Миша начинает считать ещё в кике. Он обращает на баллы самое пристальное внимание – и мысленно тут же идёт с ними дальше, запоминает, тащит их за собой, чтобы понимать, на что он рассчитывает и что от него потребуется дальше. И даже первые серьёзные прикидки тоже делает уже на стадионе, не дожидаясь окончания коротких, потому что в какой-то момент расстановка мест видится ему предельно ясной.

Четыре плюс одиннадцать – это... недостаточно.

Беглые математические прикидки Мишу едва не уничтожают. Довольно быстро у него получается, что он не может сделать уже ничего. Глупо рассчитывать, что в произвольной он вдруг сможет обойти Шому, или Юдзуру, или Нейтана – они сильнее, они только увеличат отрыв, но никак не отдадут своих позиций. Миша может только удерживать своё четвёртое место, стараться его не отдать, но не более того. И этого всё ещё не будет хватать для того, чтобы заработать три квоты. Вывод откровенно неуютный: выходит, ему остаётся надеяться на Женю. Если Женя сможет передвинуться вверх со своего одиннадцатого места, побороться за положение в десятке – вот тогда они смогут говорить о трёх квотах.

Ощущение... странное. Мише непривычно надеяться не на себя – а жизнь, словно издеваясь, уже не в первый раз заставляет его возлагать немалые надежды на Женю, ставит в уязвимое, шаткое положение. Разве можно просто поместить свою веру в чужого человека и на этом остановиться, опустить руки?..

я люблю тебя, я так сильно тебя люблю

Миша думает о тонких прохладных губах, которые целуют с неизменной осторожностью, будто каждым поцелуем боятся оскорбить. Думает о руках, которые обнимают всегда с бережностью, словно боятся смять его как бумажного, причинить боль малейшим прикосновением. О ясных зелёных глазах, которые то и дело омрачаются тревогой и даже грустью рядом с Мишей. Из-за Миши.

Женя... пожалуй, ему всё же можно довериться.

Миша встречает его после прокатов, берёт за рукав и тянет к себе, удерживая рядом.

– Ты молодец, – негромко говорит он. – Отлично всё сделал. Горжусь тобой.

Женя едва заметно, очень нежно краснеет.

– Да что ты, – бормочет он. – Меня же сюда за этим и послали, я просто постарался сделать чисто.

– У тебя прекрасно получается, – заверяет Миша. Осторожно проскальзывает ладонью вдоль рукава, находит Женину ладонь, чтобы бережно её пожать втайне от окружающих – и Женя вспыхивает совсем уж откровенно.

– Не надо, пожалуйста, – неожиданно бормочет он. И голову отворачивает так, что Миша отшатывается от него в тревоге. Чёрт. Кажется, он снова что-то портит, но... что? И почему всё начинает идти наперекосяк каждый раз, когда Миша просто пытается сблизиться с Женей хотя бы немного? Когда он искренне из лучших побуждений пытается выжать из себя немного внимания и, если получится, нежности?

Миша так прямо и спрашивает:

– Почему? Что я опять делаю не так? Объясни мне, пожалуйста. Я не понимаю.

Очевидно, что сам он с тем, чтобы понять, не справляется. Что его рассуждения и домыслы стопроцентно окажутся неверными и лягут не туда.

– Ты не думай, что я не знаю, какая на мне ответственность, – говорит вдруг Женя неожиданно твёрдо, даже почти холодно. – Я знаю. Меня для того и отправили на этот чемпионат, чтобы я взял её на себя. Не надо, пожалуйста, пытаться мотивировать меня такими способами. Я и без того замотивирован, поверь.

– Я пытаюсь тебя поддержать! – огрызается Миша. Но старается как можно быстрее себя в руки – нет-нет, ссориться не надо, ссоры совсем ничему не помогут, это лишь оттолкнёт от него Женю, и только. – Если то, что я делаю, тебе не подходит, просто скажи мне, что подойдёт. Пожалуйста. Не убегай от меня, прошу.

На несколько мгновений Женя оборачивается к нему с каким-то смешанным, потерянным, плохо читаемым выражением лица.

– Я в порядке, – наконец говорит он. И осторожно улыбается: – Убегать не буду, обещаю. Ты только не суетись, ладно? Не надо всех этих... телодвижений. Нормально всё.

