Гора Эббот никогда тебе не нравилась.

Она всегда казалась тебе абсолютно лишней, неуместной: огромным бурым пятном на горизонте, за которое неизбежно цепляется глаз всякий раз, как ты поворачиваешь голову, большой каменной кляксой на лице твоего маленького мира. У неё нет ни братьев, ни сестёр — одна она стоит, окружённая вечно волнующимся золотым морем полей с одной стороны, и тёмной стеной леса с другой.

Ты не знаешь, какой высшей силе пришло в голову поместить её сюда, но тебе нравится думать, что у неё нет вкуса.

Говорят, что гора Эббот — нехорошее место; что она проклята, а в её недрах кто-то в незапамятные времена заточил бессчётное множество бесов — не то семеро преподобных старцев, не то сам святой Патрик…

Но это неважно. Важно то, что с неё не возвращаются — прямо как с того света.

Тебе десять, и ты уходишь. Окончательно и навсегда.

Под ногами у тебя предательски шелестит сухая трава — в предрассветной тишине звук кажется невыносимо громким, способным чуть ли не всю округу перебудить, — а восходящее солнце хватает за плечи десятками, сотнями ласковых рук-лучей, словно надеясь удержать. Ты специально вышла пораньше, до того, как сотни превратятся в тысячи — а то и впрямь могли бы.

Если по ту сторону смерти и впрямь что-то есть, ты будешь скучать по солнечному теплу. И не только по нему.

Ты будешь скучать по озорным порывам ветра, играющим с твоими волосами. По волшебному мерцанию далёких звёзд на ночном небе. По качающим головами золотым цветам — твоим братьям и сёстрам, с которыми ты встречала закаты и рассветы.

Будут ли они все тоже скучать по тебе? Могут ли вообще скучать молчаливые дети природы — травы, деревья, светила? Ты не знаешь. Знаешь только, что когда попросила солнце наказать одного задиру, на следующее же утро он свалился с солнечным ударом, а когда поила полевые цветы каплями крови, они переживали и зной, и холода.

Переживала и ты. Да только чего ради? Ты здесь не сможешь никого ни в чём переубедить, никому ничего не докажешь — твой маленький бунт с самого начала был обречён на провал.

Тебе тут не место — ни в этой деревне, ни в этом мире. Ты родилась по ошибке, по недоразумению. Тебя не должно было быть — как не должно быть бесов в человеческой коже, не должно быть детей со взглядом нечистого. Нет-нет.

Твоё место — там, откуда не возвращаются.

На том свете.

А потому ты уходишь — не сомневаясь и не оборачиваясь.

Смерть не обидишь и не разочаруешь. Она не отречётся от тебя, не забудет и не оставит — кем бы ты ни был и что бы ты ни делал. Она не посмотрит, хороший ты или плохой, праведник или грешник. Она просто будет ждать тебя — даже если не будет больше никто, даже если про тебя не помнят, а те, кто помнят — ненавидят лютой ненавистью.

Она просто будет ждать, несмотря ни на что.

Всегда.

Может, оттого и не возвращаются с того света — не хотят. Ты бы, во всяком случае, не захотела.

И потому ты уходишь — с улыбкой на лице, не жалея ни о чём.

Со стороны деревни доносится первый крик петуха. Надо поспешить.

Ты ускоряешь шаг, а затем и вовсе переходишь на бег. Прохладный утренний воздух режет ноздри, а ветер хлещет ветками растущих на склоне горы деревьев по лицу — словно в последней отчаянной попытке тебя остановить — но ты лишь смеёшься ему в лицо. Ты возвращаешься, возвращаешься домой — и никто этому не в силах помешать.

Под свод пещеры ты врываешься, тяжело дыша и не глядя по сторонам.

В глубине пещеры зияет провал — твоя конечная цель. Ты заприметила его здесь ещё пару недель назад, когда забралась сюда из чистого любопытства, и с тех пор не могла перестать думать о нём.

Ты замедляешь бег. Нет больше нужды спешить — чтобы уйти, тебе хватит одного спокойного шага. Некому больше остановить тебя, некому помешать...

Что-то словно хватает тебя за ногу — всего на мгновение — и мир переворачивается.

Прежде чем твоё сознание погружается во тьму, ты успеваешь лишь испугаться.

***

Даже в своём тёмном балахоне Смерть оказывается удивительно красивой — её длинные белые волосы спадают едва ли не до пояса, а её неожиданно живые призрачно-голубые глаза встречают тебя взглядом, полным тревоги и печали.

Ты не знаешь, какой ты её себе представляла, но явно не такой.

Ни неба, ни земли не видно — вокруг, насколько хватает глаз, простирается ослепительно-белая пустота.

Ты неуверенно делаешь шаг навстречу. Второй. Третий.

— Тебя зовут Чара? — спрашивает она негромко.

Ты киваешь.

— Подойди ко мне, — произносит Смерть, и её голос звучит мягко и ласково, мягче и ласковее, чем любой другой голос, который тебе доводилось слышать.

Ты подходишь, и она опускается рядом с тобой на одно колено.

Смерть касается рукой твоей щеки — так же мягко и ласково, почти что нежно, и понимающе смотрит тебе в глаза. Ты чувствуешь, как в их уголках собираются слёзы; тебе хочется плакать, хочется прижаться к её груди и никогда, никогда больше не отпускать — потому что ей не надо ничего рассказывать, потому что она знает, каково тебе и насколько ты устала, должна знать—

Смерть тяжело вздыхает и произносит печально, почти виновато:

— Прости, но не в этот раз.

А потом улыбается и добавляет:

— Ты всегда успеешь вернуться. А пока у тебя ещё всё впереди.

Ответить ты не успеваешь — она целует тебя в лоб и растворяется в белой дымке.

***

Только открыв глаза, ты понимаешь, что плачешь.

Ты и правда дома. Ты просто этого ещё не знаешь.