Утро воскресенья начинается так, что лучше бы и не начиналось. Арсению звонит отец. Вот просто так, двенадцать лет никакого контакта, и он решил, что десять утра — лучшее время, чтобы набрать сыну. Долго деланно равнодушным голосом выспрашивает, всё ли у «Сени» хорошо, устроился ли он на работу, пытается задать вопрос о зарплате, но когда слышит про театр, только вздыхает и сообщает, что ему «всё понятно». Арсений хочет предложить закончить, в таком случае, разговор, но тут к трубке, видимо, прорывается родительница, поскольку ещё один глубокий вздох спустя ему сообщают, что стоит поговорить с мамой. Арс не согласен от слова совсем, но не в их привычках спрашивать, с чем их сын согласен, так что он просто молча злится на сонного себя, взявшего трубку. Хотя, может, они за столько лет хоть что-нибудь поняли? Нет. Не поняли. Первым же, что считает нужным сообщить ему мать, оказывается факт, что театр — это вообще не работа, что пора бы уже вырасти и наконец вести себя, как взрослый человек, а не восемнадцатилетний подросток. Арс на это только усмехается. Конечно, четырнадцатилетний подросток был намного более взрослым, позволяя любой вопрос ЕГО жизни решать без ЕГО участия. А восемнадцатилетний Арсений сбежал из дома, отправил номера родителей в чёрный список и не поддерживал контакт двенадцать с лишним лет. Зачем он вообще их разблокировал? Мать между тем продолжает тираду на тему несерьёзности Арсения, слабости его как личности, и разумеется, что: «тебе уже… Серёж, сколько ему? Тридцать один год! А за тобой всё ещё глаз да глаз нужен, ты свою жизнь совсем под откос решил пустить? Небось только и делаете на этих ваших репетициях, что пьёте, а? Знаю же, что так», — и вот тут Арсений не выдерживает. Вываливает на них всё, все скопившиеся обиды, от самой первой выброшенной книжки, которая ему «не подходила», напоминает, что у него вместо детства были занятия английским, рисованием, пением и походы в бассейн, что он в четыре года хотел играть с другими детьми в колечко, а не петь в хоре. Что он помнит каждое их слово, каждое оскорбление, что они разбили ему психику.

      — Мы думали, что ты наконец превратишься из тряпки в сильного человека. Это должно было сделать тебя сильнее, мы же для тебя старались, — Арса буквально рвёт на части её спокойный холодный тон.

      — Это не так работает, мам, — он почти срывается на фальцет, — вы убили во мне остатки личности, когда мне было четырнадцать! Четырнадцать, — хватает со стола папку с, кажется, сценарием новой пьесы и швыряет на пол, — единственное, что должно было делать меня сильнее — овощи и здоровый сон! А я не мог спать, — на паркет с громким стуком летит органайзер, ручки и карандаши рассыпаются по полу, — у меня подушка в детстве пахла не стиральным порошком и свежестью, а слезами, — пачка сигарет тоже на полу, — знаешь, как пахнут детские слёзы, мам? У меня они пахли кровью из носа, которая у меня шла от перенапряжения чуть ли не каждый день, а вы говорили прекратить выпендриваться и ругали, что я пачкаю одежду! А ещё пересоленным борщом, который ты запихивала в меня раз за разом, игнорируя мои слова, — зажигалка, — а знаешь, что изменилось в четырнадцать? Нихрена! Только плакал я теперь ещё тише, чем в детстве, а слёзы начали пахнуть сигаретами и кровью из порезов на плечах, — пепельница, подаренная на день рождения, разбивается, — хочешь, скажу, когда вы заметили шрамы? Вы вообще не обращали ни на что внимания, хотя я ходил дома в майке! Поздравляю, дорогие родители, вместо сильной личности у вас получилась сломанная! Мои поздравления! — он бросает трубку, блокирует номер и швыряет телефон куда-то в сторону, кажется, на диван. Снова всё по пизде. На этот раз даже хуже, чем было, когда он уехал. Тогда мать просто фальшиво рыдала в телефон и требовала, чтобы он немедленно вернулся домой, не смел бросать их и бла-бла-бла. Это было легче. Это было привычней. Наверное, она даже не заметила, как он отключился. А в этот раз плакал Арсений. Слёзы ручьями текли из глаз, солёными каплями впитываясь в футболку, ладони сжались в кулаки, грудная клетка вздымалась в рваных вздохах, картину завершал бардак на полу. В разговорах с родителями всегда так — они получались короткими, вызывали слёзы и неприятности. А что, бывает по-другому?

      Через полчаса пол снова чистый, органайзер на столе, остатки пепельницы в мусорном ведре, а сигареты в дрожащих руках Арсения, курящего в окно в гостиной. В это же время где-то в трёх тысячах километрах в окно так же курит его отец, а за спиной в истеричных криках разрывается мать.

