Я не понимаю, что со мной происходит. 

Единственное предположение кажется абсурдным, но других у меня нет, так что остается только ждать, пока на меня снизойдет озарение. Если я все же неправ. Лучше бы я был неправ.

М. спрашивал меня о романтической любви, и совершенно этим обескуражил. Я знаю о любви к музыке, она со мной с самого рождения и никогда не заставляла сомневаться. Любовь к Богу делает меня сильнее и терпеливее, ее я могу осознать, о ней могу говорить, и говорю – в своей музыке. Люблю людей, имея в виду их в совокупности. Но любовь к одному, особенному человеку – она для меня непостижима. Как выделить одного из многих и обозначить для себя особенным? Самое главное – как позволить сделать это с собой в ответ? Люди нетерпимы к несовершенствам, но несовершенны сами, так откуда у них возникает потребность любить что-то, что заставит их испытывать дисгармонию?

То, в чем М. мне признался, меня пронзило. Признаюсь, сначала я решил, будто зол на него. Эта его фраза казалась мне чем-то вроде очередной выходки. Но, оставшись один, я смог задуматься над нею всерьез, и в мою голову проникла мысль: нужно прекрасно осознавать свои чувства и понимать их природу, чтобы сделать вывод о собственной неправильности. Должно быть, юный М. понимает в любви куда больше меня самого.

Я остался потрясен. Этот, казалось бы, несложный вывод ускользал от меня так долго! Конечно, пылкий и экспрессивный М. чувствует очень интенсивно. Это звучит в его музыке. Радость, боль, счастье и отчаяние – он проживает их так ярко, что не остается сомнений: он по-настоящему сильно любит и осознает это. И, должно быть, я смогу у него узнать, каково это.

Сразу за этими мыслями пришли другие. Насколько, должно быть, было болезненно для М. получить от меня такую реакцию в ответ на обнаженную душу! Теперь, когда я осознал, что его слова были сказанной в сердцах правдой, а не попыткой совершить что-то обескураживающее, то в своих глазах сделался настоящим злодеем. Оставить его в такую минуту…

Я принял решение найти его и поговорить, но тут же понял, что сказать мне нечего. Не представляю, как проходят подобные разговоры. Будучи не в силах ничего с этим поделать, я потратил почти два дня, то и дело отвлекаясь от работы и размышляя, как будет правильно поступить. 

Одновременно я думал о его секрете. Я никогда не был близко знаком с такими людьми, и эта часть жизни обходила меня стороной. Но теперь я задумался, каково это – любить мужчину? Есть множество произведений о нежных чувствах к женщинам, и, даже не испытав их в течении своей жизни, я могу вообразить, как это происходит. Но с мужчинами все иначе. Чем можно восхищаться? От чего трепетать?

 Я вспомнил юношей-кастратов, с которыми часто встречаюсь на репетициях, и попытался представить, что один из них особенно меня привлекает, но ничего не вышло. Ни одного другого человека я представить не смог – мне казалось неправильным думать о них в таком ключе. Они бы сочли это за оскорбление. Все, кроме, вероятно, М. И я решил попробовать.

Вспомнив тот день, когда я впервые встретил его одного в саду, окруженного иллюзорными бабочками, я попытался думать о том, что могло бы привлечь меня в нем, будь я «другим». Ничего не вышло, но результат меня удивил. В отличие от прошлого опыта, во мне проснулась странная теплота. Она не была обращена к чему-то одному, скажем, к его глазам или губам, как об этом пишут в книгах. Наоборот, М. был приятен мне целиком. Каждая его черта в сочетании с остальными. Ведь, если задуматься, за время нашего общения я успел к нему привыкнуть и даже, в какой-то степени, привязаться. Мне нравится, как много в нем энергии. Во всем, что он делает. Как М. заливисто смеется, мечется по комнате, когда раздосадован, и прыгает на месте от радости. Должно быть, он из тех мальчишек, что в детстве ввязывались в каждую драку, чтобы просто выпустить свой пыл.

Сам я всегда сторонился хулиганов – мне не хватает скорости и реакций, чтобы противостоять обидчику. Однажды я видел, как один мальчишка поднырнул под выкинутый вперед кулак, схватил другого за плечо и в два ловких движения заломил рабочую руку прямо ему за спину. Меня это впечатлило. Это сочетание решительности, азарта и стратегии. Мне совсем не нравится наблюдать боль и кровь, но, когда мальчишки соревнуются между собой и смеются – это всегда интересно. Как работают их рефлексы, как меняются руки, когда напрягаются мышцы, как в глазах появляется веселый огонек, стоит перехватить преимущество. Мне не были доступны такие радости. 

