В тот же день Моцарт незаметно собрал свои вещи, чтобы в любой момент быть готовым броситься в бегство.

В течение двух беспокойных дней и трех не менее беспокойных ночей он колебался между разными состояниями. Первое, облегчённое надеждой на понимание, сопровождалось мыслью, что его не могут казнить. Сальери – благородный, добрый человек, он придумает причину, и Моцарта просто отправят домой. Второе настигало его ночью и доводило до нервной дрожи и проступающих слез. В эти мрачные часы он твердо был уверен, что пощады ждать глупо, и Сальери – человек благородный, добрый и именно поэтому праведный, незамедлительно сообщит императору о его грехах. Так велит поступать мораль, так поступают нормальные люди.

Не способный отвлечься от мыслей, Моцарт игнорировал самостоятельные задания, а на уроках клевал носом. Вечером, играя императору его «снотворную колыбельную», он оба раза был уверен, что это произведение будет последним. На шатающихся ногах он возвращался в комнату, падал на кровать и молчаливо смотрел в потолок, раз за разом прокручивая тот момент, когда всё пошло не так. Собственная паранойя затмевала реальный мир, и Моцарт с трудом мог вспомнить, что происходило в течение дня.

На вторые сутки мать заглянула к нему, чтобы узнать, как дела. Увидев непонятное состояние, она переполошилась и велела ему лечь поспать. Моцарт ничего ей не сказал. Не хотелось, чтобы впоследствии она винила себя за то, что вырастила никчемного сына. Он послушно лег в кровать и даже смог задремать. Впрочем, ненадолго: через три часа проснулся в холодном поту и до утра мерил шагами комнату, отговаривая себя сбежать прямо сейчас, пока не поздно.

Третью ночь он просидел у окна, исписал шесть листов бумаги чем-то в духе предсмертной записки, а с рассветом обнаружил свое отражение в зеркале таким жутким, бледным и болезненным, что не сдержал жалости к своей судьбе и разрыдался, сидя прямо на полу, окруженный криво исписанными завещаниями.

В таком состоянии его и настиг стук в дверь. Моцарт вытер лицо руками, глотнул несколько капель воды со дна стакана и громко сказав "одну секунду" принялся кое-как укладывать волосы пальцами.

Повторный стук. Моцарт глубоко вздохнул, закрыл глаза и дрожащим голосом проговорил:

– Войдите.

Дверь скрипнула, послышались чьи-то шаги. Открыв глаза, он обнаружил в проёме Сальери. Время пришло.

– Доброе утро, – Сальери взглянул на него и осекся. Моцарт приветственно кивнул. К глазам снова подступили слезы.

– Вы... Выглядите нездорово, – заметил Сальери аккуратно. "Даже перед казнью вежливый," – подумал Вольфганг то ли со злобой, то ли с уважением.

– Как вы себя чувствуете? Вы обращались к врачу?

– Это не нужно, – покачал головой Моцарт. – Не стоит. С-спасибо.

Сальери хотел что-то возразить, но, кажется, передумал. Молчание давило на обоих и сильно било по без того расшатанным нервам Вольфганга. Хотелось бы знать, о чем сейчас Сальери думает. Ведь у него тоже было время. Возненавидел ли он Моцарта за эти два дня? Чувствует ли отвращение? Или, может быть, он снова разочарован тем, как Моцарт обходится со своей жизнью…

– Я хотел поговорить с вами наедине, – сообщил, наконец, Сальери. – Вы, наверное, догадываетесь, о чем. Когда вам будет удобно?

– Чем скорее, тем лучше, – выпалил Моцарт.

От его резкости Сальери опешил. Наверное, другие люди стремятся оттянуть момент казни. Для него же ожидание было хуже смерти.

– Что ж... Хорошо. Если вы так стремитесь к этому, мы можем поговорить сейчас.

– Да. Я готов.

Сальери кашлянул, как будто испытывая неловкость, и указал на дверь.

– Выйдем в сад? Там сейчас безлюдно и спокойно. Вам не помешало бы проветриться.

«Вам не помешало бы проветриться» – интересно, к чему это? Вся эта забота и деликатность – не звучит ли она как издевательство? Хотя, речь ведь идет о Сальери... Моцарт понимал, что не может быть объективным, но хотелось верить, что в его последние часы Сальери не будет издеваться, пусть и имеет на это полное право.

