тебе тринадцать лет, и, по-хорошему, тебя зовут ким кицураги. но вот так дела — "узкоглазый", "очкарик" и "умник херов" совсем не похоже на "ким кицураги".
это вообще, если честно, ни на что не похоже, разве что на попытку заставить себя думать о своей инаковости в негативном ключе. но отзываться на это ты научился в рекордные сроки, чтобы не дать им повода ненавидеть тебя сильнее.
это не работает. им хватает лишь случайно услышанного слова, чтобы запустить по детскому дому слух. «пацаны, кажется, узкоглазый не по девочкам, берегитесь». тебе пятнадцать. и тебе кажется, что с тобой фундаментально что-то не так.
какое-то время ты даже не можешь понять, что именно. и ближе к шестнадцати годам понимаешь — практически все.
ты не улыбаешься, потому что улыбка у тебя в лучших случаях неестественная и кривая, не показываешь, как следовало бы, в принципе никаких ярких эмоций — внутри тебя торнадо, а ты заклеиваешь окна изолентой, чтобы пострадал от него только ты.
не проявляешь интерес ни к чему и ни к кому, кроме книги про устройства всех известных механизмов, — о, как ты надеешься запачкать руки в машинном масле во время починки или усовершенствования хоть одного из них! — найденной в школьной библиотеке. и кажется, приди ты туда снова за какой-то подобной книжкой тридцать лет спустя, библиотекарша бы просто выдохнула с каким-то облегчением и сказала: «а, кицураги (она всегда произносила твою фамилию скорее как "китсураги"). учебники по механике там же, где и всегда. веселись, юный гений, однажды ты всех нас затмишь». ты так никого и не затмил. но мысль о теплом приеме вызывает у тебя странную улыбку.
ну и, чтобы подытожить приговор — ты выбиваешься из кучки несовершеннолетних "истинных ревашольцев" еще и внешностью. невысокий, очкастый и очевидно не местный — твои предки настолько хорошо иммигрировали, что сразу под землю. «и ты должен был отправиться за ними», — слышишь ты однажды от такого же постреволюционного ребенка без родителей, как ты сам, и искренне признаешься самому себе в непонимании этой логики.
а, ну и еще — к восемнадцати годам тебя невозможно было спровоцировать. ты смотрел на провокаторов с таким презрением, отрывая взгляд от книжки по механике, что особенно неуверенных это затыкало. в двадцать тебе выделили очень маленькую квартирку, как тому, кто читал все правила и своды указаний — там было написано, что у всех выпускников из детского дома должно быть какое-то жилье. ты живешь там до сих пор.
(тебе слегка стыдно, что ты не накопил на жилье лучше).
в двадцать три ты вышел спасать первого проблемного подростка с невыносимой гордостью и закатно-апельсиновой курткой на поясе. ты будто совершенно ничему не научился или научился абсолютно всему — коллегам никогда не понять.
первые несколько лет ты говоришь с ними на одном языке своим кофейно-коричным успокаивающим тоном. это изматывает, так что с двадцати восьми после работы ты куришь по одной, но продолжаешь быть отцом всех детишек, биологические отцы которых скупали все табачные киоски в округе, а матери — винно-водочные. это твоя работа. тебе постоянно кажется, что ты в чем-то очень сильно задолжал этому мечущемуся из крайности в крайность ревашолю, и каждое твое действие обязательно должно возвращать долг хотя бы немного.
потом ты начинаешь входить во вкус и решаешь практически пользоваться своим положением — подозреваемые в хранении наркотиков раскалывались после того, как ты их в наручниках приводил в уцелевший ревашольский парк аттракционов. «не хочешь говорить? хорошо, смотри, это карусель. я оплачу час».
на некоторых действовало. посидят, поотрицают, пройдет еще минут пятнадцать, и под строгим взглядом все признают.
о, как ты вживался в роли тех, кого хотят пред собой созерцать!
в тридцать восемь ты оказался в отделе по расследованию убийств. ты так-то и не думал, что доживешь до тридцати восьми. как-то само вышло. нашел один из старых учебников, наконец-то выделил время для механических экспериментов — очки починил после грандиозно отломавшейся в тире дужки. четыре из десяти все равно выбил.
в тридцать девять был *он*. ну был, собственно, и был. читать вслух что-то ради тебя и твоего отвратительного зрения никто до него не догадывался, да и после него тоже. сойдемся на том, что тебе, даже тогда детективу с "шестеренками вместо легких", с ним было хорошо.
а в сорок у тебя появилась твоя первая мотокарета. о, как ты хотел сдувать с нее все пылинки, даже боялся лезть в чудо техники со своими механическими экспериментами — собственность участка, как-никак! фраза про шестеренки вместо легких получила новую жизнь, не было никого, кого ты бы не предпочел ненаглядной купри кинеме. ты изучал этот вид мотокарет несколько лет к ряду с помощью различных журналов, когда скромная коллекция научной фантастики была прочитана вдоль и поперек.
но даже в сорок три, когда тебя все еще зовут ким кицураги или, что звучит даже солиднее, лейтенант кицураги, ты умудряешься все еще быть "узкоглазым очкариком" для тех, кого ты должен защищать.
ты дитя ревашоля, кто бы что не говорил, но вот только горе-отец променял тебя на возможность никогда не сталкиваться со своими чувствами лицом к лицу.
и ты весь в него.