше ради других, чем ради себя, Чезаре [Шопенгауэр]. Показать людям, какими им должно быть, — твой долг, долг гения перед благодарным человечеством.

Он умиротворенно вздыхает, когда я запускаю пальцы ему в волосы. Нужно будет купить шампунь от перхоти.

“Отправив только что стрелу в полет,

Стрелок искусный предсказать берется,

Придется в цель она иль не придется,

Насколько точен был его расчет.”

Приходят результаты экспертизы: форзац первого издания 1959 года изготовлен из бумаги, произведенной в 1944. Чутье меня не подводит: листы берут из архивов Ватикана и обрезают по заданному размеру. Не в моих правилах победно размахивать флагом перед лицом менее удачливых коллег, так что я решаю не сбивать их с тропы лингвистических изысканий и продолжить свое расследование.

Пока я ломаю голову над “детским делом”, у Чезаре наступает очередная фаза гениального озарения. В этот раз он затеял “опупею” с большим количеством колоритных персонажей: разбойники на привале наблюдают за шахтёрами. Горы он рисует по памяти, и я удивляюсь, когда он успел так хорошо их запомнить. 

— По какой дорожке ты ходил? На которой ступеньки или…

— Погодь, — Чезаре опрометью несется к мольберту, — я сейчас.

Он работает три с половиной часа, не отвлекаясь ни на минуту. Кисти то атакуют холст, то замирают, выбирая цель.

— Вот, — обессиленно выдыхает он, — скажи чего-нибудь, Лолло. Как тебе?

Я отрываюсь от списка редких книг, выпущенных в 1944 году, и подхожу к холсту. То, что предстает моим глазам, превосходит самые смелые ожидания: цвета, атмосфера, композиция — все составляющие будущего шедевра на месте.

— Это прекрасно, Че, — я стою за его стулом, и он со вздохом облегчения откидывает голову мне на грудь. — Это лучшее, что ты сделаешь, я так горжусь тобой.

— Дьявол, — он падает со стула на колени и прижимается к моим ногам, — у меня в голове все гораздо круче, но я не могу, не умею, за что мне эта боль, Лолло? Почему я?

— Я помогу тебе, Чезаре, доверься мне. Я ведь умею сделать так, что боль превратится в блаженство.

— Да, да, — он исступленно целует мне пальцы, — никогда не покидай меня, Лолло, любовь моя, не отпускай меня, слышишь? Ты моя муза, мой господин, моя судьба.

Я поднимаю его с колен и целую в сияющие глаза. Сегодня он заслужил флогер с золотой рукояткой.

— Ищите, сын мой, — Икс расхаживает по кабинету, — ищите сами, кому нужны эти листы. Дело, несомненно, крупное.

— Именно поэтому я и думаю, не стоит ли заручиться поддержкой национальных служб, монсеньор.

Икс останавливается, и волоски у меня на шее встают дыбом: кобра приготовилась к броску.

— Наша гвардия не ограничивается сотней швейцарских солдатиков, инспектор, сил и связей у Ватикана хватит на операцию любого масштаба, включая международный. Но Вы же прекрасно отдаете себе отчет, что главное в любом деле — мозговой центр. Как все дороги ведут в Рим, так и вся информация стекается вот в этот кабинет. В Ваших руках сейчас — кирпичик к укреплению цитадели христианской веры, и если Вы слепите и обожжете его без посторонней помощи…

— С величайшим тщанием и усердием, монсеньор.

— Такая добродетель непременно снищет себе небесных наград, но и земное вознаграждение будет им под стать. С богом, господин будущий Генеральный инспектор.

Мое независимое расследование прерывается квартальным отчетом. К счастью, вечера теперь свободны — Чезаре решил писать с натуры и уехал в деревню. Одна из его моделей, из тех пожилых матрон, что на горном серпантине обгонят любого атлета-марафонца, соглашается готовить и убираться для “синьора художника”.

Меня мучает мысль, что я упускаю что-то очевидное, и, отчаявшись, я включаю вечерние новости — вдруг судьба снова улыбнется и даст мне ключ. По телевизору идет вялая дискуссия о коррупции в Христианско-демократической партии, и в это время безумной трелью взрывается телефон.

