...

Вход в нору был огромным, как зияющий кратор после необычного взрыва... если бы что-то могло взрываться извилисто, контролируя свое направление. Стенки норы неприятно морщились мелкими волнами, набегающим друг на друга, и полностью были усеяны медицинскими принадлежностями. Штативы и шкивы, мониторы, клавиатуры и папки с документами, столы, щипцы, скальпели, утки, ножницы, бинты и соты операционных светильников торчали тут и там, вживленные в пространство под самыми невероятными углами не менее невероятным стечением событий, которое сейчас, глядя на беспорядок, было невозможно ни восстановить, ни понять его цель.

Кругом входа валялась куча медицинского — теперь уже — хлама, но не было одного — людей. Ни живых, ни останков.

Из входа в "нору" призывно подуло. Звук получился глубоким, резким, как уханье огромной совы, приглашающей посетить в свою пасть, лишившуюся рамок рамфотеки и теперь выставляющую напоказ нутро глотки. Как жаль, что перьев и глаз эта ущербная "сова" тоже оказалась лишена — теперь не сможет никому доставить вести о произошедшем.

А что здесь, собственно произошло?

Зелено-черный зрительный аппарат за толстыми немилосердно покрытыми трещинами окулярами переместил направление взгляда с ламп на перья. Здесь были перья, причем самой разной конфигурации: от скромных коричневых с металлическими наконечниками, заржавевшими от грязи, до страусиных и павлиньих, увенчанными чем-то серебристым и золотым, напоминающим произведение искусства. Черт-те что. Пластик клавиатуры, металл аппаратуры и перья. От уханья "норы" задребезжали осколки колб и флаконов... Духи или...?

Холодно. Одежда не покрывала, как того хотелось, оставляя зачем-то обнаженной спину, на которой застенчиво скреплялась несколькими парами верёвочек, нежно завязанными в бантики с щекочущими длинными концами. Концы эти трепыхаются от "уханья", больно жаля в конце ударом узелка, как змеи. Змеи... Тело ощущалось несуразным, словно ему здесь не место. Да, не место. Нужно идти. Куда?

"Нора" "ухнула" вновь. В нору, вырытую огромным взрывом, кротом, червем... — чем-то, что может растащить вещи в сторону, вдавив их в стену живописным ландшафтом, но не оставить ни одного человека или даже упоминания о нем.

А "он"-то кто? Разве не человек смотрит на причиненные разрушения? Если это так, то он должен быть причиной? Ведь он один здесь. Но человек ли он?

Шаг. Осколок остервенело вгрызается в ногу, мстя за потревоженный покой, ибо нельзя ступать туда, где уже кто-то покоится... Но разве здесь спокойно? Вход норы увеличился в объеме, хотя этого и не требовалось, став поистине гигантским по сравнению с идущим, как будто стены желали максимально дистанцироваться от него. Будто он заразный.

Мерзкий.

Урод, натворивший... что?

"Мерзкий урод" не чувствовал своей вины, взирая на судорожные волны стен сквозь мириады трещин, дробящих мир на миллионы возможных миров, в котором он не сделал ничего плохого. Взрывы, подобные тому, встречались не так часто, ещё реже фиксировались, и совсем никогда — изучались. Нет нужды чувствовать вину за то, последствия чего скрыты в тумане неопределенности, который с каждым шагом — приближением к нутру норы — рассеивается, но яснее не делает. Нутро уходило вниз почти под прямым углом, все такое же усеянное больничной утварью. Во мраке прохода трепыхались привидениями халаты без тел, неприкаянно паря над спуском на волнах теплого воздуха, отсюда уже меньше всего напоминающего уханье совы с вырванным клювом. Больше похожее на... кишку.

Шаг, и шаг, и шаг... Теплая "кишка" спускалась вниз круто, но идти по ней было легко: волны позволяли преодолевать метр за метром, как по ступеням. Легок спуск в... куда? Чем ниже, тем меньше больничной утвари усеивало стену. Теперь ее заменяли цветные осколки, агрессивно берущие плату кровью за дальнейший проход. Оставалось лишь надеяться, что кровь послужит не только платой за безопасный спуск, но и задобрит "кишку" дать ответы на вопросы: что произошло, где люди, можно ли это исправить... к-т-о?

В какой-то момент закончились и осколки, а кишка круто повернула, делая спиралевидный зигзаг, после чего решила идти прямо, мерно пульсируя вокруг. Сокращения стенок отдавались внутри, ритмизируя шаг, учащая дыхание и почему-то раззадоривая настроение, словно спуск к центру "взрыва" нуждался в дополнительном стимуле. А взрыва ли? Вдруг эту "кишку" создал гигантский змей, вылупившийся из ядра центра Земли и съевший всех ее обитателей, которые глупыми дезориентированными птенчиками расползались по его логову, не в силах улететь и спастись? Вполне возможно. Под ногами становилось влажно и тепло, словно в субтропическую ночь, чавкало и расплескивалось красным во все стороны, подражая рваной пульсации. Вокруг не было ничего светлого, но зелено-черный аппарат прекрасно все видел без единого источника света. Волшебство какое-то. И ему не мешала паутина трещин, молниями разошедшаяся по стёклам в разные стороны. Молния.

"Кишка" судорожно сократилась вторя резкому крику, раздавшемуся откуда-то из ее глубин. Крику совсем нечеловеческому, но от того ещё более интонирующему отчаяние и боль, испытываемые субъектом его издающим. Тело в ткани, закреплённой на стыдливые тонкие верёвочки, не увидело в крике угрозы и продолжило путь вглубь, зная, что скоро путешествие закончится... Чем?