Миша по-прежнему не понимает. Стоит углубиться в Женю, и он перестаёт быть простым "влюблённым мальчишкой", которого легко дёргать за ниточки, как марионетку. В нём проступает скрытая доселе сложность, с которой уже не совладать, и Мише кажется, что он на каждом шагу ошибается, рискует всё потерять из-за лишнего прикосновения, которое будет не вовремя.

Он в последнее время в целом прикасается в основном не вовремя, поэтому стоит, наверное, подержать руки при себе.

– Хорошо. Без телодвижений, – соглашается Миша. И повторяет: – Не убегай. Останемся досмотреть соревнования?

Улыбка Жени становится увереннее, и он кивает: – Досмотрим, конечно! За своих-то надо поболеть, желательно за всех. Пойдём, найдём куртку потеплее и парочку свободных мест на трибуне, да?

На несколько мгновений у Миши возникает порыв обнять его, укутать собой, согреть самому, чтобы никакой куртки не понадобилось. Но сразу же остывает: это едва ли будет уместно на стадионе, да и потом, Женя только что попросил "без телодвижений", и он точно не передумает так быстро. Поэтому – да, лучше куртка. И кофе, если получится достать.

Получается, но удовольствия от этого немного. Миша с трудом разбирает вкус, обжигает себе рот и едва ли достигает изначальной цели "согреться". В нём снова просыпаются нервы. Ему кажется, что всё, чего он достиг, начинает рассыпаться, что поддержка, на которую он так рассчитывал, ускользает от него.

Только когда Женя осторожно прикасается к нему, Миша осознаёт, насколько сильно его трясёт. У него колени практически ходят ходуном.

– Ты дрожишь, – мягко замечает Женя. И отчётливее подаётся к Мише, пользуясь тем, что за спинками кресел толком никому ничего не видно, плотнее сжимает ладонью его колено. – Тебе холодно? Хочешь мою куртку? Я посижу так, я не мёрзну. – У него и правда куртка вся расстёгнута, едва накинута на плечи. Наверное, он и правда не замёрзнет, если поделится ей – но Миша сильно сомневается, что это поможет.

– Нет. Нет, не надо. Мне не холодно, – мотает головой Миша. И тревожно дёргает углом рта: – Это нервы. Только и всего.

– О, это плохо. Нервы, это... может быть даже убийственно, – бормочет Женя. И настойчиво продолжает трогать: завладевает ладонью Миши, растирает в своих ладонях, словно усердно старается согреть. Миша покрывается мурашками от этих прикосновений и окончательно перестаёт понимать, что происходит. Женя же сам не так давно просил о дистанции, так что происходит сейчас? Почему такая резкая перемена? Женя тем временем убаюкивающе нашёптывает: – Всё хорошо, завтра у тебя всё будет хорошо. Ты со всем справишься, ты очень сильный, я знаю.

Миша снова вздрагивает, борясь с обидой, с недоверчивым, почти детским желанием вырвать руку и вернуть Жене его же собственные слова. Нет. Этого себе позволять нельзя.

– Ты ведь просил без "телодвижений". Уже передумал? – всё-таки напоминает он. Но руки не отнимает. И чувствует, как прикосновения становятся ещё нежнее, и от этого как-то совсем беспомощно скребёт в горле.

– Ну, сейчас ситуация-то другая, – негромко замечает Женя. – Тогда речь шла обо мне, а мне этого пока и правда не надо, я... не очень понимаю, как с ними быть, честно говоря. Но сейчас речь о тебе. И тебе, мне кажется, это очень надо. Или я неправ? Тогда просто скажи мне, если я неправ, я перестану.

Миша торопливо мотает головой, не желая потерять тепло Жениных ладоней – единственное, которое у него сейчас есть.

– Нет. Нет, не переставай, пожалуйста, – просит он. Женя мягко тянет его за руку, прикрывает полой своей куртки, чтобы было не так звеняще очевидно, что они друг за друга держатся. Миша придвигается чуть ближе, чтобы Жене было проще. И замечает: – Нам надо будет поговорить. Я не очень тебя понимаю. Если честно, я очень плохо тебя понимаю. Хочу это исправить. Хотя бы начать исправлять.