Чувствуя себя по-детски, я почему-то решил вообразить, как М. и я деремся, словно двое беспризорных мальчишек. Никаких проблем и обязанностей, только стремление выпустить пар и доказать свое превосходство. Стало стыдно, но я все же развил эту абсурдную фантазию, возможно, немного преувеличив свои умения. Плохо понимая, как это работает на самом деле, я представил, как я пытаюсь задеть его кулаком (впрочем, заранее зная, что не сделаю этого), он легко уклоняется, а после проворачивает тот трюк с захватом, оказываясь у меня за спиной и крепко держа мои руки. Тут-то мне стало слегка не по себе. Возможно, я все же не создан для драк, но тогда у меня было странное ощущение. Я почти по-настоящему почувствовал себя на том месте, схваченный и беспомощный. По спине пробежал холодок. Наверное, М. не оставил бы это без комментария, так что в моей фантазии он сказал что-то вроде «Я победил», а я даже не мог взглянуть на него. Возможно, у меня слишком живое воображение. И это странное, нелепое ощущение, как будто хочется еще – только ничего больше про драки я не знаю, а причинять людям боль или наблюдать за этим я не хочу. Не знаю, что это было. 

Я попытался вернуться к своему эксперименту, но непонятное чувство не выходило из головы. Что это значит? Что с этим делать? 

Еще возник вопрос: женщин, безусловно, бить отвратительно и бесчестно. Но может ли М. ударить мужчину, учитывая его страсть? Возможно ли драться, не причиняя другому боли?

Так мое размышление зашло в тупик.

Той ночью мне снились странные вещи. Я проснулся посреди ночи. Сердце стучало часто-часто, и то странное чувство вернулось. Было еще кое-что, о чем я предпочту умолчать. 

Я не сразу сложил все факты.

С утра я, как и планировал, отправился к М. Тянуть дальше было бессмысленно.

Я нашел его в ужасном состоянии и тут же устыдился, что заставил его так долго ждать. Мне хотелось помочь ему хоть как то, это был очень сильный порыв, но я совершенно не видел возможности его выплеснуть. После мы поговорили. Порыв возник снова, когда он заплакал. Это было невыносимо, словно мне вырывали сердце. Никогда чужое горе не вызывало у меня столько сочувствия. 

Именно тогда появилась эта абсурдная идея, которая могла бы объяснить и вчерашнее чувство, и сон, и мою повышенную эмпатию. Идея эта меня не радовала. Мысль о том, что это могло бы стать реальностью, сильно меня испугала. Как раз в тот момент М. совершил свою глупость. Прямо на улице – его мог увидеть кто угодно! 

Я не знаю, понравилось ли мне. Это было очень быстро и немного бестолково. Что он вкладывал в этот жест, хотел бы я знать. 

Как меня возможно любить? За что? Я не обладаю исключительной внешностью, красноречием или особыми талантами, за исключением, может быть, небольших музыкальных способностей. Сложно представить, чтобы он сделал это намеренно. Я полагаю, он был истощен и сильно устал, поэтому совершил такую оплошность. 

Позже, снедаемый этими мыслями, я спросил у М., считает ли он меня красивым. Весьма красноречиво он дал понять, что считает. Никогда бы не подумал, что я могу быть красив. 

Не может же это все происходить на самом деле…

Не могу перестать об этом думать. Совсем не вовремя. Через две недели первый бал, работы много, боюсь, как бы всё это не помешало мне справляться с должностными обязанностями.

***

Как это всегда бывает, время радости закончилось быстро. С их последнего разговора прошло два дня, затем три, и на четвертый Моцарт понял, что гнетущее чувство снова сковывает грудь. Рано или поздно ситуация должна была как-то разрешиться, и Моцарт, ненавидевший ждать, засыпал с мыслью о том, что еще немного, денечек или два, и жизнь обязательно придет в норму. Чувства угаснут. Или он проболтается Сальери, и они отдалятся. Или, возможно, работа разлучит их. Но дни проходили, а проблема оставалась. Сальери не любил его, но вел себя так, что казалось невозможным разлюбить в ответ.

Между тем, близился первый бал. Вся музыка должна была пройти предварительное одобрение Сальери, и от одного этого факта Моцарт никак не мог сесть за сочинение. Стоило нотному листу оказаться перед глазами, как мысли сами собой возвращались к нему. Все, что он начинал писать, казалось Моцарту слишком мелким и скучным для того, чтобы отдавать это Сальери на утверждение. 

