Гелис смотрит на маленький металлический треугольничек с сомнением.

— Настолько просто? — он прищуривается и чуть ли не оскаливается, заметив во взгляде шамана из Банук усталое раздражение — знакомое, появляющееся всякий раз, когда разговор касался практически любого предмета из металла и проводов, бесящее неимоверно.

— Сам говорил, что вы устали от моего посредничества, — наклоняет голову к плечу Сайленс, и его собственный "визор" бликует в свете многочисленных красных огоньков, мерцающих в раскуроченной грудине металлического исполина. — А сейчас собираешься пойти на попятную, когда Тень предлагает личную аудиенцию?

Гелис вздёргивает подбородок — не то чтобы то, что называло себя богом, не разговаривало ни с кем, кроме Сайленса, иногда оно окликало кого-нибудь из воинов лязгающим голосом, интересуясь подвижками в раскопках, а после с отчётливо угадывающейся скукой отсылало прочь. И это было единственным в нём понятным, в остальном же оно казалось таким отчуждённым, таким бесчеловечным, что с трудом верилось, будто этому богу требовались кровавые — или какие угодно ещё, — жертвы… и что оно собиралось выполнять данные им обещания.

Треугольничек неприятно холодит кожу на виске, пальцы невольно тянутся соскрести это ощущение вместе с "визором" со своей кожи, но Гелис удерживается — не хочет нарваться на очередной высокомерный смешок.

Хватит и того, что Сайленс картинно поводит рукой, приглашая пройти вглубь исполина. Из-за освещения кажется, что он ступает в разодранные внутренности громадного зверя, пусть и издохшего, но всё равно испугавшего саму смерть до такой степени, что та не пожелала касаться его дольше необходимого, обрекая его мёртвую плоть застыть навечно, неподвластной гниению. Шаги гулко отражались от металла, давя на слух в окружающей тишине.

Гелис отшатывается, когда мир вокруг резко меняется, сгорая в багровом огне и в нём же перестраиваясь. Смотрит ошарашенно — не бывает такого тяжёлого неба, давящего одним своим видом, такого плотного пепла, взмывающего в воздух волнами, таких яростных молний, никогда не достигающих земли. Кажется, на языке оседает металл и пепел. Гелису отчего-то думается, что именно таково на вкус отчаяние, тягучее и отвратительное до тошноты.

Фигура напротив тоже соткана из багровых молний. Не сразу Гелис понимает, что это лишь блеск золотых цепочек и вышивки на алых и чёрных тканях одежд мужчины. Фигура не двигается, будто высеченная из монолитного камня, но в ней всё равно чувствуется жизнь, искорёженная и чужеродная. "Неестественная", — мелькает в разуме слово, единственное правильное. Такая же, как и всё это место, слишком отчётливое для лжи, слишком зыбкое для правды.

Почему-то фигура кажется Гелису знакомой настолько, что привычный оклик, на грани почтительного и дружеского, застывает в горле удушливым комом. На отчего-то подрагивающих ногах он делает несколько шагов к фигуре.

Колени подкашиваются окончательно, когда фигура оборачивается.

Конечно, это не Джиран — пусть и похож до боли. Джиран был массивнее, а этот мужчина скорее Ястреб, чем Сокол, быстрый и гибкий. Джиран никогда не двигался так легко, и вместе с тем — словно бы не двигаясь вовсе, будто шаги для него — лишь способ не пугать пришедшего человека ещё больше, сохранить хотя бы подобие правильности. Джиран никогда не смотрел так вскользь, будто бы на малозначимую букашку, оказавшуюся достаточно наглой, чтобы сесть на ладонь, и в его взгляде никогда не было столько… нет, даже не пренебрежения, но чистого безразличия.

Джиран был наместником Солнца — но сейчас перед Гелисом стояло оно само, истекающее багровым. Сомнения во мгновение ока предстают богохульством, Гелис стискивает зубы так, что почти слышит их хруст.

— Итак, — голос тоже другой, пусть и властный, но лишённый совершенно всякого чувства, кроме снисходительного раздражения, — ты хотел подтверждения своей вере?

Смотреть на это существо почти физически больно, но и отвести взгляд Гелис не смеет. Ощущение такое, что прекрати на него смотреть — и последняя иллюзия человечности слезет, обнажая нечто ужасающе великолепное в своей чужеродности.

И Гелис не уверен, что готов это увидеть.

