И стук колёс, как эшафот,

Уносит тебя в даль.

«Я выберусь, моя любовь», —

Тебе я в след кричал.

Я научусь тебя любить,

Мне без тебя не жить.

Твой голос мой ориентир,

Я сам себя казнил.

Дыхание жизни. То, с помощью чего Демиург создал их мир. Боги считали, будто бы Дыхание было его инструментом, так было написано и в свитке, полученном от Тота. С той самой секунды, как услышал о возвращении Дыхания в мир, Артемис всё решил для себя. В тот миг, когда Чернобог доверил ему хранение всех составляющих ритуалов, мир был обречён остаться без своих богов.

Корона Урана жгла лоб, и всего Охотника пронизывало раздирающее могущество, справиться с которым было чертовски сложно. Круг призыва засиял, все компоненты резонировали между собой и возносили бога ввысь. Он не успел даже моргнуть, а земля была далеко внизу. Разреженный воздух едва проникал в лёгкие. Через несколько вдохов Вендиго стал понимать, что ему это и не нужно. Дыхание зависло перед ним. Потрясающей глубокой синевы, становящейся то лазурной, то сапфировой, то почти чёрной. Оно пульсировало, аморфно перетекало, меняя формы. Каждая пульсация распространяла вокруг тепло и странное спокойное понимание.

«Вот и всё», — безразлично подумал Артемис и подался вперёд.

Дыхание не сопротивлялось, влилось в его лёгкие. У него не было ни вкуса, ни запаха, оно ничем не отличалось от самого обычного воздуха. Первые несколько секунд всё казалось точно таким же, каким и было до этого знаменательного мига, и лёгкий страх зародился было в боге, пока вдруг не канул в ослепительном прозрении. Его суть будто вдернули наружу, обнажили до самых крохотных трещин души, вывернули наизнанку и оставили абсолютно беззащитной пред звёздным небом и завывающим ветром.

Его, бога охоты, не стало, он перестал существовать. Границы, которые прежде отделяли его от мира, рухнули, рассыпались прахом. Он стал одним целым ошеломляющим чувством, обострившимся до предела, разнородным и необъяснимым. Оглушённый обрушившимися на него грохотом рек, вздохами ветра, шелестом рассыпчатого песка, новый Демиург всё никак не мог осмыслить себя самое, ставшее необъятным. То, что прежде было разумом, раскололось на миллиарды миллиардов частиц, подобных звёздам, каждая из которых откликалась на происходящее в мире. В этот миг где-то в Австралии появился на свет кенгуру, над Бразилией зависла грозовая туча, которая разверзлась ливнем, едва только её образ появился среди прочих, утих снегопад над Северным полюсом, а в пустынях затихли бури. Весь мир объяла тишина. Птицы схлопнули клювы и спрятали головы под крылья, припав к земле, ползли в норы лисы, замерли водопады, и капли воды зависли в воздухе.

Дыхание жизни, самое средоточие Демиурга, сделало первый удар. Его новое сердце билось медленно, заметно глазу, распространяя сапфировое свечение из изумрудных глубин. Плавно стал опускаться снег из набрякших туч. Над Кайетуром вновь блестела радуга. Одинокий кит в тёплом Индийском океане ударил хвостом по воде, подняв тучу брызг. Паук оплетал паутиной попавшуюся в его сети неосторожную муху. Люди замерли, глядя в небеса, где неподвижно завис силуэт.

Но даже в той бесконечности, что открылась разуму, чувствовалась зияющая дыра, через которую прорывался зверский холод. Казалось, что он способен заморозить не только мир, но и само Дыхание жизни. Боль отравляла существование, а обида, взлелеянная и выпестованная годами одиночества и сожалений, змеёй ползла к сапфировому ядру, готовая поглотить его. Даже в Деште-Луте вдруг стало нестерпимо холодно, а пробравший людей мороз заставил их бросить все дела и начать искать источники тепла. Облака становились темнее и расползались от Северного полюса по всему миру, точно огромные ладони, что желали стиснуть его в руках, раскрошить, как завалявшееся в кармане сахарное печенье, и вытрясти оттуда в саму пустоту.