В конце концов, нотную тетрадь он сменил на чистый лист и, сам не полностью понимая, к чему хочет прийти, принялся писать.

«Милая Наннерль!

Ты не представляешь, что произошло. Я хотел справиться со всем сам, но я так больше не могу. Я обещал, я знаю, но я не могу просто перестать! Ты была права в последнем письме. 

Я люблю его.

Это съедает меня изнутри. Наннерль, мне так плохо! И я ему признался. Не в любви, а в своем особенном отношении к мужчинам. Я боялся, что меня казнят. Меня могут казнить и сейчас, если он расскажет… Но он ничего не сказал, вернее, даже больше, он уверил меня, что между нами все по-прежнему. Я ему не противен, и он сохранит мой секрет. Мне было достаточно этого, но сейчас этого бесконечно мало. И я снова боюсь. Ты догадалась о моих мыслях всего по одному письму, ну а Сальери общается со мной каждый день. И каждый день мне его мало. Что, если он заметит?

Я люблю его. Я так люблю его. Когда это кончится?

Пожалуйста, не осуждай меня. Я сам себя осуждаю. Я пишу это только затем, чтобы выпустить чувства и не показывать их ему. Я знаю, как это опасно. И я правда стараюсь, но я не знаю, не знаю, что делать. Мне страшно, мне горько, мне противно от самого себя.

Пока он не знает, мне ничего не угрожает. Сальери не такой человек, он не выдаст меня. Просто, прошу тебя, скажи, что это пройдет. Ты знаешь это лучше меня. Как долго это может продлиться? 

Прости меня.»

После отправки письма стало легче. Оставалось три дня до бала, и, пользуясь ситуацией временного облегчения, он собрал воедино все свои черновики, чтобы сделать из них что-нибудь пригодное для такого случая.

Возможно, закончи он работу часом раньше или позже – этой встречи бы не случилось, как не случилось бы и событий, последовавших за ней сперва рябью от брошенного воду камня, позже – превращаясь в настоящее цунами. Но история не терпит сослагательных наклонений, и никак не изменить того, что, услышав за дверью кабинета музыку, Моцарт осторожно приоткрыл дверь. Мысль о том, что маэстро может быть не один, попросту не пришла ему в голову.

А между тем, скрипку держал в руках незнакомый ему мальчишка. Растрепанные черные волосы, тяжелый взгляд исподлобья и такая же тяжелая, словно грозовые тучи, музыка. Мальчишка быстро окинул его хмурым взглядом и гордо отвернулся, продолжая произведение, а Моцарт нашел в комнате Сальери и растерянно взглянул ему в глаза. 

Выглядел Сальери неважно. Моцарт думал, что успел привыкнуть к его усталому виду за два месяца знакомства, но сейчас маэстро превзошел сам себя. Он стоял в углу полусгорбившись и прислонившись спиной к шкафу, будто в поисках опоры. Лицо было бледным и осунувшимся, а под глазами пролегли две тени. Губы были искусаны. Выражение, которое сейчас изображало его лицо, походило на изнеможение, взгляд блуждал где-то далеко, не в этом мире.

Почувствовав, что Моцарт смотрит на него с беспокойством, Сальери немедленно выпрямился и как будто надел на лицо маску, спрятав страдальческий вид вглубь себя. Моцарт коротко кивнул. Сальери ответил тем же и приложил палец к губам, кивнув на скрипача. 

Лишь когда мальчик закончил, они поздоровались вслух.

- Я прошу прощения, что прервал вас, - тут же извинился Моцарт. - Могу зайти позже, если так будет удобнее.

- Нет, нет, оставайтесь, мне нужна ваша партитура. И слушатели нам будут очень кстати.

Мальчик отложил скрипку. Сальери подошел ближе и представил их друг другу:

- Вольфганг Амадей Моцарт, мой хороший коллега, композитор и талантливый мастер иллюзий. Людвиг Ван Бетховен, мой ученик, очень одаренный мальчик.

Мысленно Моцарт порадовался, что его представили первым, и протянул ладонь. Бетховен, даже не улыбнувшись, крепко ее пожал.

- Рад знакомству с новыми лицами, - улыбнулся Моцарт. – Это ваше произведение?

- Какое?

- То, что вы исполняли только что. 

- Моё.

- Звучит хорошо, мне нравится.

Бетховен промычал что-то невнятное и отвернулся. Моцарт опешил, но не подал виду, снова попытавшись установить контакт:

- Знакомая скрипка. Признаться, у вас вышло её приручить лучше, чем у меня. 

Тут мальчишка посмотрел на него почти с вызовом:

- Что вы имеете в виду? Вы играли на моей скрипке? 