Помимо прочего, трезво мыслить мешала внезапно нахлынувшая нежность. Моцарт не видел Сальери больше двух дней и запрещал себе любую мысль о нем, так что сейчас его мягкий голос и безупречные манеры, его глубокие глаза с проскальзывающей печалью, его доброе лицо и строгий характер затопили сердце горячей, сладкой нежностью, похожей на растопленный шоколад. Как Вольфганг ни старался, он так и не смог заставить себя разлюбить Сальери, и сейчас страдал из-за этого больше всего.

Мысленно Моцарт дал себе пощечину и заставил себя отвести взгляд.

– Пойдёмте.

Они вышли в коридор – в тот же, по которому Сальери в прошлый раз уходил от него, и направились в сторону главной лестницы. Страшно кружилась голова и темнело в глазах – Моцарт мало спал и почти не ел в эти дни, сам себя изводя еще до объявления приговора.

Ему вдруг стало так жаль самого себя, что слезы снова подступили к горлу. Все, о чем он хотел думать – это Сальери, самолично ведущий его навстречу к смерти. И было в этом что-то иронично-прекрасное. Наверное, не существовало способа умереть лучше этого.

В саду и вправду было тихо – только шуршал негромко ветер в облетающих деревьях. Убедившись, что вокруг никого нет, Сальери кивнул в сторону скамейки.

Сам он занял место справа, но Моцарт, чувствуя себя стесненным, остался стоять. Сальери вздохнул, встал обратно и сказал:

– Очень жаль, но я этого ожидал.

– Чего?

– Вашей замкнутости.

– О, – Моцарт удивился, потом нервозно хихикнул. – Я думал, вы побрезгуете говорить со мной и тем более делить скамейку.

– Как раз об этом я хотел поговорить.

Сердце Моцарта ушло в пятки. "Сейчас скажет, что мне пора собираться домой," – промелькнула мысль. Вслед за ней – разгневанное лицо отца, слезы матери, расспросы от Наннерль и жизнь, полная сожаления. Пожалуй, казнь будет даже гуманней.

Сальери осторожно начал:

– Я понимаю, что ваше прошлое откровение было сказано в сердцах, и, будучи в холодном уме, вы бы сохранили его в тайне. Такие вещи не рассказывают кому вздумается. Мне… мне жаль, что я вынудил вас на это.

Моцарт, который уже был готов краснеть от унижения, растерянно переспросил:

– Что?

– Мне жаль, – повторил Сальери, а после продолжил, добив Моцарта окончательно: – В конце концов, вы экспрессивны и молоды, я должен был подумать... Надеюсь, вы не держите на меня зла.

– Не держ... – он споткнулся. – Вы смеётесь надо мной?

– Почему же?

– Маэстро, я в последнюю очередь ожидал, что вам придется передо мной извиняться. Ведь не вы... Я имею в виду, я был грешен, а вы вывели меня на признание, и...

– Я не снимаю с вас ответственность, – уточнил Сальери, заметив, что Моцарт не собирается продолжать. – Но вы жили своей жизнью. Мои советы вам были ни к чему. Я всколыхнул это размеренное течение, о чем сожалею. Хотя, безусловно, вам стоит быть осмотрительнее. Это ваша ошибка, допущенная при моем содействии. Я не извиняюсь, я лишь хочу сказать, что не нахожу радости в том, что «разоблачил» вас. Но хорошо, что об этом знаю лишь я. Иначе – все могло бы закончиться в тюремной камере.

После этих слов Моцарт растерялся ещё больше. Его бледное, осунувшееся лицо, сперва залилось краской, затем побелело хуже прежнего, и, наконец осознав происходящее хотя бы частично, он спросил надтреснутым голосом:

– Значит, ничего не изменится? Я буду жив?

– Я бы не простил себе, если бы позволил умереть такому таланту.

– Спасибо вам.

– Пожалуйста. Впредь – не подведите меня.

– Нет, правда... – Моцарт ощутил, как внутри поднимается волна вины и одновременно благодарности. – Сальери, вы невероятный человек. Вы спасли меня. Если есть какое-то ещё дело, в котором вам вдруг понадобится моя помощь...

