Это. Было. Очень. Страшное. Утро.
И Майлз ни слова по этому повод не скажет. Губ не разомкнёт. Даже для Фелис. И для Фелис это было бы жалобой. Воем. И со слезами, конечно. Воем во всю глотку, хотя он бы не отважился произнести для неё ни единого слова об этом громче, чем перепуганным шёпотом. Никак иначе.
Это был кошмар.
О прекрасном сне речи не шло. Точнее, если… нет. Не точнее. Никаких точнее. Господи. Уж тем более никаких “если”. Упаси Господь от “если”, спаси и сохрани. Никак иначе.
Майлзу хватило этих мыслей. Господи. Нет. Он опять вспоминает. Нет. Никак иначе.
Первым, что парень делает по приезде — сбегает, именно это слово, вперёд всех. Ему не нужны фото. Ему нужно исчезнуть, пока все не зайдут — и едва ли они заметят его, пока он не заиграет.
Ему нужно подложить коробку с подарком на стул одному из молодых.
Ему нужно поднять крышку рояля.
Ему нужно снова привести всё в идеальный порядок.
Ему удаётся.
Обратно к клавиатуре. Ради всего святого, что в мире только есть, обратно к клавиатуре.
Несколько нот на пробу — хотя парень не жмёт на клавиши. Водит пальцами поверх них, и движение, будто он играет — на деле нет. Никакого звука для мира вокруг, шумящего гостями. Лишь для Майлза одного, у него самого в ушах.
И он бесконечно любит то, как это работает. Всё… не вполне идеально в мире вокруг, в планах и его чёткости, и готов поклясться Богом, он бы подрался из-за этого, хоть камни бросай, хоть ломай карандаши о стол, он бы разбил стекло, он… Зато. Зато сейчас. Вдох и выдох, медленно. Опускает руки на поднятую над клавишами крышку и держит её, прикрыв глаза. Беззвучно стучит по ней ладонями. Кто-то в стороне смеётся, громкий мужской голос, высокий девичий, стиснуть зубы. Парень горбится над клавиатурой.
Медвежий танец. Хочет ударить по клавишам, справа, двумя ладонями — именно ладонями. Нет. Никому не показать, ничего лишнего — ничего личного, никак иначе.
Майлз играет идеально.
И это всё, о чём другие должны думать сегодня, хотя бы сейчас — хотя бы на подкорках, их внимание всё равно на женихе с невестой. Вдох и выдох, медленно, носом. Лёгкие и рёбра.
Это всё, о чём он должен думать сейчас.
И он знает, как прозвучит то, что он сыграет — сыграет идеально. Без единого промаха.
Вот так.
Они попали не в ту гостиницу. Грёбаный Господь. Сцена с утра была ужасной. Невыносимо. Готов трястись и готов себя стукнуть, будь он отдельным от себя же человеком — неловко ударить себя самого кулаком, и всё — только из-за того, о чём задумался. На пару секунд. Ещё несколько. Пару минут.
Умылся холодной водой, как только девушка убежала на улицу. Протоптал коридор, ходя из угла в угол. Всё, чтобы успокоить это. Всё, чтобы целенаправленно перевести внимание, которое брыкалось, не подчиняясь, своевольное. Хуже любого коня.
Они попали не в ту гостиницу — сильно растерялись — и взяли не тот номер. По его вине. Вот это правда лучше опустить. Иначе он умрёт на месте, опять, снова, ещё раз.
Это был невыносимо неловкий вечер.
Всяко лучше утра. Хотя что хуже него?
Не так.
Майлз играет идеально.
Знает это. Сомневается в этом так редко, как священники сомневаются в Боге. Темп. Ноты. Ни единого движения мимо. Он помнит, как выглядит партитура, вся, каждая страница, каждый сантиметр — и квадратный, и длины стана, каждую ноту.
Он скромный — и он ни слова не скажет против, назови его кто мастером в деле. Правда, происходило это раз в никогда. Не значит, что это не так.
Рояль был в идеальном состоянии. Парень над ним трясся всё время, что они праздник готовили — а это больше недели. Каждый день, по несколько часов, проверяя струны, молоточки, всё, до сантиметра. И всё в идеале, всё по форме, всё в точной норме. Белоснежные клавиши. Следы от пальцев нынешнего игрока, самого Майлза — самого первого, кто их касался. На инструмент не поскупились, хотя с ним вышла запутанная история.
Платье на его подруге смотрелось по-настоящему идеально! Как смотрелось — так и смотрится. Не изменится за весь вечер. Ладно, если сомнётся, ладно, если что угодно. Ей очень идёт. Никаких мыслей больше. Ему вовсе изначально про это платье думать начинать не следовало. Мысленно — одна нота в диссонанс, наяву — ни единой.
Даже если они друг с другом в нарядах не сочетались, велика ли разница? Майлз выглядит… хорошо, наверное? Он не уверен. Обычно он выглядит как дурак.
Она — небесный голубой, такой светлый цвет, воздух летним утром, и Майлзу нравится текстура — кажется, ему в целом нравятся гладкие вещи, пальцы скользят, но не как по пластику. Такое лёгкое. Ему нравятся рюши. Воздушные рукава. О вырезе он не задумывается — пробегает где-то в затылке. Укол такой, но быстро так же без осознания отгоняет.