– Поговорим, – обещает Женя. И вдруг улыбается почти хулигански, и говорит: – Я в управлении-то несложный. Меня лучше не трогать, когда я зашиваюсь в сосредоточенность, потому что я тогда сбиваюсь и начинаю дёргаться. Но если тебе нужно, чтобы я тебя потрогал, то нет проблем, я к твоим услугам. Вот и все премудрости.

Миша думает, что сильно понятнее не стало.

– Обсудим вечером ещё, ладно? – просит он. Здесь понадобится многое уточнить и закрепить.

Женя кивает, не возражая.

Он и правда легко позволяет легко вовлечь себя в разговор вечером в отеле. Сидит на заправленной кровати, доверчиво смотрит ясными глазами и совсем не шарахается, когда Миша подсаживается к нему.

только не спугнуть

Женя важен

возможно, важнее всего

без него завтра может ничего не быть

только не спугнуть

не смей

– Расскажи мне больше о себе, – начинает Миша издалека. – Тебя нельзя трогать только на соревнованиях или есть ещё какие-то ограничения?

Женя улыбается чуть скованно.

– Очень непривычно о таком говорить. Я и слов-то таких не знаю, – признаётся он. Но честно пытается объяснить: – Это зависит скорее от конкретного соревнования, наверное. Вот если такое как сейчас, когда нас закидывают ответственностью со всех сторон, как камнями, – тогда, конечно, лучше меня не трогать, пока я не прокатаю всё, что должен, да. Я тогда сосредотачиваюсь наглухо, но не факт, что успею настроиться обратно, если меня оттуда выдернуть. Вот. Нам же сейчас обоим надо, чтобы мы оба хорошо прокатали, верно? Как минимум из чувства самосохранения, чтобы нас потом дома обоих не съели? – Он смущённо улыбается, словно пытаясь дать понять, что это шутка. Но в каждой шутке, как известно есть доля истины. И конкретно в этом случае она, скорее всего, немаленькая.

– Но при этом ты сам меня трогаешь, – уточняет Миша. У него, кажется, начинает кое-что обрисовываться, кое-какие направляющие, по которым можно двигаться, уже не так опасаясь всего одним шагом разрушить всё, что еле-еле успело сложиться. – Как это у тебя сочетается? И насколько?

Женя пыхтит и вздыхает.

– Я не знаю, как это объяснить, чтобы тебя не обидеть, – вдруг признаётся он почти печально.

– Я не обижусь, – уверяет его Миша. Да, он порой чувствителен настолько, что самому от себя сбежать хочется, вырвать собственные нервы, потому что они жгут невыносимо, кожу с себя содрать – всё равно она бесполезна и совсем не защищает, ни одного удара не смягчает. Но сейчас это принципиальный вопрос: неважно, каким болезненным покажется то, что Женя собирается сказать, это надо будет проглотить, перетерпеть, принять и понять. Мише самому кажется диким то, до чего он дошёл – ещё несколько месяцев назад ни за что бы не подумал, что будет вот так наступать на собственную гордость, – но он уверен, что так нужно, что удержать Женю рядом и самому удержаться близ него надо любой ценой, это – единственный островок спокойствия, на который можно рассчитывать в тяжёлые моменты. Поэтому Миша настойчиво повторяет: – Я не обижусь. Клянусь. Расскажи мне, пожалуйста. Мне это очень нужно, понимаешь? Чтобы лучше узнать тебя и то, как ты думаешь, как чувствуешь. Чтобы меньше ошибаться рядом с тобой.

Женя вздыхает ещё раз.

– Ну, если ты настолько хочешь это услышать, то... в общем, я в такие моменты воспринимаю тебя и твоё состояние как часть нашей общей проблемы, – говорит он тихо-тихо. – Я имею в виду, что нам обоим нужны хорошие прокаты, а у тебя они не получаются, когда ты сильно нервничаешь, и в такие моменты я думаю о том, что мне нужно тебя успокоить. И что если прикосновения в этот момент могут сработать, то я должен хотя бы попробовать. До определённых пределов, конечно, чтобы меня самого не растащило. За руку тебя взять могу или обнять, если тебе будет надо. Погладить по голове тоже могу, но... не знаю, мне почему-то кажется, что ты не оценишь, я прав?