– Это лишнее, оставьте.

– Вы преступаете закон ради меня!

– Это мой долг, как человека.

– Сальери...

Моцарт всхлипнул. Все внутри рвалось вперед, обнять его, прижать к себе, чтобы хотя бы физически выплеснуть чувства. Он вжал ногти в ладони, заставляя себя стоять смирно. После своих слов Вольфганг должен был стать для Сальери противным – так это происходило всегда, когда Моцарт признавался неподходящим людям. Слезы сдерживать больше не удавалось – они двумя горячими ручьями полились по щекам. Моцарт опустил лицо, чтобы это не было так заметно.

– Вольфганг, все в порядке.

Рука Сальери опустилась ему на плечо, вызвав чуть ли не благоговение. Моцарт дотронулся до нее аккуратно, пытаясь этим заменить объятия.

– Извините, – всхлипнул он и отвернулся.

– Все в порядке.

– Я прост… Я… К-когда… – он судорожно глотал воздух, пытаясь выразить наконец мысль, и злился на непрекращающиеся всхлипывания. Твердым, но не требующим тоном, каким часто разговаривают с детьми, желая их успокоить, Сальери ещё раз повторил:

– Вольфганг, все в порядке. Успокойтесь, и потом скажете.

Моцарт замотал головой. Нужно срочно взять себя в руки. Сальери провел по его плечу вниз, почти ласково, как будто погладил, и спросил:

– Я могу вас обнять. Вам станет лучше или хуже?

– Н-не надо, – выдавил Моцарт, снова сжав кулаки.

– Как скажете.

Он убрал руку с плеча. Спустя какое-то время, дыхание Вольфганга стало спокойнее. Растерев слезы по лицу, он глубоко вздохнул и, поскольку Сальери все еще стоял здесь, сказал то, что хотел:

– Я боялся, что меня повесят. Все это время.

– Мне следовало встретиться с вами раньше, – с сожалением кивнул Сальери. – Но вы так меня обескуражили – я не знал, что сказать.

– Извините. И за то, что оскорбил вас.

В ответ он горько улыбнулся. Вольфганг поймал себя на том, что засмотрелся на чужие губы и смущенно опустил взгляд.

– Теперь я не могу сердиться на это. Но вам стоит наконец научиться думать прежде, чем делать. Это избавит вас от большинства проблем в вашей жизни.

Моцарт кивнул.

– Я знаю. Я… Я знаю, я просто… Сальери… – он втянул носом воздух и с замиранием сердца спросил: – Теперь вы относитесь ко мне иначе?

– Да, немного иначе.

Моцарт разочарованно выдохнул.

– Понятно. А наши с вами встречи, они в силе?

– Как раз об этом я хотел спросить. Если после произошедшего встречи для вас недопустимы, мы можем прекратить.

– Мне все равно. Но если я вам отвратителен…

– Вы не отвратительны, – возразил Сальери. – Откуда такие слова? Разве я заставил вас так считать?

– Я гомосексуалист, – прошептал Моцарт. – Обычно людям… Обычно им мерзко находиться рядом со мной. А вы позволяете вас лечить.

– И буду позволять дальше, – Сальери едва заметно улыбнулся. – Мое отношение к вам поменялось, но это не значит, что я испытываю отвращение.

Моцарт посмотрел ему в глаза, не веря своим ушам. Сальери стоял перед ним, такой хороший и настоящий, и совсем не избегал его. Как же сильно хотелось его поцеловать. Как компенсация за все то, что ему пришлось вытерпеть. Прижаться всем телом, вдохнуть его запах и осторожно коснуться теплых губ. Так близко, что ему стало бы слышно, как громко сейчас стучит кровь в висках у Моцарта.

Набравшись неизвестно откуда взявшейся смелости, Моцарт потянулся к нему и коротко поцеловал в губы, чувствуя, как тело показывается мурашками от волнения и удовольствия.

Сальери крепко взял его за плечи и отодвинул от себя.

– Думайте. Прежде, чем делать, – отчеканил он.

– Но вы же сказали… – растерялся Моцарт, отходя от ощущений и стремительно покрываясь румянцем.