— Успокойся, Чезаре, говори членораздельно!

— Я их убил, я! Всех их! Пожалуйста, Лолло, забери меня, они придут за мной, о, что мне делать! Я тоже умру! Я не хочу!

Я немедленно выезжаю в деревню и, прослушав экстренный радиорепортаж о взрывах в горном районе Абруццо, ставлю на крышу мигалку. 

Дверь в дом открывается только через три минуты моих увещеваний и ровно на столько, чтобы я смог протиснуться внутрь. Чезаре в ужасном состоянии: он то виснет у меня на шее, то забивается в угол, беспрестанно причитая и захлебываясь слезами. Я встряхиваю его за плечи, смотрю в расширенные зрачки:

— Наркотики не прощу!

— Нет! — еще больше пугается он. — Это для похудания таблетки, чтобы ты меня любил, Лолло, правда, но я теперь не успею стать как твой ангел, они за мной придут!

— Сколько ты сожрал этой дряни?

— Я не помню, — он трясет головой и оседает на пол, — я больше принимал, чем надо, чтобы побыстрее, но я все равно теперь не успею.

Ядовито-зеленые коробочки с изображением китайских иероглифов на фоне лотоса я засовываю в карман пальто: потом разберусь с продавцами этой галлюциногенной мерзости. 

— Садись в машину, Чезаре, мы едем в Рим. Сейчас я только заберу твою картину.

— Нет! Она проклята, проклята! Это она всех убила! Я зря тебя послушал, рисовал бы комиксы, и никто бы не умер! Я убийца! — он хватает со стола ложку и отчаянно пытается соскрести с холста краску. Три пощечины приводят его в чувство.

— Натурщики все мертвы, — Чезаре убегает в угол и прячет лицо в ладонях. — Но они же сами виноваты, я ничего не сделал, я только денег им дал. Они сами динамит купили! И дробилку тоже сами, я не виноват, ты же веришь мне, Лолло, веришь? Но все же деревенские ищут, кто в горах живет. По всей Италии ищут всегда.

— Так это сами местные жители устроили взрывы? Почему ты решил, что они погибли?

— Они сказали: “Если хочешь писать нас и как мы ящики ищем, то давай денег, мы в заброшенной шахте будем, и тебя в долю возьмем”. А теперь они все умерли, и клад свой не нашли, а придут за мной, потому что это я дал им денег, а я не виноват, ты же скажешь им, Лолло, да ведь?

— Какой клад? — я спускаю картину в подвал и собираю для Чезаре сумку, поэтому слушаю вполуха.

— Да в войну какие-то бумаги по всем горам прятали, они теперь дорогие сильно…

 Я готов сесть с ним рядом в углу и завыть от собственной тупости, но нам нужно успеть уехать до того, как придут с расспросами карабинеры. До Рима мы добираемся за час — похоже, скоро мне нужна будет машина помощнее.

Дома я заставляю Чезаре выпить снотворное, чтобы не мешал мне истерикой, а сам сажусь составлять схему наконец-то раскрытой мною аферы.

Вечером следующего дня я вылетаю в Вашингтон: частный самолет, личный водитель в бронированном автомобиле, Казначейство США — у Икса вышколенные агенты. Мне без слов, хоть и с некоторым неудовольствием, выдают оригиналы документов, с которыми я лечу обратно в Рим. На обратном пути я позволяю себе наконец расслабиться и засыпаю на все восемь часов полета. Дома отдохнуть не получается:  

— Чезаре! Ты опять рисовал в кровати!

— Ой, Лолло, не заводись! На меня напало вдохновение! Я в туалете и ужасно хочу есть! Тебя не было целый день же!

Я с холодным бешенством сдираю с постели безнадежно испорченное белье — это уже третий комплект. Чезаре даже не представляет, сколько стоит египетский хлопок, для него это не имеет ценности, он с лёгкостью вытрет кисти как о свои дырявые носки, так и о дизайнерский костюм. Мой раб обнимает меня сзади и горячо дышит в спину, прижимаясь ртом. Я давлю в себе порыв наказать его прямо сейчас, грубо и жестко, на этих грязных простынях: для него это награда, закрепится неправильный рефлекс.

— Я надеюсь, ты помыл руки после посещения туалета?