Миша кивает. И размышляет над тем, как удивительно ведет себя Женино сознание, как причудливо переплетаются в нём любовь и чувство долга, сливаясь порой до неразличимого.

– А если я попрошу, чтобы ты меня поцеловал? – осторожно уточняет он.

Лицо Жени из просто смущённого мигом становится смущённо-сложным.

– Могу, наверное, – медленно соглашается он. – Если недолго и сильно не увлекаться... да, наверное, это тоже можно. А тебе правда это нужно – или ты думаешь, что это нужно мне? Потому что если дело во втором случае, то ты не переживай. Я в порядке. Меня не нужно дополнительно подбадривать. Ты от меня больше не бегаешь, и сейчас мне этого достаточно. Жадничать я начну как-нибудь потом.

Миша смотрит на его тонкие губы – чуть более пухло очерченная нижняя и ускользающая линия верхней – и снова думают о том, как они умеют целовать, бережно-бережно, словно укутывают невесомой заботливой нежностью, – и после этого признаться ему оказывается совсем легко.

– Мне это нужно, – честно говорит он. – Не всегда, но в некоторые моменты – да, очень нужно. Меня успокаивает, когда ты рядом. Ты меня согреваешь, и у меня как будто какие-то участки мозга, более оптимистичные, отмерзают, и я могу снова полноценно думать о чем-нибудь, кроме того, как скоро всё будет плохо, всё пропадёт и закончится.

Он надеется, что это откровение вызовет у Жени улыбку, чуть-чуть расслабит его – но достигает прямо противоположного эффекта. Женя решительно морщит нос и придвигается ближе.

– Я здесь, – твёрдо говорит он. – Для тебя. Что тебе сейчас нужно?

После того, как извернулся их разговор, Мише кажется неправильным, даже где-то бездушным требовать поцелуя.

– Обнимашки подойдут, – говорит он, решив, что бережные руки, лежащие на плечах и словно заключающие в защитный кокон, сейчас будут ничуть не хуже. И Женя немедленно его обнимает. Миша приникает к его плечу и выдыхает, чувствуя, как в нём что-то тает, плавится, что-то острое, очень долго причинявшее боль, смягчается на время. Женя выше ростом и остаётся чуть выше, даже когда сидит, – но сейчас это хорошо. Можно спрятать лицо у него на шее, затаить дыхание и слушать, как совсем рядом, у Жени в горле, трепещут легкие, размеренные вдохи и выдохи. Это успокаивает. И Миша успокаивается сам, понемногу расслабляется, и натянутые нервы уже не так болят.

– Спасибо, – бормочет он Жене в шею.

– Ой, да что ты, – нежно выдыхает в ответ Женя. – Даже не вспоминай об этом вообще. Какие благодарности? Ты мне дорог, вот и всё.

ты мне дорог

я здесь для тебя

ты дорог

Миша думает о том, что у него, похоже, появляется новая мантра, которую будет очень полезно и приятно вспоминать перед прокатом.

– Я думаю, что верю тебе, – чуть невнятно говорит он, всё так же утыкаясь лицом Жене в шею. – И верю в тебя. С тобой за спиной мне спокойнее. Даже правда как-то кажется, что завтра у нас всё получится.

– Получится, – жарко заверяет его Женя и чуть крепче сжимает объятия. – Мы с тобой очень постараемся. Да?

***

Женя очень старается не забывать дышать перед произвольной, не трястись позорно и всё такое. И всё напоминает себе: важно, ещё важнее, чем вчера – хотя, конечно, такое накручивание самого себя может быть и лишним, оно спокойствия не то чтобы добавляет.

Следы у Жени на шее до сих пор ещё не сошли до конца; местами они уже почти незаметны, но местами наоборот, только налились более тёмным цветом и по-прежнему отчётливо видны. Миша бесхитростно повторяет всё то же, что делал вчера: опять одалживает у Лизы тональник, опять закрашивает откровенно проступающие на Жениной коже пятна.

– Лиза нас проклянёт. Мы так всю её косметичку изведём, – шутливо говорит Женя, стараясь чуть-чуть разрядить обстановку и расслабить их обоих. Но время для шутки, очевидно, оказывается неудачное: Миша вздрагивает и едва уловимо напрягается.