***

      В понедельник на кассе в суши-баре стоит парень с крайне унылым лицом. На дворе девятое мая, последнюю неделю все новости только и трубили, что о подготовке к «величественному и строгому» параду, а в других новостях трубили о затраченных на это кучах денег. Антон чаще читал вторые и давно перестал любить национальные праздники, кроме, разве что, Нового года. В детстве каждое девятое мая под окном его комнаты обязательно кто-то с утра пораньше ставил песни про Катюш и землянки. Антоша слушал их и не понимал, почему мама настойчиво закрывает окна, а отец хмурится. Потом понял, и теперь уже сам захлопывал створки, слыша пьяные (день только начался, алкаши, блять) крики про великую страну и «можем повторить».

      Арсений тоже закрывает окна, потому что из машины, стоящей во дворе, орёт гимн России на полную мощность. Он этот вид «патриотизма» считает странным, абсурдным. Владельцы таких машин обычно в спорах вспоминают Гагарина, говоря, что «мы первые в космос полетели», забывая, что первой в космос больше шестидесяти лет назад полетела другая страна. Так делал его отец. Говорят о победе в войне, упоминая только Россию и забывая про другие страны, бывшие тогда в СССР, тычут себя пальцем в грудь, не замечая шор на глазах, запрещающих оглядываться по сторонам, приказывающих идти только вперёд, по чётко выстроенному маршруту. Эгоистичный патриотизм, навязанный и навязывающий себя всем вокруг. Печальное зрелище, печальное и раздражающее. Арс собирается на работу, морщась от начинающейся головной боли. Антон вздыхает, выходит из-за кассы и плотнее закрывает приоткрывшуюся дверь ресторана. На улице снова идёт дождь.

***

      С момента разговора с родителями проходит пять дней, а Арсений загоняется с каждым днём всё сильнее. Натренированные тараканы носятся по черепу, нарезая круги один за другим, а язвительный голос в мозгу, подпитанный голосом настоящим, теперь и вовсе не замолкает, комментируя каждое его действие, не давая даже спать. У него снова днями, не прекращая, болит голова, есть не хочется, работать тоже, но комментарии вроде: «снова хочешь всех подвести, жалкая ты слабая тряпка?» и «никчёмное существо, даже на такую работу ходить не можешь» несколько подбадривают, если это можно так назвать, так что Арс раз за разом пьёт обезбол и топает в театр. Его новая роль как раз должна выражать уныние и усталость, и, по видимости, всё совсем плохо, потому что он ни на толику не старается так, как обычно, но худрук хвалит его за прекрасный отыгрыш. В квартире Арсений заматывает голову шарфом и идёт курить. Он скурил уже всю пачку, даже не заметив этого, поэтому сегодня по дороге покупает любимые тонкие «Собрание» и плетётся в подъезд. Открыть окно в гостиной, зажать сигарету в зубах, поджечь, затянуться, — привычный алгоритм. Дым поднимается от окон девятого этажа куда-то в небо, закрытое облаками, и растворяется в нём. Арсений наблюдает за изгибами полупрозрачных никотиновых струек, тянущихся от кончика, и чувствует себя табаком, сгорающим под пальцами. Он так же тлеет, и с каждым срывом, как после затяжки, всё большая часть его превращается в пепел, сдуваемый ветром повседневности. «Совсем ты крышечкой едешь, раз уже с сигаретами себя сравнивать начал. Окошко близко, Сенечка, вылезай, вдруг, пока лететь будешь, крылья вырастут», голос насмешливо хихикает, а Арс давится дымом, закашливается, сгибаясь пополам, и действительно едва не вываливается в окно. Неожиданно над головой проносится знакомый шорох перьев, за ним в лицо бьёт порыв ветра, и сверху раздаётся голос:

      — Мадам Элизабет, курение портит имидж королевы Британии, — Арсений поднимает голову, встречается глазами с Антоном, и во взгляде напротив смех перекрывается тревогой, — бля, да в твоих мешках под глазами моя дипломная работа поместится, ты спишь вообще? — Арс усмехается.

      — Мой сон ночами меня покидает, несмотря на все уговоры.

      — Бессонница? — откуда такой понимающий тон?

      — Ага, — ещё одна затяжка, сигарета заканчивается, и Арс тянется за новой, — снотворные еле справляются.

      — Прекращай смолить себе лёгкие и спускайся вниз, пройдёмся, может, свежий ночной воздух вернёт тебе столь необходимое ныне умение спать.

      Арсению, если честно, очень сильно западло надевать куртку, выходить на улицу и ходить по ночному парку, выискивая бомжей на лавочках, но комнату надо проветрить, а где ему быть в это время, на кухне или в парке — без разницы, так что он кивает и уходит в прихожую. Переодеваться — это уже слишком для такого случая, поэтому парень просто меняет обувь, накидывает ветровку, засовывает в карман ключи и покидает квартиру.

      У подъезда горит старая грязная лампа, вокруг вьются мушки. Арсений глубоко вздыхает. Воздух пахнет черёмухой, недавно расцветшей в парке. На козырёк опускается Антон, спрыгивает на землю и улыбается уголком губ.

      — Привет.

      — Здравствуй, — Арс пожимает протянутую ладонь. Сил улыбаться в ответ нет, так что он и не пытается.