— Господи, Лолло, у меня так кожа слезет! Я просто подержал в пальцах то, что ты держишь во рту!

— На колени! — я в сердцах вытягиваю его наволочкой в оранжево-зеленых разводах. Чезаре сначала обиженно выпячивает губы, собираясь захныкать, но потом в глазах его вспыхивает похоть, и он улыбается своей паскудной грешной улыбкой. Спасти нас обоих может только закрытая дверь. Через сорок минут я зову Чезаре ужинать, он долго шумит водой в ванной и сует мне под нос мокрые ладони. Тарелку для него я ставлю на пол, Чезаре радостно вываливает язык и лижет мне ноги. Ночью я его прощаю, а утром вижу, что угол, в котором он стоял, пестрит похабными картинками.

— Вы даже не представляете, друг мой, — Икс начинает говорить прежде, чем закрывает за мной дверь, — какой рычаг получил Ватикан благодаря Вашим стараниям. С добрым утром и рассказывайте, дорогой мой Генеральный инспектор, скорее рассказывайте! 

И я рассказываю ему о серебряных лирах, на которые покупали облигации и ценные бумаги, о выпуске оккупационных денежных знаков американо-британским военным командованием в 1943 году, обеспеченных банками США, показываю диаграммы курса драгоценных металлов, где пик стоимости серебра приходится как раз на наши девяностые…

— Даже мои любительские расчеты, основанные на биржевых курсах, впечатляют, а если за дело возьмутся профессионалы, то можете себе представить, что случится с рынком. 

Икс складывает ладони в молитвенном жесте и подносит их к губам:

 — Вы завтракали, Лоренцо? Я тоже не успел, — он вызывает секретаря и отдает распоряжения. Выражение его лица настолько кроткое и благостное, что я заранее сочувствую своим соратникам по “детскому делу”.

— Что показала экспертиза, монсеньор?

— Оригинал у янки давно украли, — Икс разламывает корнетто и придирчиво проверяет фисташковый крем. — Бумагу преступники брали у нас, подделывали водные знаки, смешивали краски и печатали нужное количество облигаций. 

— Все хорошо просчитано: сертификаты обналичивали мало, — я выбираю булочку со сливочным кремом, — их предпочитали прятать в горах на время войны. 

— Взрывы в Абруццо? 

Я облизываю пересохшие губы.

— Не беспокойтесь, — Икс подливает мне кофе, — Вашим слабым местом я займусь лично. Полиция не пикнет, но если хотите программу защиты свидетелей или просто новый паспорт — будет готово завтра, у вас и дом-то, кстати, на Корсике, а не в Абруццо. С подвалом, конечно, — он смеется и хлопает меня по плечу, — в соответствии с заданной спецификацией. Ключи выдам в день Вашего вступления в новую должность, да, впрочем, к чему все эти церемонии — вот, держите!

“И если, как нарочно, там и тут

Вершины или пропасти опять

Топтаться вынуждают вас на месте,

То лишь затем, чтоб вы могли понять,

Не отступая, сколь тернист и крут

Подъем, ведущий смертных к высшей чести.”

Пока Икс ищет заказчика “детского дела”, мы уезжаем в новый дом. Я провожу выходные на нашем личном пляже, подставляя лицо холодным брызгам. И, раз уж я не стал бриться, то и Чезаре дозволяется обедать ломтем сыра, зажатым в кулаке. Мы пьем вино и разговариваем. Чезаре хвалит джаз, я приязненно отзываюсь о Магритте [бельгийский художник-сюрреалист]; он признается, что обедает в Макдоналдс, я благосклонно умалчиваю о его тайниках с шоколадными конфетами. Под конец он смелеет настолько, что просит разрешения завести собаку, но я только улыбаюсь и треплю его по непокорным кудрям. Чезаре целует мне руки:

— Прости меня, Лолло, ты ведь простишь? — он дожидается моего осторожного кивка и тяжело вздыхает. — До меня вот недавно просто дошло, что, если человек тебя не любит так, как тебе хочется, это еще не значит, что он не любит тебя всей душой. Ну, в общем, я же хотел с тобой пожить, чтобы денег срубить и свалить, но ты любишь меня так сильно, что я решил измениться ради тебя. Зарядка по утрам, салат на ужин — все, что хочешь делать стану, скажи только.