Злость была тихой, ровной и неутолимой. Всё внимание сконцентрировалось на крошечном пятачке пространства, где в клетке изо льда жались друг к другу ошарашенные боги. Вся их глубинная суть теперь была видна, как на ладони: хаос, тьма и снег, у которых не было формы, сияли ярче прочих, переплетались друг с другом, рассыпались и сливались в единое целое, сейчас пытающееся укрыть остатки жалких сил Альянса; кровоточащий кусок неопределённой массы, плотно перетянутый цепями ненависти и раздора, пульсировал, бился, истекал алым, но ни одна горячая капля так и не достигла снега; цветущий плющ обвивал морскую скалу и не вял от солёной воды, кажется, становился лишь пышнее, но набросившийся холод замораживал их, превращая в оледеневшие статуи. Однако больше всех внимание на себе ощутил тот, чьё чело венчала корона-маска с шестью чёрными крыльями, скрытый в бесформенных дымчатых одеяниях. Серая кожа того, кто должен был обитать в подземном мире, казалась пеплом. Крылья бога сна и забвения были сложены за спиной, а руки прижаты к груди. Тот, кто веками прятался под личиной молодого бога, увидел себя глазами Демиурга.

Память его избавлялась от оков забвения, раскрывалась, разворачивалась, точно клубок непослушных ниток: посиделки за столом в столовом блоке их экспедиции перетекали в повторяющиеся друг за другом дни, проведённые в пучинах алкоголя, сигарет и наркотиков, промелькнули однообразные праздники «за освобождение и победу», бледное лицо с янтарными глазами, полными слёз, на котором едва шевелились искусанные губы, повторяющие только «Нет, пожалуйста, нет!» Безграничная скорбь захлестнула Гипноса, скрутила его на ледяном снегу, вырывая из его груди безутешные рыдания, жутко похожие на звериные завывания. Вокруг него разверзлась бездна отчаяния и одиночества, и в ней не было ни одного источника тепла, никого, кто мог бы утешить или облегчить страдания. Сквозь пелену слёз и удушающего горя Сомнусу являлись то Эндимион с вырезанным глазом, то распростёртый на земле бездыханный Эреб, то лишённые крыльев сыновья и уходящая в забвение супруга. Их больше не было рядом с ним.

Боги прянули в стороны, глядя на бьющегося в рыданиях Мерта. Он хватался за голову, рвал на себе волосы и истошно кричал, то сворачиваясь клубочком, то выгибаясь в истерической дуге, не касаясь спиной льда. Демиург не шевелился, а воздух вокруг был неподвижен и тих. Над Северным полюсом погасло сияние, остался лишь он. Безграничный. Безмолвный. Дыхание жизни сделало ещё один удар, и сразу за этим вздрогнул Арес. Его обуяла злоба, какой прежде в нём не было никогда. Она бурлила в самом горле, вязко булькала, точно готовящийся к извержению вулкан, дёргала конечности и крошила друг о друга зубы. Выхватив нож из крепления на поясе, бог беззвучно вонзил его себе под рёбра. Боль почти не чувствовалась в опьянённом адреналином и гневом теле. Кровь полилась по плотной зимней одежде, заструилась на круг призыва, втекая в прочерченные Чернобогом желоба.

Ещё один удар, разрезая мочевой пузырь и кишечник. Его не волновало, что экскременты сочатся наружу, смешиваются с органами и заливают его брюшную полость. Следующий удар пробил левое лёгкое. Ликующий захлёбывающийся смех засипел надо льдами, лицо Ареса было перекошено восторгом. Кровь билась в висках до оглушающего громко.

— Твой конец пришёл, мразь. И час расплаты настал! У тебя нет надо мной власти! — в исступлении прокричал бог в усиливающийся снегопад и всё продолжал наносить себе один за другим удары ножом, отделяя каждое ребро. Лёгкие были полны крови, в сердце зияло четыре сквозных дыры, но жизнь всё не оставляла Ареса. Будь кто из богов в силах присмотреться, увидел бы, как призрачное синее свечение наполняет собой его конечности, изрезанные органы. — Я не прощу тебя!

Протянув протез, заменяющий ему левую руку, Илис схватил себя за волосы и принялся самозабвенно ударять ножом, как топором, по собственной шее. Из вскрытой трахеи и перерезанных артерий уже текло не так сильно — большая часть крови растеклась по льду вокруг. С ужасом боги наблюдали за тем, как Арес отрезает себе голову и подносит её, захлёбывающуюся смехом, к собственному брюху, превратившемуся в сплошную кашу. Сломанные зубы жадно впивались в месиво, пытаясь жевать его и глотать. Месиво выпадало из перерезанного пищевода, но бога то не волновало — он с восторгом пожирал самого себя, не забывая оглашать пустоши смехом. Тело его, подняв руку с ножом, воткнуло его аккурат промеж глаз жрущей башки, но и это не остановило её.

