На Леви очень больно смотреть, потому что он больше похож на живого мертвеца, нежели на себя самого. Единственный глаз, видимый из-под повязки, закрыт, причём уже довольно давно: слишком долго для того, чтобы она не переживала и слишком долго даже для той мстительной части ее натуры, которая когда-то так хотела перегрызть ему глотку.

Даже в тёплых отблесках костра кожа Леви выглядит серой.

Ему сейчас, несомненно, больно. И это – всё, все слова, которые доступны сейчас Микасе.

Она задумчиво жуёт куски мяса, вылавливая их из густого варева Ханджи и вполуха прислушивается к напряжённым разговорам, в которых не хочет участвовать. Колоссальный страх теперь притуплен осознанием новой, так быстро погибающей действительности, и Микаса не хочет говорить. Она хочет только, чтобы все наконец закончилось, потому что у неё просто больше нет на всё это сил.

А ещё ей чертовски хочется, чтобы Леви открыл свой грёбаный левый глаз и поматерился, потому что лежащий пластом Леви - это все равно что воплощённая смерть.

А смерть осточертела Микасе.

– Микаса, – над ухом тихо наклоняется Ханджи, – можно тебя попросить кое о чём?

В ответ она оборачивается и отставляет миску с ещё тёплой похлёбкой в сторону. Ханджи выглядит настороженной, что, впрочем, неудивительно, особенно после череды напряжённых перепалок.

– Да?

Ханджи трёт переносицу и поправляет повязку на глазу.

– Вскипяти воды. Нужно… обмыть Леви.

От слова "обмыть" Микаса непроизвольно дёргается.

– О… бмыть?

В ответ Зоэ хмурится и вздыхает:

– Раны очистить и сменить перевязки. Я не так выразилась. Просто принеси воды.

Микаса сползает с бревна и берет вёдра, чтобы сходить за водой, но ощущает осторожное прикосновение к плечу и поднимает на глаза. Это Армин.

У него глаза потускнели и волосы свалялись от постоянной тревоги о происходящем: ему тоже больно. Куда Микаса ни поглядит – везде одно и то же, одинаковая, неизбывная тоска и боль, и от этого так хочется спать, спать, спать.

– Мы сделаем это, – шепчет Армин, непроизвольно сжимая плечо Микасы все сильнее, – мы правда сделаем.

Она кивает и осторожно высвобождает плечо. Да, сделают.

– Я хотел спросить… ты как?

– Нормально.

Иронично, что состояние каждого из них невероятно далеко от этого понятия, но ничего другого на ум просто не идёт.

– Я имел в виду Леви, он… плох.

– Я знаю, – неожиданно севшим голосом говорит она, – я в курсе, Армин.

Он мнётся, пытаясь подобрать нужные слова.

– Я постараюсь помочь, если смогу. Конечно, я в целом бесполезный, но… если тебе нужно будет поговорить – я рядом. И если не нужно поговорить, тоже. И…

Микаса осторожно приобнимает Армина, желая забрать хотя бы часть его усталости себе:

– Спасибо. Правда, спасибо. Иногда я думаю, что не заслужила такого друга, как ты.

Армин осторожно обнимает её в ответ:

– Я тоже. Почти каждый день.

Микаса вымученно улыбается, надеясь, что у неё не слишком фальшивая улыбка, забирает вёдра и идёт к реке. В ней отражается муть ночных облаков с луной насквозь: она оранжевого цвета, как это часто бывает с луной в этой фазе. Такой противный цвет.

Леви всё так же лежит на своей импровизированной постели и не подаёт активных признаков жизни: Микаса, вешая вёдра над костром, нервно пытается по звуку его дыхания определить примерное состояние. Но не может.

Потому что не слышит толком за треском сухих сосновых веток.

Этот мир огромен, но в одно мгновение он обратится пылью из-за решения Эрена. Когда Микаса об этом думает, ей очень хочется, чтобы мир был ещё больше, чтобы он был настолько большим, что в нем можно было бы потеряться. Чтобы ошибки не приводили к таким большим катастрофам, чтобы у неё был второй шанс. Она быстро смаргивает слёзы и терпеливо ждёт, когда вода нагреется.

Хаос никогда не уходит, объяснял Армин в то далёкое кадетское лето, возбуждённо блестя живыми глазами. Он преобразовывается в другой хаос. А значит, из хаоса можно сделать замечательный двигатель, если суметь его измерить!

Микаса всхлипывает в поднятый воротник куртки. Да, хаос никуда не исчезает: он преобразовывается, концентрируется, выплёскивается. И от мысли о том, что она оказалась вновь бессильна, Микаса хочет кричать, крушить всё вокруг в приступе бессильной ярости.