Я шепчу ему на ухо условную фразу, Чезаре восторженно взвизгивает и вприпрыжку бежит в дом, готовиться к “нисхождению в Рай”. Я собираю полные пригоршни мелкой гальки и бросаю ее в море — салют в честь моей фортуны. Хотя не будем лукавить: самая лучшая удача – это удача, которую вы сами себе обеспечили. [Дуглас Макартур]

После вчерашней сессии я разрешаю Чезаре завтракать со мной за столом: ноги его держат плохо.

 — Ты уверен, что не хочешь закончить картину?

Он энергично мотает головой и засовывает в рот ложку с обезжиренным йогуртом:

— Пусть на карантине у твоих святош полежит, пока духи мертвецов все не выползут. Ну реально, Лолло, у меня на нее даже не встанет, — он довольно ухмыляется, радуясь, что ввернул очередную пошлость. — Я пока на малые формы перешел. Книгу для тебя сделаю, как оно там, погодь… сarmina morte carent, [cтихи лишены смерти] вот, — с некоторой запинкой произносит он и гордо вскидывает голову, — все, как ты любишь, Лолло. Пять сек, сейчас покажу кусок, — Чезаре слезает со стула и ковыляет в студию. — Вот твой ангел, — передо мной на столе возникает акварельный этюд. Я не могу оторвать взгляд от поджарого золотистого тела на фоне белых крыльев, маккиавелиевской улыбки…

— Я там поспрашивал, каких ты себе в клубе выбираешь. Главное, чтоб на меня не похожи были, да? — его голос трескается обидой.

— Красота — это гармония внешнего и внутреннего, Чезаре. Я не позволяю посторонним сабам вести со мной беседы, это твоя привилегия.

 Ангел взирает на меня с самодовольством хищника — невинная жестокость, безгрешная порочность природы…

— У них у всех одно лицо. Ты его знаешь, Лолло.

— Нет.

— Еще как знаешь! Кого ты любишь больше всех на свете и хочешь, чтобы все были на него похожи? Ты и во мне его ищешь, но я — это я, Лолло, я — это не ты. Ты — это только ты, а я — вот, всего-то, — палец с обгрызенным ногтем утыкается в лохматого зверя на цепи у стройных ног.

Мой гений прозорливее, чем я думал, и сумел меня удивить. За это полагается награда.

— Теперь, когда ты умеешь видеть человеческие души, Чезаре, мы с тобой будем как Данте и Беатриче. Как Петрарка и Лаура. Наш союз —это пропуск в вечность, мой ангел.

— Да я чего, я ничего, всего-то твой холодный серый заменил на золотую охру Вероны, — он теряется от моей похвалы. — Ты точно не сердишься? А то ты же не любишь, когда я тебя пишу.

— Прислушайся, — я прикладываю его ладонь к своей груди, — что говорит мое сердце?

— Оно поет, Лолло, — широкое лицо даже симпатично, когда светится от счастья, — потому что мы вместе навсегда, да ведь?

Я прижимаю его лоб к своим губам: люди сами с удовольствием отвечают на свои вопросы. Так всем удобнее.

“О смирный зверь с тигриною повадкой,

О ангел в человеческой личине,…

Отпустишь ли, удавишь мертвой хваткой,

Пожить ли дашь в когтях своей дичине, —

Всё к одному — обречены кончине,

Кого Любовь поит отравой сладкой.”

— Я нашел нечестивцев, — голос Икса благодушно пузырится в трубке, и мне представляется крокодил, утаскивающий под воду захлебнувшуюся антилопу, — это семейство Пеллетти. Очень неосмотрительно злоупотребили доверием родной Церкви, один из моих самых неприятных промахов. Я займусь злоумышленниками лично, так что ни о чем не беспокойтесь, друг мой, и готовьтесь представлять Ватикан на международном уровне. Дело будет громким, Вы будете на виду. Надеюсь, Вам удалось отдохнуть в новом доме?

— Он великолепен. Позвольте выразить искреннюю благодарность, монсеньор: с Вашей легкой руки все мои проекты складываются очень удачно.