      Они отходят от подъезда и медленно бредут в сторону парка, в полном молчании доходят до первой лавочки и Арсений равнодушно плюхается на неё. Антон садится рядом и поворачивается к нему.

      — Рассказывай. — Арс вздрагивает и удивлённо наклоняет голову, — что случилось, рассказывай.

      — А с чего ты взял, что что-то случилось?

      — Ты не писал мне три дня, с воскресенья, сейчас жалуешься, что тебя неожиданно замучила бессонница, — Антон говорит с видом эксперта, — что-то точно произошло, скорее всего, как раз в воскресенье.

      — Допустим, — эта проницательность раздражает, — и почему я должен вот так тебе всё выложить, с чего вдруг?

      — Я хочу тебе помочь, — ответ прост, как шпрота, — а для этого мне нужно знать, что тебя расстроило.

      — Зачем? — Антон уже открывает рот, чтобы продолжить объяснения, — зачем тебе мне помогать? — рот закрывается, Шаст неуверенно смотрит на Арса и произносит:

      — А разве не так делают, ну, приятели, друзья? Я волнуюсь за тебя, — и с улыбкой добавляет, — и за твой сон, выглядишь, как не выспавшийся Копатыч, — Арсений закатывает глаза и усмехается.

      — Ладно. Но не думай, что я выложу тебе папочку со всей моей биографией, окей? — ответный кивок, Арс вздыхает и начинает рассказ, — родители ещё в детстве шваброй загнали меня в строгие рамки и отказывались принимать тот факт, что я в них не влезал. Вот ты в садике когда был, ходил в какую-нибудь секцию? — Антон снова молча кивает, — а я ходил в четыре. Как бы я ни старался, от меня требовали большего, сколько бы ни занимал первых мест, в их глазах были места первее. В четырнадцать произошёл, — тут он запинается, на несколько секунд замолкая и погружаясь в себя, — инцидент, окончательно доломавший во мне любовь к родителям, а в восемнадцать я сдал экзамены и поступил на актёра в Санкт-Петербург. Родители хотели сына-экономиста, отец хотел взять меня в свою компанию, но я отказался, впервые за всю свою жизнь сказал слово против, и уехал. Больше не звонил и не писал родителям сам, не отвечал на их звонки, заблокировал номера. А они и не звонили, скорее всего. Мы не общались почти тринадцать лет, у меня воспоминания о семье, которой, по сути, не существовало, стёрлись, — почти, Сенечка, почти, — мне в этом году исполнилось тридцать один, и я полупьяный решил дать им шанс, — Арс рисует пальцами кавычки, — надеялся, что они позвонят, извинятся. Не позвонили, а я и забыл. И вот в воскресенье в девять утра меня набрал отец, потом к телефону прорвалась мать, они дружно разбередили мне старые раны, я не выдержал и наорал на них, трубку бросил. Вот хожу теперь и загоняюсь, что не стоило, — взгляд ровно в ладони, лежащие на коленях.

      — Почему?

      — Что почему? — взгляд по-прежнему на руки, а Арсений уходит всё дальше в себя.

      — Почему ты считаешь, что поступил неправильно? — он серьёзно решил разбираться с Арсеньевскими тараканами? Ну, удачи, что сказать, — разве ты не отплатил той же монетой, что и они? Как по мне, так ты последний, кто тут в принципе хоть в чём-то виноват.

      — Не знаю, — Арсений закрывает лицо в ладонях и устало трёт глаза, — просто, несмотря на всё это, они же типа мои родители, — глубокий вздох, — а с родителями так нельзя.

      — Пока сами родители не творят хуйни — да, а дальше уже не твоя ответственность, Арс, а их, за то, что тебя всё детство доводили, — а кое-кто и сейчас виртуально продолжает, — ты правильно сделал, что отделился от них. Ждать изменений действительно немного наивно, но это не в упрёк тебе, всем хочется верить в лучшее, даже когда ждёшь худшего. Тут могу только посоветовать плюнуть и жить дальше, забыв этот разговор, как страшный сон, — было бы всё так просто, — ты не сделал ничего плохого, тебе не сказали ничего хорошего, так зачем помнить? — Арсений задумывается на несколько долгих минут, а потом поворачивается к Антону и улыбается.

      — Да, наверное, ты прав, спасибо, — Шастун мягко улыбается в ответ и они поднимаются со скамейки.

      — Позволите вас проводить, сэр?

      — Конечно, сэр.

      Они доходят до подъезда, разговаривая ни о чём, а прямо возле двери Антон подходит к Арсу и неожиданно обнимает.

      — Всё обязательно наладится, слышишь? — отстраняется, срывает с куста черёмухи веточку в лиловых цветочках и протягивает Арсению, стоящему удивлённым столбом, — держи. Её запах вроде как помогает уснуть, — Арс молча принимает ветку, кивает и уходит в подъезд. Антон усмехается, разбегается и взлетает по направлению к дому.

      Арсений кладёт веточку возле подушки и всю ночь спит крепким, спокойным сном, в кои-то веки не нарушаемом кошмарами.