– Я ничего такого не говорил.

– А… Я подумал… Я неправильно подумал.

– Вероятнее всего, – Сальери вздохнул и потер переносицу, но, видимо, ему и вправду было жаль Моцарта, потому что вместо предполагаемой гневной речи, он сказал:

– Вам нужно отоспаться. Вы не в себе.

– Извините. Пожалуйста, извините меня.

– Забудем про этот инцидент, – повысил голос Сальери. – Вы переволновались, ещё бы. Идите в комнату и ложитесь спать.

– У меня занятие через полчаса, – тихо возразил Моцарт.

– Я поговорю со Штрассом и отменю занятие. Идите.

И, сгорая от смущения, Моцарт ушел к себе.

Получив наконец разрешение на отдых, он заснул, только коснувшись головой подушки, и проспал до самого вечера.

***

Удивительным образом жизнь после их разговора стала приятнее и легче. Неизведанное до этого ощущение принятия согревало душу, а при воспоминании, кто именно отказался его осуждать, сердце радостно трепетало. Моцарт впервые за три дня сходил в купальню, надел чистый, сверкающий серебряной вышивкой камзол, провертелся перед зеркалом дольше обычного и решил, что не видит в себе ничего дурного. Более того, он казался себе вполне привлекательным. Ощущение собственной неправильности временно отступило.

Конечно, находясь в здравом уме, Моцарт устыдился своей выходки с поцелуем, но, кажется, Сальери простил его и за это. Жаль было только, что после долгого беспробудного сна он не смог восстановить в памяти те короткие две секунды, когда их губы соприкасались. Он отлично запомнил реакцию Сальери, но не ощущение поцелуя. Выходило так, что никакой пользы он с этого не получил.

Ночь он также крепко проспал, а следующий день потратил на то, чтобы наверстать пропущенное по учебе. Внезапно появился энтузиазм, работалось живо и интересно. Через день он смог создать себе окно после обеда и с совершенно новым волнением направился к Сальери – часто они встречались как раз в это время дня.

Сальери встретил его спокойно, как будто ничего странного между ними и не произошло.

– Вы свободны сейчас? – спросил Моцарт.

– Две минуты, я закончу документ, – попросил тот. – Присядьте пока.

Моцарт сел на стул, сложив руки на коленях. Хотелось бы вести себя так же непринужденно, но в искусстве притворства он никогда не был силен.

От скуки он начал разглядывать кабинет и Сальери за столом. С последней встречи ничего не изменилось, разве что ветки за окном теперь пропускали больше света. Скульптура Клио все так же стояла на столике, созерцая все вокруг надменным взглядом.

– Вы знаете легенду про Клио? – спросил Сальери, как будто почувствовав, что Вольфганг остановил на ней взгляд.

– Какую? – уточнил Моцарт. На деле он не знал никакой.

– Не знаете? Почитайте на досуге, вам понравится, – не отрываясь от документа посоветовал Сальери. – Она одна.

– Заинтриговали, – хихикнул Моцарт. – Почитаю, хорошо.

Спустя некоторое время, Сальери сложил лист пополам и убрал в ящик стола. Они встретились взглядами. Моцарт смущённо отвернулся.

– Есть успехи в вашем эксперименте? – не обращая на это внимания, спросил Сальери.

– Я был занят в последнее время, так что ничего не придумал.

– Да-а... Значит, мы возвращаемся к разговорам о музыке?

– Выходит, что так.

– На чем мы остановились?

– Не помню...

С того злополучного дня ему лезло в голову только глупое и неприятное. Сальери тоже молчал. С каждой секундой молчание становилось все более гнетущим.

– Что ж, – кашлянул Сальери, – Может быть есть посторонние вещи, о которых вы хотите поговорить?

– Вы на что-то намекаете?

– Я не люблю намекать. Можете не искать за моими словами двойного смысла.

Моцарт стеснительно потёр шею.

– Ладно. Скажите, а... Я не хотел поднимать эту тему снова, но, всё-таки: вас не будет стеснять мое увлечение мужчинами? Я, конечно, не собираюсь приставать к вам, но вдруг... Мне хотелось бы знать, что вы не избегаете меня.

– Я вас не избегаю, – сказал Сальери.