Майлзу — кофейную тройку, тёмную. Плотный пиджак, лёгкая шершавость. Твид? Не уверен. Не вспомнить. Руки скользят по подкладке, другая ткань, и неприятно, потому что проскрипят, если наклонить пальцы и надавить на натянутую ткань. Карман на груди, по одному снаружи и внутри. Мягкая жилетка, такой странный контраст. Накрахмаленная чисто-белая рубашка.
Он выглядит хорошо. Она выглядит прекрасно. Она короткий вдох, обрывающийся на мгновение где-то в горле, никуда не дойдя, и исчезающий незаметно из памяти. И к лучшему.
Беззвучный стук пальцев по коленям.
И он очень не хотел никого касаться сегодня, никого, только клавиши — и она очень странно посмотрела на перчатки. И он не задумывается об этом взгляде. Упаси Господь.
Не уверен, не смотрел ли так же ино… Майлз, чтоб ты поломался!
Чуть ускоряет темп, сбивается.
Опускает руки на клавиатуру, накрывает ладонями. Не давит, и звука нет. Качает головой, выпрямляется и сам, непозволительно похожий и сам на натянутую струну. Его не замечают — или не видят. Крышка рояля поднята. И слава Богу.
Он всё ещё смотрит вниз. “Чёрным клавишам не нравятся белые”, тихая быстрая мысль — не замечает.
На строку стана обратно. Не так спешно — снова быстро. Как можно обогнать аллегро, ещё и повышенное? Это невероятно, но у вас получилось, Татьяна!
Водит пальцами поверх клавиш. Сначала. Жест — почти нажимает, но не касается. Снова убеждается, что помнит движения в точности. Звука для мира вокруг нет — только для самого Майлза.
Теперь — идеально.
Всё верно.
А её волосы пахли сигаретным дымом.
Именно им, когда парень, снова совершенно забвенный о ситуации вокруг, поправлял её причёску. Даже не неловко было — и к лучшему.
Там должен быть парфюм, и Майлз вспомнит его после.
Сигаретным дымом. Должны и сейчас. Трудно перебить.
Да.
Майлз, пожалуйста.
…Нет. Не всё.
Парень вдруг поднимает голову — такое резкое движение, что вестибулярный аппарат на него зло щёлкает полной ставью собачьих зубов.
Тишина, для Майлза — вдруг могильная. Он на свадьбе, какая тут могила? И всё же, на мгновение… Сердце неприятно дёргается в груди. Впервые не рад тишине. Хмурится.
Тихий скрип двери. Стук каблуков, второй.
Брови поднимаются. Вот что.
Молодые.
Он тут же улыбается — широко, щёки вот-вот заболят. Он тут же обо всём забывает — теперь пора для звука. Он тут же обращается к клавиатуре.
И всё идеально.
Даже не выглядит глупо всё, что выказывает его увлечение!
Только забывает о мире вокруг — при этом прекрасно осознавая Рочестер и Бернера, если правильно помнит их имена, — и всё подавленное выходит на свет люстр. Даже не выглядит глупо.
Даже выглядит правильно. Беззвучно стучит каблуком туфель, качается над клавиатурой — и ладно, что финтит.
Ладно. Возможно, всё раскачивание было немного лишним, но он об этом никак не думает. Ладно, к чёрту, что он как-то причесался. Ну, его причесали. Эгоистично как-то на секунду вышло. Мягкие руки. К чёрту, а жаль — старалась. Ла.
Ладно.
И, ладно, он не уверен, кому следующие несколько строк стана, и не уверен, что там за короткое слово бормочет, не больше одного слога — и не будет уверен, когда задумается.
Наверное, не задумается.
И к лучшему.
Несколько нот — свадебный вальс. Для него несколько нот — и увлечение снедает его. Живьём так, как бросок ягуара из тени — быстро, разом, навсегда.
И, ладно, для него не существует ничего, кроме клавиш и лёгких движений платья на краю зрения, пол пиджака.
Причёску таки жаль.
Оглядывается по сторонам в секундах, полуминутах тишины — для него, на удивление, время быстрое, совсем не так, как всегда.
И, когда его время подходит к концу, когда все стихает, когда все обращаются к главным празднующим, пока он ещё рад, пока на него ещё не стал давить шум — он сбегает. Незаметный.
Незамеченный.
Это ничего нового.
И он будет ждать девушку снаружи. Один, никем незамеченный. Он не боится побегов — его без необычной величины беспокоит, что он тут — и, может, в целом — так один и останется.
Майлз подождёт.
Подождёт небесный, тонкий как воздух — сигаретный дым — мягкие пальцы — непривычно распущенные волосы вместо хвоста, так, что он теряет её иногда, меньше чем на долю секунды.
И, ладно, стоит признаться со смешком, таким неловким, неловче птенца, беспокойным, тихим в попытке сокрыть — стоит признаться, что, возможно, ему слишком нравится короткое слово, не больше одного слога.
И Майлз вдруг улыбается. Увидел.
Здесь.
Не зря ждал.
Диез одной ноты, вторая октава.
Теперь всё верно.
Никак иначе.
Рин.