— “Всему, что он делает, Господь в руках его дает успех” [Бытие 26:28]. Рад за Вас, искренне рад, милый Лоренцо. В скором времени мы с Вами обязательно отметим наши достижения. 

Чезаре остается на Корсике. Он воодушевлен своими скромными победами над лишним весом и горит желанием успеть проиллюстрировать книгу к моему возвращению. Название мне неизвестно: хитрец умеет держать интригу. Не думаю, впрочем, что это будет суровый Данте, скорее всего, мне с хохотом вручат томик “Декамерона” Боккаччо.

Я мотаюсь между Англией, США и Италией почти три недели. Из-за интенсивности переговоров и бешеной разницы в часовых поясах мне удается дозвониться до Чезаре всего пару раз. В первом разговоре он честно признается, что съел целую плитку шоколада, и мне приходится его утешать, во втором, через неделю, объявляет, что основная работа закончена и меня ждет феерический эстетически экстатический оргазм. Я отчего-то настолько потрясен этим определением, что не могу сосредоточиться на докладе Генерального инспектора ЦРУ, и мне приходится слушать переводчика. По завершению разбирательств, в результате которых крошечное государство получает самые искренние извинения и пакет политических бонусов, я наконец вылетаю в Рим, малодушно решив перенести встречу с шумным энтузиазмом моего питомца в неубранном доме на следующий день. 

В коридоре валяется плоская почтовая коробка, наверное, с новыми красками, в квартире темно и все еще пахнет скипидаром и яблоками. Я звоню Чезаре. Длинные гудки пронзают пространство от меня к нему, но он не отвечает — скорее всего, работает в наушниках. Я достаю из чемодана портрет Ангела и ставлю его на стол рядом с телефоном. Перед тем, как блаженно растянуться на своей собственной кровати, я решаю открыть посылку и еще раз позвонить Чезаре. В коробке лежит видеокассета и конверт с надписью “Книга — лучший подарок. Кто-то платит за нее серебром, а кто-то жизнью. Вы нашли, что искали, инспектор, но и мы умеем искать. Дон Пеллетти”. Непослушными пальцами я осторожно вскрываю конверт и вынимаю обрывок форзаца, исписанного каллиграфическим почерком:

Возлюбленному Маэстро Лор

От покорного раба Вашего

Недостойного и непозвол

Чезаре Риччи, гениально

Лолло! Я изменюсь для те

И стану ангелом, таким прек

что ты узнаешь меня только по

Люблю тебя! Люблю тебя!! Любл 

Я смотрю кассету до конца, не позволяя себе закрыть глаза, которые наполовину ослепли от слез. Но даже если Господь смилуется и лишит меня зрения, я буду слышать крики. “Лоренцо!” Мое имя рвется из динамиков, пронзает сердце, пригвождает к месту. “Лолло!” Я слышу его все время, даже когда из разорванных губ раздаются невнятные стоны, даже когда Чезаре затихает навсегда и изувеченное тело тяжело падает на бетонный пол в лужу крови, которая брызгами летит на стену — его последний шедевр.

“Addio, amore!” бьется у меня в ушах, когда я кладу на полированный стол из сандалового дерева подписанный чек на предъявителя. Дон Бертелли седовлас, худощав, регулярно присылает пожертвования на нужды церкви и знает, как в этом мире решаются проблемы, поэтому дает мне тридцать профессионалов. Потом сокрушенно качает головой, открывает сейф и вручает свой намоленный автомат: “Вернете лично мне в руки, благослови вас всех господь и упокой невинную душу. Удачи”.

Только когда расстреляны все обоймы и раненая нога подгибается, так что я падаю на колено прямо в чей-то развороченный пулями живот; когда звучат полицейские сирены, и люди Бертелли силой сажают меня в машину, хотя там, в доме, еще слышатся стоны, еще не всех настигла моя кара — только тогда я слышу стук своего сердца: “Ангел мой, вернись ко мне”.

Врачи говорят, что мне повезло: две сквозные раны после такой мясорубки — знак благоволения судьбы. Я улыбаюсь — я знаю, кто меня хранит.

По выходу из больницы я заказываю огнеупорные рамы с двойным музейным стеклом и вставляю в них обрывок форзаца и портрет своего Ангела, который целую каждый раз перед сном. 