– Но вы сказали, что ваше отношение ко мне изменилось, – Моцарт наконец высказал то, что до сих пор не давало ему покоя. – Что вы имели в виду? Я вас тогда превратно понял, и решил...

– Давайте не будем возвращаться к той ситуации, – перебил его Сальери. Кажется, впервые за все время. – Мы решили про нее забыть.

– Тогда объясните.

– Хорошо, дайте мне подобрать слова.

Сальери вздохнул и медленно продолжил:

– Понимаете... Я никогда не задумывался о таких людях, как вы. И до вашего признания мне казалось, что вас, Вольфганг, легко предсказать. Когда работаешь с большим количеством людей, часто приходится запоминать характерные для них реакции, поведение и разные особенности. Управлять людьми сложно, приходится очень много думать. Я считал, что вы один из тех, чьи мысли и эмоции очевидны. Но понял, что ошибался. И, более того, я совершенно не знаю, чего от вас теперь ожидать. Я вижу, что вы не плохой человек. Но как проявляется ваша... Особенность, скажем так... Я этого не знаю. Что характерно для таких, как вы.

– Да ничего такого, – засмеялся Моцарт. – Уверен, вы бы не заметили ни одного гомосексуалиста, если бы он не сказал об этом лично.

– И все-таки, для меня это странно.

– И греховно.

Сальери пожал плечами.

– Множество людей лгут, убивают и занимаются делами похуже. А вы... Я думал об этом, когда ушел тогда. Ведь вы никому, кроме себя, не вредите.

– Так и есть.

– Вы поступаете плохо, но не значит, что заслуживаете смерти. Мне вообще сложно представить человека, который по-настоящему заслуживает смерти. Не людям решать такие вещи.

Он задумался о чем-то, а потом спросил:

– Вам не будет сложно ответить на несколько вопросов? Я хочу понять... Каково это. Жить вот так.

– Вам интересно? – удивился Моцарт.

– Наверное.

– Правда? Мне это мало того, что легко, но ещё и принесёт удовольствие! Редко выпадает возможность поговорить о таком.

Он встал со стула и передвинул его к столу, оказавшись прямо напротив Сальери – так они обычно садились, начиная беседу.

– Это ведь существенная часть вашей жизни? – уточнил Сальери.

– Да.

– Тяжело, наверное, скрывать ее от всех.

– Очень! Но, возможно, вы один из немногих людей, которые смогут понять, каково это. Когда твой изъян у всех на виду, но при этом незаметен.

Сальери сообразил, на что он намекает и улыбнулся.

– Да, пожалуй. Что-то общее есть.

Моцарт откинулся на спинку стула, довольный тем, что они преодолели первую неловкость, и разговор всё-таки завязался.

– Что конкретно вы хотите знать?

Сальери несколько смущённо кашлянул.

– Я не знаю, какие вопросы для вас будут неприемлемыми. Заранее прошу прощения.

– Я отвечу на все, – улыбнулся Моцарт. – Если вы не стесняйтесь спросить, то почему я должен стесняться в ответе?

– Мне интересно, когда именно вы поняли, что вы... Как вы выразились, "другой".

Сальери опустил взгляд. Ему все ещё было сложно говорить об этом, но Моцарт видел, что он искренне заинтересован новой для себя темой. От этого интереса, от его спокойного отношения и желания действительно понять тех, кого правильнее всего считать преступниками, Моцарту было непривычно и как будто даже приятно. Сальери был добр и чуток с ним.

– Лет в семь, наверное, – немного подумав, произнес он.

– Так рано?

– Да. Может быть, ещё раньше. Я всегда чувствовал, что со мной что-то не так, но не понимал, что именно.

Сальери выглядел скептично. Моцарт усмехнулся:

– Конечно, это странно звучит для вас. В семь лет совсем другое волнует.

– Нет, нет, я понимаю. Как раз в этом возрасте я понял, что не совсем... Правильный. С точки зрения музыки. Но разве можно в семь лет решить, что вам нравится человек одного с вами пола?

– Я и не знал этого, – попробовал объяснить Моцарт. – Но чувствовал. Что нет света внутри, что не знаю, куда двигаться и что вообще правильно. Как будто Бог отвернулся от меня сразу после рождения.