Слабая.

Она слабая.

– Эй.

Микаса замирает, уловив на периферии сознания слабый голос.

– Эй, Микаса.

Она вскакивает на ноги и быстро шагает к Леви даже раньше, чем успевает это понять.

– Не говори. Точнее, говори, но не напрягайся. Ты хочешь пить?

Леви молчит, но зато вяло-настороженно блестит своим глазом, и Микасе очень хочется стиснуть его в объятиях до глухого хруста костей.

– Мне дерьмово, но не до такой степени, чтобы сдохнуть от перенапряжения голосовых связок.

– Значит, язвительность из тебя не выбило.

Леви издаёт хриплое бульканье, которое можно засчитать, как смешок.

– Пить хочу.

Микаса осторожно раздвигает бинты, освобождая губы Леви, и подносит к ним жестяную чашку с кипятком.

– А ты всё ревешь?

Микаса хмыкает и идёт проверить воду в вёдрах.

– Немного.

– Или много.

– Может быть.

Леви молчит, когда она осторожно разматывает его голову и осторожно пропускает через пальцы влажные пряди тёмных волос. Когда его лицо полностью оголяется, он выдыхает через стиснутые зубы.

– Больно?

– Лучше, чем мертвецу.

Микаса аккуратно обтирает куском чистой марли щёки, начавшие покрываться щетиной, осторожно опускается к ключицам. Желваки на еще более заострившемся лице Леви выделяются особенно ярко. Со своими ввалившимися глазами и бледным с несколькими ещё не зажившими швами он выглядит… уставшим.

– Противно.

– Что?

Микаса ощущает, как цепко он перехватывает её руку, когда она осторожно отодвигает покрывало, оголяя его грудь и хмуро смотрит на него в ответ.

– Я говорю, что это противно. Не надо.

– Если у тебя есть веская причина мне мешать, можешь поделиться.

Она говорит каким-то чужим голосом, словно отстранившись от реальности. Усталость наваливается неожиданно резко, и она несколько раз моргает, прежде чем прийти в себя.

– Грубиянка.

– Черствый болван.

Леви отпускает её руку и роняет голову обратно, кривясь от боли.

– От меня воняет за километр. Я сейчас на труп больше похож, лучше не трогай. Я сам.

– И что ты сделаешь сам? Свалишься с повозки?

Он опять издаёт что-то вроде смешка.

– Ты меня убиваешь. Нужно будет преподать тебе урок хороших манер.

Микаса отжимает марлю и возвращается к своему занятию.

– Ты больше не являешься моим капралом. Что ты мне сделаешь?

Леви вздыхает, и Микаса ненадолго задерживает ладонь на его груди, чувствуя толчки сердца: это удивительно успокаивает – щупать вполне себе живого Леви и говорить всякую ерунду.

– Не знаю.

Микаса экономно протирает спиртом особенно глубокие ранения, осторожно меняет повязку на его изуродованной кисти руки. Леви не издаёт ни звука, разве что иногда шипит.

– Ты такой неостроумный, – бормочет Микаса через несколько минут, отжимая в мутно-ржавой воде марлю и вздрагивает, когда ей на плечо ложится чья-то рука.

– Спасибо, Микаса.

Ханджи выглядит такой же осунувшейся, как и Леви, разве что чуть более подвижной.

– Не за что. Мы почти закончили…

– Нет.

Леви внимательно смотрит на Ханджи, прямо пялится, выдавливая из себя эту реплику. Она в ответ хмурится, потом почему-то улыбается и разворачивается:

– Я всё равно приду позже, не надейся отвертеться, табуретка.

– Да-да.

Ханджи фыркает и уходит, оставив Микасе несколько плотно скрученных эластичных бинтов, которыми она перематывает Леви правое плечо с особенно глубоким осколочным ранением.

– С Ханджи я бы перевязала тебя быстрее.

– Да.

– Она медик, и умеет накладывать повязки лучше меня.

– Да.

Микаса не удерживается от улыбки, от которой её лицо немного расслабляется. Она уже очень давно не улыбалась нормально, поэтому нужные мышцы напрягаются не сразу.

– Ты – идиот. Я всё-таки позову Ханджи. Ты что, – она немного прищуривается, – боишься, что я уйду?

Леви молчит, потом всё же выдавливает:

– Не… много.

С Ханджи они заканчивают перевязку быстрее: та не скупится на красочное описание идиотизма, который придумал Леви, чтобы быстро добраться на тот свет, и если бы не Ханджи, он бы, собственно, свой план уже претворил в жизнь.

– Ну, что скажешь?

Леви молчит.

– Давай-давай. Говори.