Хохот бога войны и безутешные рыдания Гипноса ввинчивались в уши, отражались от льда, летели в неподвижные небеса.

— Да чёрта с два!.. — закричал было Локи, подрываясь на ноги и собирать бежать, но замер.

Сидевшая рядом Пасифея завизжала и бросилась в сторону, к Гипносу, надеясь, что хоть так сможет помочь ему и вместе с тем спрятаться от того, что творит Демиург. Лафейсон дёрнулся на месте раз, второй, затем повернул рыжую голову к сияющему силуэту. Ночь была так темна, что казалось, будто бы лишь один он источает свет, и изумрудные и золотые переливы, точно волны, наполняли ледяные просторы. Он казался абсолютно равнодушным, бесстрастным, но Локи очень отчётливо ощутил, что это не так — его всего перекосило от презрения, отвращения. Собственная никчёмность, жалкость навалились на него. Мошка в янтаре мироздания. Песчинка на берегу океана жизни. Космическая пыль, которой не суждено стать планетой или даже астероидом. «Я даже не стою усилий», — устало подумал Лафейсон перед тем, как испустить последний вздох и рухнуть на лёд и рассыпаться блеклыми искрами. Как бенгальский огонёк — горел ярко, но недолго и не смог согреть даже самого себя.

Ананке не колебалась. Ей было неожиданно спокойно. Глядя в пульсирующее синее ядро, богиня судьбы ощущала покой, умиротворение. «Вот ты какая, моя непослушная изумрудная нить», — подумала она, разглядывая Демиурга. Чаяния, мечты, амбициозные планы, надежда на новый мир — всё это таяло в безграничном понимании и смирении. Она наконец-то воссоединится со своими сёстрами. Ей не видать власти над судьбами смертных, и отчего-то это казалось даже привлекательным в эти моменты. Что-то коснулось сознания Мокоши, её словно погладили по голове и приобняли. Все тревоги оставили Древнейшую, и она была готова влиться во всеобъемлющую бесконечность. Богиня истаяла, как прогревшая свеча, не оставив после себя даже фитиля. Лишь клубок ниток утонул в луже крови под смех и рыдания.

Та же участь ждала и Танатоса с Аидом, и Пасифею с Персефоной — один за другим они растворялись, отдаваясь Демиургу. И Чернобог вспоминал. Он был первым, старшим, единственным в предвечном ничто, созерцающим его вместе с Демиургом. Ни звёзд, ни мира, лишь они двое. Так продолжалось целую вечность, пока Демиург вдруг не протянул к нему руку, и из крошечного шарика самой тьмы явилась его супруга. Тогда мрак, сочившийся из пустых глазниц творца, иссяк. Они появлялись из него, были его частью, и теперь возвращались.

Эребу стало как никогда тоскливо. Его захлестнула обида, страшное разочарование, чувство, что его предали. Вонзили нож в спину. Он смотрел на сияющий силуэт и видел, как наяву череду упрямства и глухоты, слепоты в угоду собственному желанию жить, как прежде. Его сын, любимый Гипнос, разбил голову о лёд, но не прекращал рыдать ни на секунду, биться и терзать себя согнутыми в припадке пальцами. Арес захлёбывался собственными кишками, и его глаза уже вытекли от ударов ножа, остались лишь окровавленные изуродованные глазницы. Весь этот Хаос — дело рук самого Чернобога. Лучшее из его творений со времён создания мира. Один на один с молчаливым Демиургом, как в истоке времён, но не будет больше зычной пустоты. Ему не позволят кануть во тьму. И даже если его силы заберут, как у прочих, Эребу не стоит и надеяться на милосердие.

Жестокость, которую он считал обычной для потомка, бессердечность явили себя во всей красе, но виной тому было вовсе не отсутствие чувств у него. Нет, Чернобог с лихвой прочувствовал и горечь утраты, и бесконечную печаль любви, и обиду, и злобу. Именно они стояли за хладнокровным расчётом, услужливостью, согласием помочь. Он видел себя чужими глазами и сбивался, считая, сколько раз он был на волосок от гибели. Сколько же раз ему посчастливилось не погибнуть! Хотя «посчастливилось» совсем не верное слово. Эреб был полезен. Ровно до этого момента.