– Не говорите так, – нахмурился Сальери.

– А что такого? Зачем нужен такой, как я? Я содомит и не чувствую раскаяния за это.

– Как... Не чувствуете раскаяния? – он выглядел растерянным. Моцарт пожалел, что сообщил об этом. – Совсем не чувствуете?

– Ни капли, – врать было уже поздно, да и хотелось быть честным в такой момент.

– Вы ведь ходите в церковь.

– Признаться, я начал туда ходить из-за вас. То есть, благодаря вам.

– Не понимаю.

Моцарт вздохнул. Возможно, быть предельно честным не выйдет. Но он попытается к этому приблизиться.

– Ваши замечания меня как-то особенно задевают. Мне стыдно, хочется стремиться к лучшему. Никогда мне не хотелось меняться так, как после вашего разочарования.

– Но вы меня ни разу не разочаровывали.

– А как же тот день, когда я сбежал в таверну?

– Я был сердит на вас, – кивнул Сальери, – Но это не было разочарованием. Ошибки естественны для человека, всегда нужно быть готовым к тому, что что-то пойдет не по плану. Я вижу, что вы стараетесь этого избежать, и этого мне достаточно. Я вижу, какой вы человек.

– Ну, скажем, видите не полностью, – протянул Моцарт с иронией.

– Вы мне сказали, что вас «полностью» и не увидеть. Что ваше тайное пристрастие нельзя заметить... Или можно?

Он взглянул на Моцарта вопросительно.

– Есть у вас какой-то надёжный способ распознать "своего" человека?

– Надёжного – нет. Но можно научиться хорошо угадывать.

– Научите меня угадывать, – попросил вдруг Сальери.

– Зачем вам это?

– Может пригодиться при работе.

Моцарт растерялся. Конечно, сдавать "своих" расценивалось как предательство. С другой стороны, Сальери не торопился ему вредить. И, как бы от этого не было горько, Сальери ему был куда больше "свой", чем все, с кем он спал, целовался и иногда плакал в течении жизни.

– Хорошо, – вздохнул Моцарт. – Но... Пообещайте мне, что никто из них не будет убит только из-за любви к мужчинам.

– Я бы ни за что этого не допустил.

– Сальери, обещайте мне, – настойчиво повторил Моцарт.

– Обещаю.

– Хорошо.

Вольфганг задумался, анализируя, как все это время работало его чутье.

– Наверное.... Наверное, как минимум, человек должен проявлять интерес к другому мужчине. Хотя бы дружеский. Бывало так, что я разговаривал с мужчинами, которые утверждали, будто пришли "отдохнуть от жены" или "получить то, чего брак им не даёт", но при этом сидели в исключительно мужской компании. Это знак.

– Может быть, они ищут хорошего собеседника.

– В трактире? – рассмеялся Моцарт. – Умоляю вас, для этого есть другие места. Но, конечно, лучше подождать каких-то подтверждающих вещей. Они следят за собой и любят хвалить чужой внешний вид: "на вас так хорошо сидит жилет", "какая дивная вышивка", "с такими глазами вас нельзя подпускать к моей дочери".

– Как? Дочери? – удивился Сальери.

– Ничего странного, – пожал плечами Моцарт. – Не все люди ценят себя и свободу. Некоторые предпочитают жениться. Часто оказывается, что о свадьбе объявили внезапно – вероятно, для отвода слухов.

– А как такие, как вы, в целом относятся к женщинам и браку? – спросил Сальери, поразмышляв над этой информацией. – Вы все ещё любите их, или...

– По-разному. Лично я обожаю женщин, – Моцарт рассмеялся. – Они прелестные создания. Веселые, симпатичные, игривые. И не угрожают тебе дракой после малейшей шалости. Но некоторые терпеть не могут дамское общество. Впрочем, для этого не обязательно быть гомосексуалистом. Вы ведь тоже, кажется, не близки с противоположным полом?

– Я уважаю женщин, – возразил Сальери.

– Уважаете? – Моцарт удивился. – Никогда не думал об уважении.

– Представьте себе. Если вы проявите достаточно внимания, то обязательно найдете, за что их уважать.

– Интересная позиция.