– Думаешь? – очень серьёзно уточняет он.

– Нет, – торопливо говорит Женя. – Это я шучу. Плохо шучу. Не слушай меня вообще.

Миша дёргает углом рта.

– Ну, тогда я и не знаю, кого можно слушать, если даже тебя сейчас нельзя, – прямо сознаётся он. И вдруг добавляет: – Ладно, тогда буду слушать твоё эхо внутри меня. Уж это-то точно безопасно.

У Жени немного перехватывает горло на этих словах.

– У тебя внутри... есть эхо меня? – уточняет он.

– Ну да, – бормочет Миша, последним мазком касается Жениной шеи и закрывает тональник, одновременно с этим пряча глаза. – Яркое такое. Давно уже. С начала сезона примерно. Я разве никогда не говорил?

Ох, как же жжёт это внезапное признание.

– Не говорил, – мотает головой Женя. И очень старается не сбиться с такого нужного сегодня сосредоточенного настроя, не развалиться и не растрескаться от нежности прямо сейчас. – Да, тогда слушай его, конечно. Оно плохого не скажет. И очень тебя любит.

Ох, ему бы самому успокоиться после этих откровений. Перед прокатом, ещё стоя за бортиком, он на некоторое время обнимает самого себя и просто держит, чтобы рёбра не дрожали, чтобы просто как следует собрать самого себя в единое целое. Нужно. На ближайшие четыре минуты – нужно любой ценой. Это дальше можно будет рассыпаться, отрываться от реальности и бродить в спутанных фантазиях, да хоть рыдать. Главное – сперва закончить прокат, и желательно чисто.

Если у Миши в голове, получается, есть Женино эхо, которое его подбадривает, то... почему такого же эха не может быть у самого Жени? Неужели ничего подходящего, так же подбадривающего до сих пор не было сказано?

Было ведь. Да вот только вчера же.

Я верю тебе и верю в тебя, произносит тень Миши в Жениных воспоминаниях. Уже чуть потерявшая чёткость и яркость, и голос уже звучит в памяти слегка приглушённо, но, кажется, совсем не потерялось заложенные в слова тепло, а это важнее всего. Ещё несколько мгновений Женя удерживает в груди отзвук этого тепла – три, два, один, больше времени нет, – и усилием воли снова погружает себя в стальную сосредоточенность, прохладную и отрешённую.

Ни о чём постороннем не думать. Музыка и элементы. Всё остальное, каким бы приятным и манящим оно ни было, сейчас лишнее.

Музыку Женя всё-таки отчасти упускает. Он старается тянуться за ней, вписываться в неё – но чисто сделанные элементы, как ему кажется, сейчас важнее, на них можно кое-что выиграть, а вот следом за ошибками в них зашатается и всё остальное. Поэтому Женя оказывается больше технически точен, чем музыкален – и напряжён ещё, это тоже не помогает ему в выразительности. Сейчас важнее нигде не накосячить. Не только на прыжках, но даже на шагах и на вращениях. Особенно на вращениях. Совсем некстати в памяти всплывает досадное падение с вращения, которое случилось на нацчемпе, и Женя изо всех сил гонит от себя это воспоминание. Не надо. Это лишнее сейчас, будет подтачивать изнутри, это собьёт. Женя как может старается думать о другом. О чём угодно, лишь бы о другом.

Его всё-таки начинает шатать, но уже в самом-самом конце, от облегчения, что всё сложное и важное позади. Он немного вываливается из финальной позы, и сам смеётся собственной оплошности, и не думает, что эта мелочь его подведёт. Если конкуренты обгонят его и съедят, то явно не из-за этого. Баллы выглядят приличными. В отрыве от сверхзадачи "заработать три квоты", скорее всего, Женя остался бы результатом доволен и считал бы, что для первого международного старта получилось очень хорошо. Но сверхзадача, к которой ещё, кажется, дополнительно подвязаны Мишино хрупкое спокойствие и его держащаяся на честном слове психика, окрашивает всё в совсем другие тона. Радоваться и быть собой довольным рано. Нужно сперва дождаться конца соревнований. Женя понимает, что ему нужно забираться как можно выше, потому что едва ли сильные соперники позволят Мише вырвать ещё хоть одну строчку. Но с такими оценками... он не уверен, что получится.