Микаса заинтересованно переводит взгляд с вдохновлённой Ханджи на Леви и обратно, ожидая каких-то объяснений.

– Я… облажался.

– Что-что? Можешь погромче?

– Если ухо поднесешь ко мне, могу громче.

Ханджи хихикает:

– Да мне и так нормально. Но если ты скажешь погромче, будет вообще зашибись.

Леви закатывает единственный видимый глаз:

– Я лажанулся. Не надо было вообще этого еблана оставлять в живых.

Та в ответ хлопает в ладоши и встаёт с бревна.

– Молодец. Ну посмотри, как прекрасно…

– Только ты можешь радоваться тому, что я подорвался.

Ханджи широко улыбается и хлопает Микасу по плечу:

– Вовсе я не радуюсь тому, что ты подорвался! Иногда нужно вслух говорить, какой ты дурак. Иначе зазнаешься.

– Ханджи, – угрожающе-спокойно начинает Леви, – я…

– Ухожу-ухожу! Хотя что ты мне сделаешь-то, хм? Голубок.

Она широко улыбается и отходит к костру: Микаса провожает её долгим задумчивым взглядом, затем поворачивается обратно к Леви. Он смотрит на неё.

– Я рад, что ты здесь.

– Становишься сентиментальным?

Она тоже на него смотрит, и обещанного отвращения не испытывает: он лежит, полумёртвый, но всё-таки здесь, а не в могиле, и Микаса рада до кома в горле.

– Я чуть не помер, тут сентиментальность… сама вылезает. Ты романов опять перечитала, что ли?

Микаса улыбается против своей воли, но отнюдь не на неудачную шутку. Просто так.

– Что ты будешь делать потом?

Она садится на край повозки боком и складывает руки у себя на груди: Леви лежит прямо перед ней, и отвертеться от ответа у него не выйдет. Хотя он, конечно, в излюбленной своей манере отвечает:

– Сначала попробую не сдохнуть.

– О, я тоже.

Он смотрит на неё нечитаемо: в отблесках костра и за всеми вновь наложенными бинтами она не может толком разглядеть, какое у него выражение лица. Она думает о том, что он как-то странно на неё смотрит – и где же обещанная холодность? Микаса думает о том, что всё было очевидно, с самого начала очевидно, но продолжает молчать.

– Потом… я хочу получить с субсидий кучу денег. Если не будет денег, значит, я не выжил.

– Уныло.

– Да. Перед смертью всё – хандра.

Она опускает взгляд на свои руки.

– Подземный город?

– Он тоже. И море.

Леви шумно выдыхает.

– Я хочу жить там, где нет зимы. Ненавижу снег. Если сдохну, так хоть не в снегу.

– Я люблю снег, – невпопад говорит Микаса, – но я тоже хочу жить рядом с морем.

Разговор звучит странно сейчас, когда от мира только и успевай, что собирать осколки: но есть ночь, короткая ночь, есть боль, в которой утонул Леви, и есть Микаса, которая устала собирать мир из частей обратно.

– Женись на мне.

Леви, кажется. глотает воздух: обыкновенно он таким не страдал, поэтому звук звучит забавно. Микаса всё же улыбается сквозь устало сведённые брови:

– Что?

– Ты… решила меня добить?

– Не хочешь? Ладно, – она поднимается на ноги, – ничего. Ты же сам говорил, что кандидатов…

– Стой, отродье, – шипит он, – а ну стой!

– И вообще…

– Я могу сдохнуть завтра, идиотка!

Микаса склоняется над ним, и отросшие пряди её волос опять виснут между их лицами. Она смотрит Леви в глаз и невозмутимо продолжает:

– Но ты не умер сегодня. Вообще. Вообще-то.

Леви кривится так, что это даже сквозь бинты видно: он шипит от боли на швах и продолжает:

– Я старый и наполовину искале…

Микаса опять перебивает его, блестя своими глазами:

– А я – наполовину азиатка.

На это Леви ничего ответить не может, поэтому выдыхает сквозь зубы:

– Тупица. Тупица.

Она сворачивает голову набок, готовясь сказать ещё что-то такое же бессмысленно-препирательское, когда Леви сбивает её с мысли:

– Я женюсь на тебе. Если мы оба не сдохнем. И увезу к морю. И больше никакой войны. И…

Микаса всё же выдыхает ему в лицо насмешливо:

– Что, без предложения?

Леви ворчит:

– Отродье. Ты сама мне сделала предложение. Никакого уважения.

– Хочешь преподать мне урок хороших манер, м?

У неё затекает спина и она распрямляется, чтобы размять её. Леви смотрит на неё устало и всё так же невпопад говорит:

– Я тебя люблю.