Тело замерло. Перед ним стояло... тело. Завернутое в ткань с нежными красногривыми львятами по самые плечи, как пить дать закрепленную на спине стыдливыми тонюсенькими бантиками. Веер стекольных трещин сиял агрессивными всполохами в такт неритмичным покачиваниям головы, которая будто не могла удержаться на неудобной тонкой шее, так и норовящей согнуться под неимоверной тяжестью перенапряженного мозга и прегустых вихров черных волос, торчащих по-эйнштейновски в разные стороны. Субъект, смотрящий на другой субъект ярким зелено-черным аппаратом ясно осознавал, что его серое вещество даже в самые напряжённые моменты жизни не было перенапряжено деятельностью — ему всегда помогали другие "вихры", например, пушистые шатеновые, или старчески седые, или сально-черные... даже огненно-рыжие. Ему было на кого положиться, оберегая собственный орган, который скоро станет похож на окружающую действительность в попытке разобраться и понять.

В момент времени, который философия и наука окрестили как "сейчас", никаких других "вихров", кроме собственных субъекта на близлежащем и дальнележащем расстоянии не наблюдалось, и не было причин полагать, что появятся в скором времени. Отсюда следовало, что его "вихры" — единственное возможное средство разобраться с наблюдаемым, пока Оно не разобралось с ним.

Совершенно неожиданно рассматриваемые напротив субъекта вихры ожили собственной жизнью и беспорядочно заметались вокруг черепной коробки, будто в ярости. Субъект, завёрнутый в львятную ткань, решительно вытянул переднюю конечность и сжал собственные вихры, с трудом сгибая межфаланговые суставы — вихры оставались неподвижными, в то время как вихры напротив прекратили бешеный вал и усмирились в мягкие волны нежного прибоя. Тело моргнуло, но тело напротив моргать отказалось.

Тело моргнуло снова, недоумевая о причинах столь внезапной ссоры: почему тело напротив, подчинявшиеся их столь недолгое знакомство беспрекословно, вдруг отказалось сотрудничать и начало диктовать свою волю? Но на вихрах воля другого — Его — тела не закончилась. Зрительный аппарат зафиксировал, как окружение того, напротив, поблекло, растворившись в полумраке окружения лишь затем, чтобы вспыхнуть вновь, но уже совсем другим цветом — злобным и пугающим. Впрочем, любое свечение во мраке способно напугать, ведь как ни посмотри, окружение черного провала зрачка людей, рассудил Гарри, не должно светиться — факт.

Он вспомнил имя. Собственное имя.

Тело напротив моргнуло раз, два, яростно отнимая надежду на радость от сокровенного открытия собственного имени, оставляя душу наедине с причудливой трансформацией, происходящей помимо воли в другом пространстве и, такое ощущение, другом времени. Их разделяет время! Зелено-черный аппарат радостно заблестел: на его стороне Время — лучшего союзника и представить себе нельзя. Но кроваво-красный, то ли поняв причину его восторга, то ли просто из вредности лишь насмешливо на него взглянул, не прерывая своей странной деятельности по ту сторону чего-бы-то-ни-было. Кожа стремительно и трупно бледнела, сползая к ногам тела, как змеиная, обнажая новую и сияющую. Изменились и черты лица, преображающиеся во что-то "аристократическое" — слово из прошлого, будто происхождение и красота что-то значили для мира, в котором уже не осталось ни ранжированных представителей сословий, ни столь же ранжированных по употреблению пищи столовых приборов, знание которых было обязательно для каждого такого, как он. Как Он... Он.

Что-то произошло?

Наконец, тело перед ним прекратило свою мутационную деятельность, явив полностью обнаженную человеческую особь мужского пола. Старая кожа, как и тряпка, которой существо было прикрыто и нагло претворялись Им, заманив — так ли это? — сюда, были с презрением отброшены в сторону вместе с ненужными окулярами, громко чавкнув об одну из волн "кишки". Особь решительно направилась к Гарри, который и не заметил того, что также бордо шагает особи навстречу, как будто их действия все ещё избирательно синхронизируются посредством чего-то, волей кого-то для какой-то цели.

Особь остановилась в шаге от границы настоящего и положила руки, опираясь на само Время, игравшее, очевидно, против Него. Мышцы Гарри дёрнуло в неконтролируемом порыве повторить жест, но он сдержался, направив импульсы во все отделы мозга, лишь бы это прекратить. Ч-т-о прекратить?

Бровь особи дергалась в такт сокращениям "кишки". Гарри с неудовольствием обнаружил, что сам дрожит в ритме этой неприятной брови, которая будто управляла всеми сокращениями в его теле в каждом закоулке: от сдавливающих друг друга стенок горла до судорожно сжавшихся ягодиц. Сияющий адским пламенем взор под раздражающей бровью прожигал его мучениями ожидания... Ожидания чего? Гарри не понимал, где находится прошлое: позади него или впереди, но совершенно отчётливо осознавал, что двигаться ему необходимо в будущее, которое, следуя логике этого извращенного пространства, должно быть либо внизу, либо вверху.

Но Гарри не смог ни опустить свой череп, ни поднять его. Существо перед ним резко открыло рот, и он, используя свои единственные оставшиеся от канувшего в небытие мира слова — ведь мир начался со слова! — спросил:

— Это ты кричал?

Существо закричало. Никакие импульсы — намеренные или непреднамеренные — не смогли остановить движений: пальцы к пальцам, рот ко рту. Слов больше не осталось. Остался только крик.