Ладно. Он уже сделал всё, что сумел, и поправить ничего нельзя. Теперь только волноваться.

Пока Женя переодевается и перебегает на трибуну, чтобы досмотреть произвольные, уже успевают выступить ещё несколько спортсменов, и турнирная таблица меняется. Но она делает это как-то не так, как Женя от неё ожидал, и выглядит сильно оптимистичнее. Кажется, произвольная программа у некоторых спортсменов не заладилась. За счёт этого Жене удаётся отыграть пару строчек. И как же жаль, что он сейчас никак не может связаться с Мишей и передать ему, что ситуация уже не такая безнадёжная, что стало чуть легче!

Хотя, с другой стороны – может быть, лучше как раз наоборот, чтобы всё оставалось как сейчас? Как знать, как скажется на Мише новость о том, что можно чуть расслабиться, оставить себе небольшое право на ошибку? Женя в такой ситуации предпочёл бы ничего не знать и никакого пространства для косяков себе не оставлять, ему проще быть полностью сосредоточенным от начала и до конца. Миша же... чёрт знает, здесь выбор кажется похожим на обоюдоострый нож.

Но в любом случае, сейчас Женя не может ничего, так что и смысла делать какой бы то ни был выбор нет. Это всё одна сплошная абстракция сейчас.

Когда Миша наконец выходит на лёд, смотреть на него тревожно. Издалека он кажется перенапряжённым и даже немного загнанным. Это нехороший знак. Женя думает, что был неправ, когда ушёл так быстро. Возможно, стоило ещё поошиваться под трибунами ради возможности оказаться рядом с Мишей и хоть немного согнать с него это перенапряжение. Да, пожалуй, Женя допустил ошибку.

И ошибка, которую Миша допускает в прокате вскоре после того, как к Жене приходит эта мысль, кажется едва ли не расплатой. Даже не ошибка в полном смысле этого слова, скорее, помарка в каскаде – но Женя внутренне весь подбирается, боясь, что следом может посыпаться остальная программа. И она действительно начинает. Миша вдруг падает с трикселя, который у него всегда казался Жене безупречным, а следом идёт вымученный флип не с того ребра как отчаянная попытка собраться. Женя вжимается в сиденье, напряжённый настолько, словно это он сам сейчас катает и борется с собственной головой за каждый прыжок. Его колотит от волнения и от невозможности хоть как-нибудь помочь. Но следом у Миши всё-таки выходит очень приличный ритт, и вообще он, кажется, наконец собирается, справляясь с собой. Оставшиеся элементы – там дальше уже сплошь непрыжковые, может быть, это помогает, – он делает кружевными и прекрасными. Это должно хоть немного смягчить и падение, и остальные ошибки, чуть компенсировать, сделать их не такими страшными. Конечно, лучше бы их не было вообще... но, может, и так выйдет неплохо. Женя дожидается оценок, торопливо прикидывает, на какой финальный результат с ними можно рассчитывать, а потом спешит обратно под трибуны.

Он не уверен в том, что его там ждут, зато точно уверен, что должен там быть в любом случае.

У Миши, когда они встречаются, лицо побелевшее и хмурое. Немножко неживое. Женя догадывался, что увидит что-то такое, потому он сюда и спешил. Но прежде, чем он успевает произнести хоть что-нибудь, Миша обрывает его: – Молчи. Ни слова.

Несколько мгновений Женя мысленно бьётся об этот запрет лбом.

– Вообще ни слова? Или только про результаты? – всё же уточняет он.

– Вообще, – мрачно говорит Миша. Как будто выплёвывает.

Жаль. И... это всё усложняет, потому что у Жени есть стойкое впечатление, что ласковое воркование на ухо Мишу неплохо успокаивает. Но сейчас, если впихивать его поперёк Мишиного желания, оно явно не поможет. Поэтому Женя кивает и послушно молчит. Ладно. У него ещё остались прикосновения, с их помощью тоже можно кое-что сделать, если быть аккуратным.