— Мне казалось, сама идея веры отвергает любое доказательство. Или я ошибаюсь, Гелис?

Существо подходит-подплывает ближе, и Гелис видит, что пепел не движется вслед за ним, даже следы не остаются. Раскаты грома до странного сочетаются с зловещим звяканьем золотых украшений, молнии багровым высвечивают острое лицо, делая его похожим на погребальную маску ещё больше.

Божество, коронованное затменным солнцем, едва заметно улыбается — ему не нужны ответы, каждое рокочущее-мурлычущее слово — всего лишь тонкая отравленная игла, загнанная под кожу до самой кости.

— Или тебе недостаточно моего покровительства? Недостаточно того, что ваше оружие более совершенно, чем у прочих племён? Недостаточно возможности отправлять сообщения дальше, чем вы можете увидеть? Недостаточно знаний, которые я готов вам предоставить?

Гелис смотрит в знакомое-чужое лицо, и чувствует, как горло сдавливает спазм. Улыбка-трещина существа становится такой же застывшей, как и вся его фигура, приходящая в движение лишь когда того требовали обстоятельства.

— Достаточно… — сипит Гелис и в первую минуту не понимает, что произошло. Несколько тягучих ударов сердца спустя он поражён осознанием: божество отпустило короткий смешок.

Этот простой, совершенно человеческий звук в пепельной пустыне под алыми небесами кажется неуместным. Похоже, удивление отпечатывается у него на лице, потому что Погребённая Тень склоняет голову набок, как это делают металлические птицы в поисках привлёкшей их внимание детали мёртвой машины.

— Тогда чего ты хочешь, Гелис? — божество смотрит прямо в душу, ещё не заинтересованно, но уже не со снисхождением. — Даже не так. Чего хочешь именно ты?

Вопрос точно с подвохом, Гелис судорожно пытается понять, что это существо может желать услышать в ответ прежде, чем оно вновь потеряет интерес. Но время идёт, а правильный ответ всё никак не приходит на ум, даже на кончике языка не вертятся красивые фразы, что положено произносить в подобных случаях. О верности, о торжестве истины, о власти единственного законного короля.

Ведь человек, которому Гелис готов был давать обещания, был мёртв.

— Возмездия, — срывается с языка ещё до того, как формируется желание. — Я хочу, чтобы скользкий змеёныш заплатил кровью за предательство. Не только своей, но и тех, кто ему дорог. Я хочу, чтобы всё, что они любят, стало прахом. Я хочу…

Он задыхается, будто пепел и впрямь забивает ему глотку, срывается на лихорадочный шёпот, бессвязный и полный образов насилия, кашляет, но упорно продолжает перечислять имена и названия, призывая кару небес на них — и ни на кого конкретного. Пыль под его пальцами пересыпается медленно, и каждая упавшая на землю пылинка — словно подтверждение заключённого прямо сейчас договора.

Гелис не ждёт никакой реакции, но божество опускается на пепел рядом с ним и опускает руку на его плечо. Гелис уверен, что не чувствует прикосновения, но по спине всё равно ползёт холодок — сейчас вспоминается сравнение с искусной статуей, лишённой всякого дефекта, будто высеченной неизвестным скульптором, постигшим науку вычислений до мельчайших деталей и неукоснительно ей следовавшим, чтобы сотворить нечто уродливое в своём совершенстве. Но божество смотрит на него невозможными чёрными глазами с багровым отсветом внутри, и в багрянце Гелису видится безумная пляска молний здешнего неба — и нечто ещё, голодное и яростное, всепоглощающее, бесконечное… понятное.

— О, Гелис, — мурлычет божество, сливая голос с раскатами грома, — это я обещать могу. Они умрут. Все до единого.

И есть в его голосе что-то, что заставляет Гелиса дрогнуть. Не от ужаса, нет.

Так вздрагивает земля под шагом громозева.

Так ветер трепещет от взмаха крыльев буревестника.

Так содрогается в общем экстазе толпа, следящая за ареной Солнечного Кольца.

Неотвратимость судьбы приводит Гелиса в восторг. Последнее, что ему запоминается, — неподвижное лицо-посмертная маска в обрамлении короны затменного солнца.

Сайленс вьётся вокруг него, бормоча что-то про "перегрузку нервной системы", но Гелис только отмахивается, глядя на мигающие красные лампочки во внутренностях колоссальной машины, которые больше не кажутся ему бездушными.