— Какой высоты будет гора из трупов, которую ты выложишь, чтобы вернуть его? — тихо спросил Чернобог, отлично зная, что сейчас Демиург слышит всё. Он всюду. Он — всё.

Ровное безразличие вуалью легло на глаза Древнейшего. Он смотрел сквозь неё на мир и видел глыбу камней, объявшую магму и омытую пресной и солёной водой, заселённую паразитами. Вяла листва. Трещали скалы. И ему до этого не было ровным счётом никакого дела. Мир, который он любил, стремительно погибал, изживая своё в считанные минуты. Было ли ему суждено встретить такой конец? Это ли измышлял в пустоте тот Демиург, что создал их? «Зачем ты нас создал?» — только и думал Чернобог, но не было в безликой фигуре участия и желания отвечать на вопросы тех, кто отнял у него всё.

Им было не услышать шум горной реки, как ему — глубокий грудной баритон. Не видеть их глазам созвездий, снежных столпов и цветущего гиацинта, как он не мог созерцать полюбившийся Лунный лес. Всё то, что было дорого богам, было отнято у них в одно мгновение. Агония многих не продлилась долго или же вовсе не настигла их: Посейдон и Сильван отдали свои сущности немногим после Ананке, богов подземного мира и их жён даже и не заметив этого, Афина и Гермес воспротивились было, но что они могли против Демиурга? В кругу призыва осталось всего трое. И если ушедшие могли надеяться на хоть сколько-нибудь приемлемую судьбу, то вот им не приходилось рассчитывать на снисхождение.

В летописях Талиарена потом значилось, что конец седьмой эпохи был ознаменован изумрудной вспышкой в небе, переросшей в рябь и прокатившейся над всем миром. Увидели все, но лишь единицы запомнили сияющий силуэт гиганта, появившийся в ту ночь недалеко от Вердже. Даже из далёкой твердыни Ортов было видно, что в Ифарэ творится что-то невероятное. Лорд не преминул занести это событие в свои записи, а после передать историкам и летописцам. Впоследствии они спорили до хрипоты о правдивости этого явления, обсуждали его природу и гадали над судьбой своего мира. Но никто так и не обратил внимания на произошедшие изменения.

Для всех всё шло своим чередом: элементалисты сталкивались лбами с чернокнижниками, жрецы лечили и пророчествовали, эльфы слагали баллады и ставили представления, оборотни выращивали виноград и лучших фехтовальщиков, дроу добывали драгоценные камни, гоблины перерабатывали песок в стекло и создавали големов, люди бороздили моря, волхвы не показывали носов из своих ледяных башен. Даже самый искушённый жрец не заметил тончайших манипуляций с планами существования и нитями судеб.

Демиург вглядывался в полотно, которое ткалось и ткалось в вечность. Миллионы нитей вплетались в него, но ему была нужна лишь одна. Её узор оборвался, но теперь, когда каждый план существования раскрывался перед Демиургом, как самая простая книга, ему не стоило никаких усилий распахнуть Долину вечной тени и отыскать желаемое. На несколько коротких мгновений души утратили свой покой, их обуяли тревожившие их при жизни страхи, страсти, чаяния. Бескрайний океан серых облаков хлынул в стороны, и щедрая россыпь серебристых звёзд, которые казались безумно близкими, ярко вспыхнула на чёрном полотне Пустоты. Выженные земли осенило изумрудным сиянием.

Одних обуяли боль и страх последних секунд жизни, встреченных в крови посреди поле боя, и души их заметались под иссохшими редкими деревьями. Ещё немного, и они бы бросились друг на друга, не осознавая, кто друг, а кто враг. Иных пронзила скорбь по тем, кого они когда-то оставили и кто их наверняка уже не ждал. Плач и вой в полумгле Долины поднялись волной, и тени единым потоком ринулись к просвету в небесах. Их не пугала безликая сияющая фигура, неподвижно глядящая на вспыхивающие тут и там огоньки: изумрудные, сапфировые, золотые, ледяные белые, стальные, алые. В эти мгновения от Пустоты Долину отличали лишь неподвижные барханы и мертвенно блестящие водоёмы, не утоляющие жажды. Но даже вспомнившие себя тени застыли, когда Демиург вдруг протянул руки и аккуратно, точно хрупкий крохотный цветок, взял в ладони одну-единственную душу, оцепеневшую одновременно от ужаса и счастья.