Я без возражений подписываю заявление по собственному желанию — бойня в особняке Пеллетти получила слишком большую огласку — и принимаю предложение Игрека, потому что от него нельзя отказаться.

Секретарь проводит меня через приемную в кабинет, гвардеец распахивает тяжелую створку.

— Присаживайтесь, синьор Асторе, — предлагает хорошо поставленный голос, перед которым благоговеет толпа. — Мне больно было узнать о Вашей потере.

Я молча кланяюсь и сажусь в кресло напротив Игрека — от нашего разговора зависит мое будущее, и нужно показать себя с лучшей стороны.

— Синьор Риччи был так дорог Вам?

— Мир лишился гения, Святой отец, я же утратил цель.

— Я разделяю Ваше горе, синьор Асторе, — Игрек говорит искренне и смотрит мне в глаза, — к сожалению, мы оба потеряли еще одного бесценного друга. Неделю назад, — поясняет он с печальной улыбкой. — Отрок, которого он по доброте своей взялся наставлять на путь истинный, оказался подослан теми же богоотступниками.

Мы какое-то время молчим. Я скорблю по Иксу, размышляя, что обе наши теории о слабых местах оказались несостоятельными.

— И что же нам делать, Святой отец, когда страдают невинные, а бесчестные благоденствуют? Подставить другую щеку?

— Все мы — инструменты осуществления совершенного плана, синьор Асторе, для наказания нечестивых нам не подобает действовать в соответствии с собственными мотивами, но должно выполнять волю Господа: «Пусть Господь отомстит тебе за меня: моя рука тебя не коснется» [1 Царств 24:13]. Наш общий друг высоко отзывался о Вас как о человеке терпеливом, наблюдательном и исключительно искусном в обращении с ближними. Вы с ним похожи. Как я уже говорил, Ватикану — и лично мне — будет очень его не хватать. Достойных людей, которые покоряют умом то, что нельзя одолеть силой, на свете единицы. [Марк Аврелий]

Он смотрит на меня строго и проникновенно — профессиональный ловец человеческих душ. Не нужно заставлять себя ждать.

— Я человек сугубо светский, но как капля воска в руке божьей готов принять нужную Ему форму и подобие. 

— “Предай Господу путь твой и уповай на Него, — Игрек довольно кладет ладони на подлокотники, — и Он совершит, и выведет, как свет, правду твою и справедливость твою, как полдень" [Псалтирь 36:5-6]. Пусть Вы ступаете по мирской тропе, сын мой, но путь Ваш ведет прямо в Царствие света.

— Я готов приступить, как только будет поставлена цель и обозначены доступные для работы средства, Святой отец. 

— Цель у нас одна уже почти два тысячелетия: помочь грешникам предстать перед Богом. Средства оставляю на Ваше усмотрение, Кардинал. Он всегда видел в Вас своего преемника, — мягко улыбается Игрек, — и я с удовольствием буду читать отчеты, написанные моим новым другом. Цвет одежд выберите сами.

 Я почтительно опускаюсь на колени и целую кольцо рыбака на сильной сухой руке, покрытой белоснежной сутаной из тончайшей шерсти. Такие правители, как он, выходят в отставку только по причине смерти. Такие люди, как я, не зависят от смены правителя.

В отличие от инспектора Асторе, Серый Кардинал умеет выдержать паузу и разит точно в слабые места, так что мучительная агония клана Пеллетти служит предупреждением для многих. Игрек остается доволен моим итальянским дебютом [Giuoco piano, «тихая игра»] и открывает передо мной весь мир.

Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его.

Откровение 22:12

“Когда моя надежда, увядая,

Не прежнею пришла ко мне дорогой,

Размытой болью и закрытой сном,

И как бы молвила, едва живая:

«Не падай духом, не смотри с тревогой.

Твой взор еще увидит жизнь в моем».”

Иногда для того, чтобы хорошо видеть, необходимо отойти, а не приблизиться. За несколько лет его прежнее лицо, контуры тела, дурные привычки — все стирается, сглаживается. Нет больше Чезаре Риччи, есть только художник ЧеРи. И от Лоренцо осталась только половина — мое новое имя записано в книге, которую я никогда не увижу. Моя онемевшая душа оживает только при взгляде на Ангела, улыбающегося мне с портрета. Лишь рядом с ним я смогу обрести — нет, не славу и почести — долгожданные покой и прощение. Лишь вместе с ним я смогу стать единым целым.