Правда, на первые попытки погладить его по плечу или дотронуться до руки Миша не реагирует, словно не чувствует их вовсе. Но Женя продолжает мягко, но настойчиво трогать, не оставляет попыток достучаться, дозваться, пусть даже и без слов. И постепенно ему это удаётся. Увидеть перемены сложно, Женя их скорее чувствует: Миша оттаивает. Что-то неуловимо меняется в выражении его лица, во взгляде, в линии напряжённых плеч. Женя не может до конца уловить эти перемены, объяснить самому себе, что именно он заметил, но определяет общее настроение Миши как потеплевшее. Хорошо. Значит, дальше в том же духе. Осторожно, не испортить.

– Пойдём куда-нибудь, – просит Миша, заканчивая собирать вещи. – Всё равно, куда. Не хочу здесь. Мне надо проветриться, голову проветрить. Ты ведь со мной?

Женя полагает, что запрет на болтовню ещё не снят, поэтому рот на всякий случай не раскрывает. Но кивает с очень горячим энтузиазмом. Ему нравится идея побродить по улицам рука об руку с Мишей и, может быть, даже и помолчать – это тот случай, когда тихая близость будет важнее слов. От очень энергичного кивка даже лёгкая боль впивается в шею. Но Женя немедленно чувствует себя вознаграждённым, потому что видит в ответ улыбку. Совсем беглую, очень мимолётную, да и ту Миша сразу же прячет под маской. Но даже так у Жени вдоль позвоночника бегут взволнованные тёплые мурашки, и он сам расплывается в широченной, абсолютно глупой улыбке.

У них всё хорошо. Миша просто ещё не знает, потому что сам не разрешает об этом рассказать, но у них правда всё хорошо.

На улице они проводят с пару часов. Миша занимается в основном тем, что жадно втягивает сквозь маску прохладный мартовский воздух. Кажется, из-за не самого удачного проката он до сих пор ещё болезненно горит изнутри и пытается любыми способами самого себя остудить. Женя как может старается помочь ему развеяться. Время от времени он мягко потягивает Мишу за рукав, чтобы указать на что-нибудь забавное или просто интересное на улице. Первые пару раз Миша оглядывается на него с прохладным недоумением. Потом он смягчается, и по его глазам Жене вдруг становится очень-очень понятно, что под медицинской маской снова прячется улыбка.

Ой, хорошо. Всё лучше и лучше.

– Поговори со мной, – просит в какой-то момент Миша. И его пальцы вдруг проскальзывают Жене в ладонь, и от этого простенького прикосновения сердце заходится, выскакивая в горло. – Только не про турнир, умоляю. О чём-нибудь другом. О чём хочешь.

– Конечно, – бормочет Женя. И немедленно вцепляется глупым мозгом в первое, что приходит на ум, начинаешь безыдейно рассуждать о погоде в Стокгольме и о том, что здесь весна как-то приветливее и мягче, и начинается, похоже, раньше. Миша не пресекает этой бестолковой болтовни. Поддерживает. Включается в обсуждение, делится ощущениями – и если судить по тому, как всё свободнее и свободнее он говорит, ему постепенно становится легче. И пальцы его, чуть напряжённые, по-прежнему у Жени в ладони, и этого достаточно, чтобы мозг плавился хуже прежнего, а язык трагически заплетался, завязываясь узлами.

– Что-то ты совсем на взводе, – замечает в какой-то момент Миша. Большим пальцем он деликатно, легко-легко поглаживает Женины костяшки, но даже это прикосновение ощущается очень горячим. – Ты-то чего? У тебя же в порядке всё. Тебя не тронут, ты отлично отработал.

– Я из-за тебя, – бормочет Женя, с трудом справляясь с голосом. И сразу же думает, что это подозрительно звучит как разговор о результатах, в который Миша просил не скатываться, и спешит уточнить: – Ты сейчас близко так... это волнительно.

Пожатие Мишиной руки в мгновение ока становится лихорадочно крепким.

– Вот закончится этот несчастный сезон, и я тебя не отпущу. По свиданиям затаскаю и испорчу напрочь, – шепчет Миша горячо и быстро, едва разборчиво. Но Женя разбирает и весь покрывается мурашками. Миша тем временем продолжает уже увереннее и громче: – Пойдём в отель. Здесь слишком людно.