Он задумался и протянул:

– Возможно, я уважаю свою сестру.

– Начните хотя бы с этого, – кивнул Сальери.

– Но как же заниматься любовью с женщинами, если уважать их так же, как мужчин?

– Какой странный вопрос, разве это связано? От вас это тем более неожиданно слышать. Неужели, вы не уважаете своих... Кхм, партнёров?

Моцарт слегка смутился.

– Это сложный вопрос. Знаете, это такие глупости, но почему-то к некоторым людям, которые привыкли находиться в определенной, хм-м... Позиции? К ним относятся хуже. Со снисхождением или безразличием.

– Почему?

– Я не знаю! Не знаю, так мне сказали. И так бывает почти всегда на практике. Однажды я возмутился, и мне сказали, что... Да, в общем, неважно. Нехорошую вещь. Плохо любить мужчин, но ещё хуже – любить их как женщина. Тогда ты сам ставишь себя ниже, чем объект любви.

– Я вас расстроил? – заметив его изменившийся настрой, спросил Сальери.

– Нет... Нет, все в порядке.  Просто вспомнил ту фразу. Она мерзкая и пошлая, вам не понравится.

– Ничего, говорите.

– Ну... – Моцарт отвел глаза. – Он сказал как-то так, я не помню дословно: "Я не трахаю тех, кого уважаю, и не могу уважать тех, кого трахаю – они не заслужили".

Вольфганг покраснел и шепотом добавил:

– Извините. Наверное, не стоило этого говорить.

– Не извиняйтесь, я ведь сам спросил, – ответил Сальери, который тоже чувствовал себя неудобно. – И что же... Вы считаете, что любовь между двумя самодостаточными людьми невозможна? Взаимоуважения не существует вместе с романтическими отношениями?

Моцарт посмотрел ему в глаза и почему-то вспомнил, как сильно хотел поцеловать два дня назад. Как смотрел на него и представлял разные вещи...

– Я не знаю, – вздохнул он. – Может быть. У меня такой любви не было.

– Хм-м... Ладно.

Они почувствовали, что нужно поскорее сменить тему. Моцарт сообразил быстрее:

– Вообще, обо мне знаете только вы и сестра.

– Вы рассказали о себе сестре?

– Да. Она всегда меня понимает.

– Как она отнеслась?

Моцарт чуть улыбнулся и дёрнул плечом:

– Испугалась очень. За меня. Сказала, чтобы я не связывался с плохими людьми и одумался, пока не поздно. Но сейчас она верит, что я бросил свои "выдумки". Один раз она даже не заметила, как я флиртовал при ней.

– Как можно этого не заметить?

– Есть способы. Некоторые тайные слова, которые известны только своим. Не все их знают, но это – самый верный знак, что перед тобой такой же, как ты. Однажды я услышал их тут, в замке – от юноши, который принес мне ужин.

– Как? От какого? – удивился Сальери.

– Я вам не скажу. Мне было не до того, и я сделал вид, что не понял. Вот вам и доказательство того, что нас трудно заметить.

Они оба замолчали. Когда пауза затянулась, Моцарт спросил:

– У вас есть ещё вопросы?

– Разве что один. Не отвечайте, если посчитаете его грубым. Вам правда это нравится?

– Что?

– Заниматься любовью с мужчинами. Не могу представить, чтобы это было приятно.

Моцарт нервно засмеялся.

– Я тоже! Но часто это вполне неплохо.

– "Вполне неплохо", – протянул Сальери.

– С некоторыми нравится, с некоторыми – лучше бы дома остался, – добавил Моцарт.

– И это того стоит?

– Иногда так хочется что-то чувствовать, что об этом не задумываешься.

– То есть, вам все равно, с кем этим заниматься?

Моцарт шумно вздохнул. Разговор, который в начале казался ему забавным и интересным, становился все тяжелее и загонял его в тупик.

– Я не думаю об этом. У меня не такой большой выбор.

– А если бы выбор был? Вы можете сказать, что один мужчина для вас предпочтительнее другого?

– Ну... – Моцарт смущённо улыбнулся. – Какие-то вкусы у меня есть. Мне нравится, как выглядит на мужчинах военная форма. Люблю... Хм-м, темные глаза. Как будто смотришь в бездну. Люблю длинные волосы, но только когда они выглядят ухоженно. О, ещё я заметил, у одного человека, который занимался выделкой кожи, всегда были очень мягкие руки, такие нежные, уж не знаю почему.