Он резко обернулся.

- Герр Сальери, это правда? Вы дали ему мою скрипку? Почему он так говорит?

Сальери тяжело вздохнул, и Моцарт понял, что сказал лишнего. Бетховен переводил буравящий взгляд с одного на другого, ожидая объяснений.

- Однажды я позволил Моцарту сыграть на вашей скрипке, - нехотя признался Сальери. – Это был единственный случай.

- Но это мой инструмент! 

Его пальцы крепче сжались на грифе. 

- Ваш, - кивнул Сальери. – Я с этим не спорю.

- Тогда почему на нем играет кто попало! Почему вы ему разрешили?!

- Людвиг, вспомни, что ты сам мне сказал про эту скрипку.

Бетховен, который уже набрал воздуха, чтобы начать гневную тираду, внезапно замолчал.

- Ты сказал, - напомнил Сальери, - Что никогда не примешь от меня такой дорогой подарок, и не будешь считать эту скрипку своей. Значит, это ничья скрипка. Инструмент не может существовать без хозяина, кто-то должен на нем играть.

Бетховен попытался возразить, но только открыл и закрыл рот, багровея до кончиков ушей. Моцарт вдруг вспомнил, как сам пытался спорить с Сальери и этим его вымораживающе спокойным тоном, но ничего не вышло. Тем не менее, Бетховен пробурчал:

- Мы не можем вдвоем делить одну скрипку. Пусть уж она будет моей.

- Хорошо. Пусть будет. Я буду рад, если ты ее заберешь. Но тебе нужно извиниться перед герром Моцартом.

- Что? Почему? Перед ним?

Бетховен посмотрел на него с такой неприязнью, что Моцарт задумался, не мог ли он ранее чем-то сильно насолить молодому музыканту, и не заметить этого. Такой мрачный внешний вид из-за одной только скрипки почему-то рассмешил его, и Моцарт, хихикая заверил:

- Не стоит, я не в обиде. Это ваш инструмент, а у меня есть свой. Нам нечего делить.

Бетховен молча кивнул, украдкой посмотрел на Сальери, проверяя, не собирается ли тот настаивать, и принялся собираться. 

Спустя несколько минут, когда дверь за юным дарованием закрылась, Сальери измученно улыбнулся:

- Хорошо, что вы пришли. При других людях Людвиг старается лучше. Ему нужна публика.

- Как и мне! – улыбнулся Моцарт. – Публика всегда помогает. 

- Не обращайте внимания на его грубость. 

- Еще бы мне обижаться на мальчишку, - рассмеялся Моцарт. – Хотя я сам не так давно вышел из этого возраста… Мне больше интересно, неужели его так задела эта скрипка? Если бы я знал, я бы никогда не сказал об этом случае при нем.

- Думаю, тут дело немного глубже.

- Правда?

Сальери задумчиво замолчал, затем произнес:

- Людвигу важно мое отношение, и, подозреваю, он немного ревнует.

- Ревнует? Ко мне?

- Очень вероятно.

Странное чувство кольнуло в грудь. Непонятно, было оно ближе к надежде или разочарованию от ироничности всей ситуации, Моцарт не успел это проанализировать, и тут же спросил:

- Зачем же ко мне ревновать? 

- Вы талантливы. И я это признаю. Не каждый готов смириться с тем, что он не единственный способный ученик своего учителя.

- Но я не ваш ученик.

- Для него это не имеет значения. Вы меня впечатляете, и этого достаточно для ревности.

Моцарт чуть смутился.

- Благодарю.

- Не за что благодарить, - нахмурился Сальери. – К тому же, сейчас я буду ругаться. Вы знаете, сколько дней осталось до бала?

Моцарт сморщился. Кажется, настало время неприятной части их разговора.

- Это ваш дебют, - продолжил Сальери. - Важно заслужить доверие и уважение оркестра, с которым вам еще работать и работать, а вы приносите партитуру накануне выступления. Такими поступками вы ничего хорошего не добьетесь.

- Я знаю, в следующий раз будет раньше.

- Кроме того, вы ставите под сомнение и мой профессионализм в том числе. У меня не так много возможностей попросить вас что-то переписать – разве что, вы будете работать всю ночь, но перед генеральной репетицией этого делать не стоит. В ответственный момент вам нельзя быть рассеянным и уставшим. Поэтому, очевидно, мне придется закрыть глаза на некоторые места. Нехорошо. Вы многих людей подставляете.

Моцарт опустил глаза.

- Извините.

- Я-то извиню, но что насчет оркестра? 

