Фёдор спит уже больше суток.

Поначалу Вик беспокоится, нервно дёргает ушами, тревожно прислушивается: он точно в порядке, а если постеснялся сказать, что стало плохо?.. Но потом опоминается: эй, ты же хтонь, за километр чуешь смерть и боль — неужели не заметишь их в собственном животе? Значит, переживать не о чем; а Фёдор пускай отсыпается. Бедный-бедный замученный дурачок...

Конечно, всё это время приходится ходить в чудовищном облике — вернее, не столько ходить, сколько лежать на кровати, изредка поднимаясь размяться. Во-первых, не хочется Фёдора тревожить, а во-вторых — когда ты ростом почти до потолка, квартира резко становится тесной. Проще упасть, вытянуть лапы и ничего не делать. Или, например, тоже спать.

Первую ночь Вик бодрствует: непривычная тяжесть не позволяет отключиться, всё-таки сотня килограмм — это вам не шутки; да и контроль страшно потерять. Но в конце концов усталость и безделье берут своё, и утром Вик проваливается в дрёму — устроившись на спине и положив лапу на живот, чтобы точно ничего не пропустить.

Такие предосторожности, правда, оказываются лишними: спит он в итоге вполглаза, поднимая уши на каждое движение Фёдора. А ещё — вздыхая, когда жужжит телефон на полу. Небось звонят с проклятого склада, чтобы выяснить, куда делся козёл отпуще... в смысле, ценный и ответственный работник. Ужасно хочется снять трубку и промурлыкать: «А он не придёт, я его съел», но шевелиться слишком лень. Да и нынешней огромной лапой попробуй ткни в этот крошечный телефон.

Поэтому неудивительно, что, провалявшись в кровати весь день, Вик только к ночи чувствует себя более-менее бодрым. А ещё — ужасно хочет пить. Сутки без еды провести несложно, особенно когда живот не пустой и внутреннее устройство хтонической части подкорректировано так, чтобы не чувствовать голода. А вот без воды... К тому же горло слегка саднит: всё-таки Фёдор был довольно крупным, пришлось постараться, чтобы его проглотить.

Но пить, во-первых, не из чего: попробуй найди кружку для своей огромной морды. А во-вторых — попросту невежливо: спящего-то человека водой поливать!

«Он скоро проснётся, — утешает себя Вик, аккуратно сворачиваясь в клубок. — И вот тогда я напьюсь так, что лопну».

Впрочем, сначала придётся лопнуть, чтобы выпустить Фёдора. Можно было бы, конечно, обойтись без драмы и крови — но разве так интересно?

***

Ближе к полуночи Фёдор наконец, пошевелившись, громко зевает.

— Доброе утро, — бормочет Вик, надеясь, что он прекрасно помнит, где засыпал, и не устроит ненужную панику.

— Доброе, — сонно отвечает Фёдор. — А сейчас правда утро или?..

— Сейчас ночь. Ты проспал чуть больше суток.

Судя по ощущениям, он то ли садится, то ли встаёт; с ума это уже не сводит, но всё равно выбивает из колеи — как и ведение разговоров со своим животом.

— Тогда, наверное, мне пора? Я имею в виду, ты уже можешь меня выпустить?..

Чудится, или в голосе сквозит страх? Неужели он решил, что его тут оставят навсегда?

— Конечно, я выпущу. — Вик успокаивающе поглаживает живот. — Погоди только, за ножом схожу.

— За ножом?.. Но ты ведь можешь, ну... Я потерплю!

— Я могу. Но хочу я драмы и крови. Так что, извини, тебе придётся потерпеть кое-что другое.

Шумно вдохнув и выдохнув, Фёдор нервно посмеивается:

— Ладно. Как скажешь. Я на всё согласен.

Вот и замечательно. Значит, финал будет по-сказочному красивым.

Даже, пожалуй, пре-красным.

***

Вспарывать живот обычным кухонным ножом — то ещё удовольствие. И даже не в размере дело, хотя держать его и впрямь сложно, — в остроте. Сюда бы какой-нибудь немецкий или японский, с хорошей сталью, заточенный так, чтобы падающий волос разрезать... Но увы, что есть, то есть. В сказке небось тоже всё непросто было.

Где-то на середине процесса из пасти вырывается тонкий скулёж. Недовольно фыркнув: тоже мне, сдержаться не мог? — Вик продолжает резать. Хорошо, что от горла до паха распарывать не нужно: достаточно отверстия, через которое у Фёдора пролезут голова и плечи, а дальше он уж как-нибудь сам. Главное его не зацепить: выпендриваешься — выпендривайся за свой счёт.