У него заблестели глаза.

– Ещё очень красиво, когда мужчины спокойны и сдержаны. Подмечать, как они иногда выбиваются из привычного состояния – очень, очень вкусно. А когда доходит до самого интересного, сдержанность всегда пропадает.

Моцарт хихикнул.

– Извините, я снова вас смутил. В общем, некоторые мужчины нравятся мне больше. Ну и, конечно, есть эстетическая красота, черты лица, фигура и прочее.

– Глядя на мужчину вы можете сказать, красив ли он?

– Могу, почему нет.

Сальери заинтересовался.

– А из людей, которых мы оба знаем, кого вы считаете красивым?

Моцарт рассмеялся и хлопнул в ладоши:

– Браво, это очень важная тема для обсуждения. Во-первых, Гастон, конюх. Очень красивый, даже можно сказать, слишком. Вообще, я такое не люблю. Когда человек слишком красив, его личностные качества всегда меркнут на фоне внешности. Потом... Может быть, Матье... У него очаровательная улыбка. А вообще, сложно говорить об этом. Я не разглядывал, у меня нет заготовленного списка в голове от самого лучшего к самому худшему.

– Понятно.

Сальери отвернулся и как-то странно напрягся, после чего тихо спросил:

– А я?

– Вы? – повторил Моцарт. – Что – вы?

– По-вашему, я красив?

– Ох, я уж думал, что снова неправильно понял!

– Только говорите честно. Не бойтесь меня расстроить.

– С-сальери, я постараюсь, конечно, но вот так, прямо в лицо, – Моцарт почувствовал, как щеки начинают гореть. – Вы... Не подумайте только ничего лишнего! Но вы очень, очень хороши собой.

Сальери поднял на него глаза. В них читалось удивление.

– То есть, я не хочу, чтобы вы приняли это за флирт, или чтобы это повлияло на ваше отношение ко мне... Но на вас приятно смотреть, – Моцарт слегка запинался, боясь повторения ситуации с признанием, но желая высказать свои чувства вслух. – Не только природная внешность, но и то, как вы держитесь. Как говорите. У вас необыкновенный голос. И вы держите самообладание постоянно, это так... Мгм... – Очень хотелось подобрать пристойный синоним, но все они были какими-то блеклыми и наигранными, так что Моцарт просто выдохнул: – В общем, на вас хочется равняться.

– Вы говорите это честно?

– Сальери, я клянусь!

– Даже с тем, что вы про меня знаете?

– В этом нет вообще ничего, что вас портило бы. Конечно!

Сальери выглядел растерянным и каким-то замкнутым, словно ушел в себя. Увидев это, Моцарт осторожно коснулся его руки и мягко спросил:

– Вы считаете по-другому? Это глупость, Сальери. Уверен, я не единственный, кто это видит. Вами... Вами можно любоваться.

– Зачем вы так говорите?

– Потому что это правда. Зачем мне врать? Помните, вы говорили: если сомневаетесь в искренности собеседника...

– Помню. Вы можете заблуждаться искренне.

– Нет! – Моцарт сжал его ладонь в своей, но Сальери нервно подтянул ее к себе. Моцарт вздохнул и убрал руки со стола.

– Ладно, я понял.

– Закончим этот разговор.

– Но если вы хотели, – одновременно с ним продолжил Моцарт, – чтобы я подтвердил ваши мысли – уж не знаю, что вы о себе думаете – то могли не спрашивать моего мнения... Теперь закончим.

– Хорошо.

После этого диалога работа как-то не пошла, и уже через пару минут они приняли решение разойтись по своим делам. Уходил Моцарт немного растерянным. Он никогда не пытался предсказать людей намеренно, как это делал Сальери, но все же понимал некоторые особенности, отношение, настроение собеседника. Сейчас же он оказался сбитым с толку: казалось, будто в своих реакциях Сальери противоречит сам себе. Может быть, ему нужно было время. В конце концов, сколь бы много сострадания не проявлял человек, общественного осуждения всегда будет больше.