Он вздохнул.

- Вольфганг, вам нужно больше думать о своей репутации, если вы хотите прочно держаться за свое место. Вы одаренный молодой человек, но только одного этого факта недостаточно, чтобы на вашу должность не пригласили кого-то еще.

- Я понимаю.

Сальери покачал головой.

- Надеюсь на это. Завтра в половину шестого встретимся в главном зале, я должен присутствовать на репетиции.

- Не лучше ли утром?

Сальери нахмурился.

- Я имел в виду утро. Половину шестого утра.

- Во сколько? – воскликнул Моцарт. – Это же на рассвете! 

- Так и есть. У меня нет других свободных окон. 

- Я сплю в это время!

- Ну а я могу быть весьма занят во все остальное время, - с нажимом сказал Сальери. - Вы не подумали, сколько обязанностей взваливается на капельмейстера в преддверии первого бала? Особенно, когда музыканты не укладываются в сроки. 

Тут Моцарт невольно почувствовал себя виноватым. Весь внешний вид Сальери кричал о том, что в пять утра он встает уже далеко не первый день, а как давно не отдыхает, остается только догадываться. Конечно, это было бы неудобно и, возможно, отчасти унизительно, но стоило сказать ему о не заладившейся работе. Может быть, попросить совета… Только сейчас было уже поздно.

- Может быть сделаем по-другому? – предложил Моцарт, - Я приду к нужному времени, а вы через час. Чтобы произведение было уже отрепетировано. 

- В чем необходимость?

- Чтобы нам обоим не вставать так рано. 

Сальери нахмурился, осознавая его слова, и уточнил:

- Вы беспокоитесь за мой сон? Не стоит.

- Выглядите вы неважно. Просто хочу вам помочь.

- Это не ваша забота.

- Ну а я не ваш ученик, чтобы ставить меня кому-то в пример.

- Что? - не понял Сальери. - Я не ставил вас никому в пример.

- А Бетховен? 

- Ох, зря я вам об этом сказал. Я не ставил вас в пример, лишь упомянул успехи. Вы в чем-то похожи. 

- Это неважно. Просто очевидно, что мы не просто коллеги, и дать вам выспаться - нормальное предложение для друга.

- Вы считаете меня своим другом?

- А разве не так?

- Я не знаю. 

- Мы точно ближе, чем это принято коллегам. Вы же не будете это отрицать. Я имею в виду, вы знаете мой секрет, а я ваш, - он невольно взглянул на запястья Сальери и тот их почему-то спрятал, сморщившись как от боли. От этого простого жеста сердце Моцарта упало. Неужели, он сделал что-то не так, и Сальери от него закрывается? Или это что-то иное? 

Будто мало того, внезапно Сальери рассердился.

- Послушайте, я не первый раз организовываю подобные мероприятия! Я умею планировать свою работу и сон. Закончим это спор, я занят, я не могу бороться с вашей упрямостью вечно!

В сердцах Сальери неосторожно взмахнул рукой и задел ею спинку стула. Неожиданно все его лицо скривилось, из груди вырвалось нечто, напоминающее хныканье. Моцарт застыл.

Ему в голову вдруг пришла мысль, что, подобно любым болезням, обостряющимся от продолжительного стресса, струны Сальери могли бы ныть сильнее обычного в преддверии важного мероприятия. Стоило проверить эту теорию, пока есть возможность. И, уже было решивший сдаться, он передумал.

- Хорошо, тогда я пойду. Но покажите мне сперва свои руки, мне надо кое-то проверить.

- Что? Вольфганг, вы о чем?

- Я вас лечу. У меня теория, - нетерпеливо пояснил Моцарт. - Если вы хотите и дальше плевать на свой отдых - это, как вы сказали, не моя забота. Но на благо нашего эксперимента я хочу взглянуть на струны.

- Нет.

- Почему?!

- Потому что я говорю нет, - срывающимся голосом сказал Сальери. - Уходите.

- Я же видел, как вы морщитесь от боли! У вас что-то со струнами? У вас обострение? Почему вы не хотите сказать? Ваш организм может не справляться с нагрузкой, и...

- Вольфганг, - Сальери внезапно перешёл на шепот. - Это мое дело. Лучше уходите.

В глазах у него блестнула влага. Руки медленно опустились, и взгляд стал таким усталым и беспомощным, что было ясно - больше спорить сил у него нет. Моцарт заколебался. Было правильно отстать сейчас. Было правильно уйти и оставить Салеьри одного, прислушаться к его словам. Но странная тревога вопила внутри с того момента, как он взглянул на Сальери в первый раз за сегодня. И Моцарт медленно, глядя в глаза, подошёл ближе.