Вот кровищи-то будет, а!

Наконец нож вываливается из ослабевшей лапы, а Фёдор ползком выбирается из живота — мокрый, весь в алых разводах, но даже не особенно охреневший. Впрочем, держать лицо он практиковался всю жизнь; неудивительно, что теперь так спокоен.

— Каноничное перерождение, — бормочет Вик. — Красная Шапочка вылезает из Волка... — И усмехается: — Тебе, кстати, идёт красный.

— Я знаю, — равнодушно отвечает Фёдор. Садится на пропитанную кровью кровать, вытирает лоб и уточняет: — Помочь?

«Возьми грубые нитки и зашей», — рвётся с губ. Но Вик качает мордой:

— Я в норме. Лучше в душ сходи; можешь взять синее полотенце и всё остальное, что понадобится. А я пока полежу, позаживаю, в себя приду...

Кажется, Фёдор хочет возразить: ну да, конечно, распоротые полживота точно сами затянутся! Но, видимо, решает, что мало знаком с особенностями хтонической регенерации; и молча уходит в ванную.

Включается вода, и лишь тогда Вик, уткнувшись в подушку, скулит от боли. Но боль и страдания — необходимая плата за перерождение, в том числе за чужое. Он сильный, он вытерпит, пока разрез не затянется; тем более кровь уже остановилась, остались сущие пустяки. Вот только прикроет глаза — всего на пару минут!..

Пелену дрёмы разрывают осторожное прикосновение к щеке и шёпот:

— Эй, ты как?

Проморгавшись, Вик оглядывает себя: уже человек, живой и целый, если не считать шрама (так и знал, что с хтонической части переползёт); оглядывает постель: кровищи и правда у-у, бельё теперь в мусорку, а для кровати придётся клининг вызывать; оглядывает Фёдора: свежий, румяный, волосы сухие — это сколько же?..

— Сколько я спал?

— Часа три-четыре, — пожимает плечами Фёдор. — Я из душа вышел — ты уже отключился; ну я убедился, что ты дышишь, и... немного похозяйничал: сходил в магазин, сделал чаю, еды приготовил. Заходил периодически, а когда увидел, что ты человек, решил разбудить.

— Спасибо, — бормочет Вик. Осторожно садится, убеждается, что мир не убегает из-под ног, а к горлу не подбирается тошнота, и встаёт.

Пожалуй, ему тоже не помешает душ.

***

Вот здесь Вик себя переоценил. На всё сил хватило: и сожрать, и сутки просидеть в хтоническом виде, и живот распороть. А на душ — нет.

Вернее, хватить хватило, но впритык: смыл кровь, освежился, выбрался из ванны — и тут-то в глазах потемнело и ноги подкосились. И до сих пор подкашиваются, так что приходится ползти по стеночке, кое-как удерживая на плечах полотенце.

К счастью, Фёдор бросается на помощь: подставляет плечо, приобнимает, помогает дойти до комнаты. Журит по-доброму:

— Ну чего ж ты себя резал, теперь, вон, бледный как смерть, губы синие, только чаем и отпаивать.

— Если чай будет холодным, я только за, — выдыхает Вик. Падает в кресло, прикрывает глаза и, сглотнув тошноту, восхищённо шепчет: — Но ты не представляешь, как же красиво получилось! Оно того стоило, я тебе точно говорю.

Судя по усмешке, Фёдору это всё до лампочки. А может, он, напротив, всё прекрасно понимает. Мало ли что на «Красной Шапочке» не повёрнут, почему бы не прочувствовать и не понять?..

На то, чтобы одеться, сил хватает, а вот до кухни опять провожает Фёдор. К счастью, тут можно рухнуть на стул и подпереть голову кулаком; а вторую руку запустить под футболку и погладить бугристый шрам. Интересно, сколько будет рассасываться — и рассосётся ли совсем?

Первую кружку холодного чая Вик опустошает в два глотка. Выдыхает:

— Очень вкусно, можно ещё? — и вгрызается в мясо, которое Фёдор заботливо положил на тарелку.

Хорошо, что он не ушёл; хорошо, что решил остаться и присмотреть, что сходил в магазин, что теперь кормит и поит. Без него Вик долго бы возвращался в нормальное состояние. Оба они дурачки; определённо друг друга стоят.

В «Красной Шапочке», конечно, все было иначе — в распространённой её версии, по крайней мере. Но у них тут, в конце концов, и не «Красная Шапочка».

Вот и отлично.