В руках Демиурга ощущались не только покой и тепло, но и спокойная мощь. Стоило лишь представить, какая сила наполняет это создание, чем является он сам, и страшно подумать, каково контролировать саму стихию. А теперь — жизнь и смерть. С видимой бережностью Демиург укутал возвращённую душу коконом, чтобы на материальном плане существования она не поспешила со всем присущим ей норовом воплотиться в ближайшем подходящем теле. И чтобы даже само Сердце мира не смело претендовать на неё.

Облака сошлись. Дверь на волю беззвучно и безразлично закрылась. Померкло сияние. Его отзвуки заглохли в тёмной воде, поблекли в сером песке. Бунт душ угас, и вновь покой и забвение тяжёлым зимним одеялом стало опускаться на них вслед за тусклым ровным светом. Замирали, безразлично смотрели на других и возвращались к своим смиренным блужданиям. Их последний приют погрузился в абсолютную тишину, и даже лёгкие потоки ветра, складывающегося из остатков их могущества, не шуршали ветвями, не бросали в воздух песок.

Почти трепетно прижимая к себе кокон, наполненный изнутри чернотой и аметистовыми всполохами, Демиург распахивал врата времени. Ему не было нужно «новое» тело, хоть в нём не было ни капли страха перестараться в своих воспоминаниях и создать далёкий от истины идеал.

Чёрный замок вздрогнул второй раз, третий. Истинный дракон гневался, оплакивал своего Господина, распростёршегося на полу и обезглавленного. Однако стоило ему почувствовать появление сущности, дрожь в стенах затихла, угас вой в самых глубинах крепости. Время замедлило свой бег, остановились напольные часы в забрызганном кровью кабинете.

***

Это было тихое белое утро: всю ночь шёл снег, который не прекращался до сих пор, водопадом белых хлопьев опускаясь на замок, погребая под белоснежной пеленой безмолвия тропинки, башни, конюшню, дозорных, которым не посчастливилось нести службу на стенах и у ворот. Те, кто застал первый снег прошлым вечером, уже успели отправиться ко сну, полному облегчения и покоя, ведь это означало наступление Недели зимы, а следующая смена успела продрогнуть даже под тёплыми плащами. Метель была такой силы, что на некоторых участках стен снег переваливался за края, а на дорогах было не пройти и не проехать. Даже теперь снег продолжал валить крупными хлопьями, медленно опускался на камни, плечи, черепицу, лип к стёклам.

Мужчина только открыл глаза — мягкий белый свет из окна заливал небольшую и уютную спальню с огромной кроватью, на которой беспорядочным ворохом были разбросаны подушки и одеяла.

Проснувшийся откинул с лица пряди белоснежных волос и встревоженно оглянулся на вторую половину постели, которая ещё была едва тёплой, но там никого не было. В янтарных глазах на секунду промелькнула тень страха — нет, не может быть, чтобы весь путь, отмеченный болью и пустотой, ненавистью, которая как ледяная глыба застыла на долгие десятки лет в груди, не закончился. В кончиках пальцев ещё ощущалось покалывание как от тысячи электрических зарядов от Дыхания жизни, ещё перед глазами стояли лица заклятых врагов, уходящие в небытие. Блондин тряхнул головой, отгоняя подступивший к горлу комок страха, когда дверь спальни открылась.

— Тебе кофе с ликёром? — раздался знакомый через года голос, который…

Который…

К горлу подступил новый комок, мешавший ответить.

Невидимый собеседник, не дождавшись ответа, заглянул в спальню.

— Всё хор’ошо? — в аметистовый глазах скользнуло лёгкое беспокойство. — Ты так долго спал, что я взял на себя смелость потеснить слуг на кухнях и сделать для тебя кофе. Ты же помнишь, что нам надо ехать к тёмным эльфам? Если плохо себя чувствуешь, отложим это.

Говоря это, он подходил к постели, встревоженно глядя на застывшего, как изваяние, мужчину. Брюнет сел на кровать рядом и не успел даже открыл рта для следующего вопроса, как его крепко сжали в объятьях. Гилберт слегка неуверенно приобнял его в ответ, коснувшись ладонью головы змеи, будто обвившей позвоночник Охотника, глаза которой мерцали необычным синим светом.

Ар́темис сглонтул комок непрошеных слёз.

Теперь всё было хорошо.

Лишь дай мне посмотреть в последний раз в твои глаза

Я солнцем обернусь и в них останусь навсегда.*