- Это будет между нами, - мягко сказал он и взял руку Сальери в свою. Тот прерывисто вздохнул и отвернулся, уже не сопротивляясь.

Моцарт расстегнул пуговицу и закатал рукав. То, что он увидел, застало его врасплох.

Длинные алые борозды пересекали кожу вдоль и поперек. На них темными сгустками застыла кровь. Кое-где кожа приобрела нездоровый, голубоватый оттенок. Это выглядело болезненно само по себе, но от осознания, что для Сальери запястье - одно из чувствительных мест, хотелось завыть.

- Это... - Моцарт сглотнул. - Оно так... Само?

- Нет.

Конечно, было очевидно. Но хотелось думать, что такие странные повреждения - не решение самого Сальери. Так было ещё хуже.

Моцарт плотно сжал губы и закатал рукав обратно. Салеьри опустил глаза. Как будто даже виновато.

- Зачем вы это сделали? - тихо спросил Моцарт.

Он покачал головой.

- Так не объяснить.

- Это ведь... Больно.

Моцарт ошарашенно смотрел на уже скрытые под тканью руки. Сальери смотрел вниз, не осмеливаясь поднять взягляд.

- Это из-за меня?

- Причем тут вы...

- Не знаю, - пробормотал Моцарт. - Вдруг что-то... Господи...

Повисло тревожное молчание. Сальери глубоко и медленно дышал, стремясь успокоиться. Моцарт думал. Говорить было нечего, но уходить? Сейчас?

- Мне так было легче, - сказал наконец Сальери. - Разгрузка.

- Вам нужен отдых.

- Я знаю, но у меня нет возможности, - горько усмехнулся Сальери. 

- Но делать... Это, - Моцарт с ужасом взгялнул на него. - Зачем? Чем это легче? Вам от боли легче?

- Нет. Все проще и одновременно сложнее. Мне... Мне просто нужно отвлечься. Я думаю. Я очень много думаю. Много планирую, проживаю, решаю. Иногда это вырывает из реальности. А физическая боль отрезвляет.

- Но почему таким ужасным способом?!

Сальери замолчал на несколько секунд, словно раздумывая, стоит говорить, или нет, и в конце концов признался:

- Я каждый день выслушиваю до десяти часов музыки. Хорошей, мощной музыки. Отбираю лучшее, вношу правки, заставляю переигрывать. И понимаю. То, что я такое - это уродство. Мой талант звучит фальшиво. Я не гожусь для...

Он замолчал и прерывисто вздохнул. Руки его задрожали. Моцарт запаниковал. 

- Это вовсе не так. Никто не думает так о вас.

- Я знаю это сам.

Сальери сжал кулаки.

- Если бы люди видели... Боже, как он ошибался. Все ошибались. Я - последний человек, который годится для музыки. Почему я?

- Вы прекрасный музыкант.

- Не-ет. Вернее... Все, что во мне есть прекрасного - результат упорных трудов. Моих и моего учителя. И людей, которые почему-то мне верили. Если бы они могли знать меня по-настоящему - но я сам выбрал это скрывать. Вы знаете, что. И если бы люди это видели, я бы на зашел так далеко. Это все ошибка.

Моцарт шагнул к нему поближе и постарался заглянуть в глаза.

- Но я знаю вас близко. Я вижу все то, о чем вы говорите. И, поверьте, мне бы в голову не пришло, что вы не справляетесь.

- Тем не менее, - усмехнулся Сальери, - Сегодня вы об этом сказали.

- О чем?

- О том, что я плохо выгляжу и нуждаюсь в передышке. Это правда. 

- Вы неправильно поняли.

- О-о, нет, я все понимаю. Вы не хотели меня оскорбить, я так и не думаю, не переживайте. Но так это выглядит со стороны для вас. Вы пока не осознаете, с чем имеете дело. Не знаю, откуда в вас столько упорства, я бы уже сдался. Я не стою этого. Не мучайте себя.

Слушать, как он говорит о себе в таком контексте, этим уставшим, полным ненависти голосом, было невыносимо. Если бы только можно было дать Сальери почувствовать, что он на самом деле вызывает в душе других людей! Хотя бы на минуту позволить любить себя так же, как любит его другой человек. 

Сердце Моцарта забилось чаще. В голове замаячила мысль, что все это плохая идея, но как всегда, язык поспешил раньше здравого смысла.

- Вы просто не знаете, какой вы на самом деле. 

- Правда? А кто же знает, неужели вы? - с сарказмом спросил Сальери.