И я еду его искать. Я тоже изменюсь для тебя, вот увидишь! Я стану готовить все твои любимые блюда и никогда больше не попрекну тебя несовершенными формами, лишние килограммы — это не та тяжесть, что давит мне на сердце. Я ищу тебя по источающему неземные запахи Буэнос-Айресу, мой ангел, но не нахожу.

Я разрешу тебе рисовать на простынях и на стенах, ты сможешь расписать комиксами церковь — только позволь мне тебя найти. Я обошел все художественные музеи Парижа, но тебя там нет.

Я буду смеяться твоим шуткам, вычитанным из бульварных журналов, схожу с тобой в кино на Человека-паука и подарю на Рождество костюм Супермена — прошу, верни в мою жизнь радость. Но на карнавальных шествиях Мадрида я не вижу твоей улыбки.

— Вена или Нью-Йорк, Кардинал? В Австрии героин, в Штатах общая супервизия — пованивает мусор.

Моцарт или рэп? Климт или Уорхол? Торт Захер или чизбургер? Ответ очевиден. 

Ты ведь любишь яблоки, мой ангел, и я выбираю самое большое в мире. Я приманю тебя его ароматом, куплю лучшие кисти и краски, превращу весь город в чистый холст — я подарю его тебе, мой мальчик, а сам встану рядом, как зачарованный странник, перед глазами которого возникает волшебный мир.

“Мусорщик” Феррелли откровенный слабак и не видит дальше своего носа. Самодовольный напыщенный болван, сыплющий налево и направо казенными фразами, не снизошел до беседы с “бедным родственником троюродного дяди”. Интересно, сколько времени потребуется его помощнику, чтобы превзойти хозяина? Интеллектом морпех Майлз тоже не блещет, но есть в нем дикая первобытная сила, которую можно направить в нужное мне русло. Он живет на Манхэттене, и я переезжаю к нему — в огромном черном доме я почти всегда один, меня никто и ничто не отвлекает. Я жду, как паук, чутко прислушиваясь к трепету паутины, которой пронизал город, как стрелы Святого Себастьяна — не запуталось ли в ней белое перо? 

Я нашел для тебя питомца, мой ангел, как ты просил. Большой и экзотический, он очень хорошо будет смотреться на цепи, когда ты поведешь его гулять по Центральному парку. А если тебе не по нраву морской гад, скользкий кракен превратится в мохнатого пса. Хочешь, я помогу его дрессировать?

Я клянусь, ангел мой, что больше не потревожу тебя своими нравоучениями. Я стал терпимее и мудрее и позволю тебе жить своей жизнью. Я не буду менять тебя — ты уже совершенен, я изменю для тебя всех и вся. Стань моим смыслом. Я же стану для тебя тем, чем ты скажешь.

И Ангел приходит, он нашел меня сам. Идеальный изнутри и снаружи: безупречно сложенный и опасный, как дикий зверь, он блестяще образован и заканчивает начатые мной цитаты с любого места. Он прекрасно готовит, но я все равно закармливаю его сладостями — я обещал тебе, мальчик, и я сдержу свое слово. Он теперь не художник, но хмурый город улыбается мне окнами зданий, которые он проектирует, и я обязательно сделаю его главным архитектором Нью-Йорка. Я учу его искусству доминирования, хотя мой не очень усердный ученик все так же пренебрегает правилами. К черту правила, ведь у тебя карие глаза и чудесная улыбка. Правила — это для чужих, как ты и говорил. Для тебя, мой ангел, правило одно — любовь.

Эту новую жизнь мы проживем так, как хочешь ты, любовь моя. Мы будем все делать вместе: слушать джаз, кормить друг друга яблочными пирогами, смотреть артхаус и японские мультфильмы, смеяться и быть благодарными за то, что мы просто есть. Я буду охранять твое счастье, пока бьется мое сердце, у которого теперь тоже новый ритм, пять четвертей и синкопы: “Меня зовут Джулиан Барнс, синьор Энцо. Очень приятно познакомиться”.