Женя кивает. И спешит за Мишей, и в груди трепещет что-то изумительно сладкое – наверное, это снова расцветает то самое эхо, о котором они уже говорили сегодня. Я тебя не отпущу, и это звучит так, словно ничего прекраснее и услышать нельзя. И зачем-то ещё в эти мгновения Женя не может перестать думать о том, что будет очень глупо захлебнуться собственным заволновавшимся сердцем и скончаться прямо тут. Дурак. Зачем думать о плохом, когда всё идёт очень даже наоборот?

Миша начинает целовать его ещё в лифте отеля. Губы у Миши холодные и настойчивые, а Женя всё пытается согреть его в ответ, и прикосновениями и дыханием, льнёт навстречу со всем жаром, который только может из себя исторгнуть, и начисто забывает, что им вообще надо выходить на этаже. Миша сам отстраняет его, сам тянет за рукав в коридор и по коридору – и сам снова притягивает к себе уже в номере, не позволяя включить свет.

– Какой же ты милый. Очень милый. С тобой так потрясающе уютно. Я могу вот так в тебя уткнуться и ничего не бояться. Ты же меня приручил просто, как тебе это удалось, – выдыхает он в темноте, и его дыхание обжигает Жене шею. И руки тоже обжигают – кажется, они лишь немногим теплее, чем губы, но всё равно, прикосновения ладоней к бокам и спине кажутся раскалёнными. Женя сладко ёжится и ластится к Мише. Даже глаза не надо закрывать, чтобы острее чувствовать все прикосновения и покрываться мурашками от каждого ласкового слова – темнота помогает, привязывает их друг к другу крепче. Миша тем временем продолжает настойчиво, жарко, почти болезненно шептать совсем рядом: – Не знаю, что ты во мне нашёл, но я этому чертовски рад, я же так сильно за тебя держусь. Не думаю, что зашёл бы так далеко без твоей поддержки. Я постараюсь дать тебе всё, что смогу, всё, что ещё умею. Только будь рядом, пожалуйста, дорогой мой человечек.

Женю всего ошпаривает этой внезапной, доверчивой, немного отчаянной нежностью.

– Да что ты. Куда я могу деться, я же так сильно тебя люблю, – задыхается он в ответ. И рискует обнять Мишу крепче, с силой вцепляется пальцами в гибкую талию и... ничего. В смысле, ничего плохого. Объятия всё так же длятся, Миша всё так же горячо дышит совсем рядом, и хочется вплавиться в это мгновение, запечатать его навечно. Женя, впрочем, рискует усугубить. Он осторожно склоняется к губам Миши, чтобы поцеловать, чувствует ответное прикосновение, прохладное и вновь маняще сладкое, и темнота начинает покачиваться вокруг, потому что голова кружится от плохо сдерживаемого счастья.

Женя готов вечно проторчать вот так, на пороге, сплетясь в объятиях, но Миша вскоре начинает высвобождаться.

– С тобой чудесно, – говорит он, тянется к выключателю, и над головами всё-таки вспыхивает свет. – Но пора наконец доразобраться с турниром. Чего ходить кругами возле этой чаши. Надо понять, на что я там накатал и куда нас низвергнул.

– Рассказать тебе? – уточняет Женя. Да, итоговую таблицу он не видел, убежал до последней тройки спортсменов, не досмотрев прокаты фаворитов, – зато хорошо помнит всё, что было до, и кто где расположился в верхних строчках, после этого досчитать, кто где расположился и что должно получаться в сумме, довольно легко.

Но Миша после лёгкой паузы качает головой.

– Нет, – очень твёрдо говорит он. – Спасибо, но я сам. Мои ошибки, мне и с последствиями знакомиться. Сейчас посмотрю результаты, прочту, что мне за это успели напихать, переварю – и вернусь к тебе, ладно? – И он уходит вглубь комнаты, на ходу вытягивая из кармана телефон.

Женя с нежностью смотрит ему вслед и думает: ничего не бойся, у нас всё хорошо. ты просто этого ещё не знаешь, но у нас всё, пожалуй, даже отлично.

У него внутри бродит сладкое-сладкое предчувствие, что этот вечер, и без того уже неплохой, вскоре может стать ещё лучше.