- Не только. Я не могу говорить за всех людей. Но мне хватит и собственного мнения. Вы удивительный человек. Ваше терпение, знания и отзывчивость - я просто не знаю, как бы я жил здесь, если бы мы не были знакомы. Ваша музыка завораживает и заставляет стремится к большему. И разговоры... После наших разговоров я знаю, куда идти и где брать на это силы. К вам тянет. Каждая черта вашего характера в сочетании с остальными - это искусство, как будто подобранный сомелье букет. Поэтому я до сих пор с вами. И не думаю, что когда-нибудь это желание пройдет.

Сальери выслушал его пламенную речь, по-прежнему не глядя в глаза. И лишь в конце, откашлявшись, робко посмотрел на него. 

- Вы... Вольфганг, я привлекаю вас?

Эта речь не могла оставить никаких сомнений. Все пути отступления были безжалостно отрублены. Никакие шутки и отговорки не спасли бы ситуацию.

Моцарт бросил на него взгляд, от которого у Сальери пошли мурашки. В нем было облегчение, нежность и немного страха. Но сильнее всего была заметна боль, сильная и чистая. Так мог смотреть человек, который целыми днями травит себя за каждую мысль, который сдерживается из последних сил, чтобы все не испортить, который ненавидит свою природу, свои желания и мечты, и довольствуется только тем, что возлюбленный до сих пор не погнал его от себя прочь. 

Спектакль наскучил актерам. Время снимать маски и прощаться.

Сальери охнул.

- Вы... Вольфганг, вы так шутите?

Моцарт медленно покачал головой.

- Вы это... Как... гомосексуалист?

Он кивнул.

Сальери шумно выдохнул. Мысли путались в голове. Этот момент казался таким нереальным, он не должен был настать, и совершенно естественно Сальери оказался не готов. Но реагировать нужно было прямо сейчас. Он сглотнул.

- Несмотря на все, что я сказал... И сделал. Не знаю, сила это или глупость.

Сальери подошёл немного ближе. Моцарт поднял руки ладонями вверх и зажмурился, будто ожидая, что вслед за этим последует пощёчина. Сальери осторожно поднес руку к его лицу, коснулся скулы кончиками пальцев и тут же, не позволив себе передумать, поцеловал Моцарта в губы. 

Поцелуй продлился лишь несколько секунд, но, по ощущениям, прошли часы. Сальери отодвинулся, со страхом взглянул на Вольфганга и тут же встретился с расширенными от шока глазами.

- Кажется, я тоже... - начал было Сальери, но Моцарт тут же прижался к нему снова, не дав закончить. Его руки легли Сальери на плечи, а после обхватили лицо. Когда он углубил поцелуй, Сальери чуть слышно пискнул и задышал глубже. К горлу подкатила волна паники. Странное чувство, будь оно неладно, вернулось, и сложно было сказать, чего он хочет больше - поскорее убрать от себя Моцарта или продлить этот момент как можно дольше. 

Вольфганг чуть отстранился, перевел дыхание и продолжил, будто не в силах насытиться. Сальери почувствовал, как лицо горит, а сердце бьется где-то в горле в темпе аллегро. 

Когда Моцарт закончил, то уткнулся лбом в грудь Сальери, неровно дыша. В кабинете повисло молчание, нарушаемое только их сбитым дыханием.

Первым тишину нарушил Моцарт.

- Давно? - тихо спросил он, не поднимая взгляд. 

- Я... Не знаю.

Моцарт усмехнулся и крепко его обнял.

- Ничего. Но вы... Вы это серьезно?

- Кажется, да.

- Кажется?

- Я не знаю. 

Моцарт все стоял, прижавшись к нему, и никак не хотел отпускать.

- Сальери, наверное об этом нужно поговорить, но сначала: никогда. Никогда, никогда, никогда не делайте себе больно. Пожалуйста. Не надо. Я вас прошу. Я вас... Я, если хотите, умоляю!

- Вольфганг, - смущённо выдохнул Сальери.

- Я умоляю! Не нужно. Пожалуйста. У вас красивые руки. И... И если - я не знаю, зачем вы это сделали, но если что - вы можете... Вы можете поговорить со мной. Или с кем-то. Я не знаю. Пожалуйста, не вредите себе. 

- Я... Постараюсь.

Моцарт отодвинулся и взяглянул ему в глаза.

- Хорошо. Обещайте мне.

- Обещать, что я не буду этого делать?

- Да. Что вы найдете другой способ пережить что бы вы ни хотели пережить.

Сальери отвёл глаза.

- Я не могу этого обещать. Когда... Когда это происходит, я не совсем ясно думаю. Я боюсь, в аффекте я просто забуду. Извините.

Моцарт нервно сжал и разжал кулаки.

- Тогда дайте мне свои руки. Нет, сядьте за стол и руки положите перед собой. Сделайте это для меня. Я вас прошу.

Сальери на шатающихся ногах прошел за свой стол и сел, вытянув перед собой два запястья. Происходящее все ещё больше походило на сон. Моцарт подошёл и дрожащими руками закатал ему рукава по локоть. Снова увидев эти кровывые борозды на ровной коже Моцарт взволнованно отвёл взгляд.

Он взял в руки скрипку, закрыл глаза и, несколько раз вдохнув и выдохнув для успокоения, начал играть. 

Сначала ничего не изменилось. Сальери сидел, боясь пошевелиться, и внимательно смотрел на Моцарта. Пошло несколько тактов, и что-то слегка защипало, как от спирта, пролитого на пораненный участок кожи. Застывшие дорожки на его руках медленно, миллиметр за миллиметром сьеживались и исчезали. В воздухе запахло кровью. 

Хотелось остановить его, но Сальери боялся нарушить концентрацию на заклинании. Порезы заживали на его глазах, не оставляя после себя даже шрамов. 

Моцарт тихонько застонал. На лбу у него выступила испарина.

- Остановитесь, - прошептал Сальери.

Тот помотал головой, зажмурился и продолжил. Заживление как будет ускорилось. Сальери заволновался. 

- Не нужно.

Моцарт вскрикнул, но играть не прекратил. Выглядел он так, как будто был готов прямо сейчас упасть в обморок. Когда половина работы была сделала, и одна рука полностью зажила, Салеьри не выдержал и соврал:

- Мне больно.

Это заставило Моцарта резко прекратить. Он открыл глаза, сфокусировал помутненый взгляд на Сальери и, пошатнувшись, упал на стул перед ним.

- Извините.

Здоровой рукой Сальери коснулся его лица.

- Все в порядке? Вы переусердствовали. Зачем же вы так!

Моцарт устало прильнул к его руке щекой и сверху прижал собственной ладонью.

- Завтра... - вздохнул он. - Завтра я отдохну и закончу. 

- Оно ведь пройдет со временем.

Моцарт улыбнулся.

- Я теперь врач. Это мое решение. Лешение... Лечение. 

Он повернулся и поцеловал зажившую руку. Сальери вздрогнул. Придерживая руку, Моцарт принялся покрывать кожу мягкими, скользящими поцелуями, боясь действовать слишком напористо. Сальери покраснел.

- Вам ведь больно, - между поцелуями говорил Моцарт. - Вот так вот. У вас же струны. Прямо в руках. Зачем? Вам нравится? 

- Нет, совсем нет, как раз поэтому... Я просто хочу почувствовать что-то, а боль она...

Очередной поцелуй был настойчивее других. От соприкосновения с нежными нервами-струнами во всем теле возникло щекочущее, волнующее ощущение. Сальери замолчал и вытянулся, чуть слышно охнув.

- Больно?

- Н-нет.

Моцарт поднял на него глаза, все понял и смутился. Сальери осторожно потянул на себя руку. 

- В следующий раз, - хрипло начал Моцарт, кашлянул, и продолжил: - В следующий раз постарайтесь вспомнить, как я целовал вас. Хорошо? Не делайте себе плохо. 

Сальери коснулся запястья.

- Хорошо. 

- Надеюсь я не слишком, эм-м... - Моцарт посмотрел в пол. - Надеюсь, вам понравилось.

- Да.

- Да? - приободрился Моцарт. - Это здорово! Боже... Я так... Сальери, я счастлив!

Тут в дверь к нему постучали, и Моцарт резко вскочил, будто в том, что они сидели за одним столом, можно было заподозрить что-то неприличное. Сальери быстро спрятал руки и сказал:

- Войдите.

После чего добавил для Моцарта:

- Простите меня, пожалуйста, но мне правда нужно сейчас работать. Я никак не могу это отменить. 

В кабинет вошёл пожилой мужчина и, заметив Моцарта, сделался какими-то сердитым.

- Тогда, до встречи на балу? - с надеждой спросил Моцарт.

- Да, конечно. Не забудьте про завтрашнюю раннюю репетицию, - сделав свой голос непривычно официальным, сказал Сальери. 

Вошедший мужчина кашлянул.

Моцарт понял, что больше он сегодня ничего не получит, и, немного пошатываясь, вышел.

Теперь оставалось только одно: дождаться бала.