– Курить вредно. А при детях особенно. 

Невозмутимый голос отрывает от просмотра документов. 

Невозмутимый настолько, что совершенно не похож на голос ребёнка. Вроде опусти глаза – ангел ангелом. Рыжие волосы, голубые глазки и очаровательный голосок. Но из внешней картины выбивается слишком взрослый взгляд и поведение. Но всё же – ангел! С рожками. 

– Портить зрение тоже плохо, – говорит Дазай, но сигарету всё равно тушит. Несколько затяжек ему хватило, а здоровье дитятко надо беречь. Оно у него очень хрупкое.

От этих мыслей становится гадко и хочется вновь закурить, но желание Чуи – закон. 

Дазай ненавидит законы. Отчасти потому, что их пишет мафия с ним во главе, умело манипулируя парламентом, но эта интересная игра только больше доставляет головной боли. Отчасти потому, что он тоже связан ими. 

Но больше всего Осаму ненавидит те самые законы, над которыми он не властен. Исключением из этого является только Чуя, и, хотя могло показаться иначе, речь шла не о тех законах. 

Законы мироздания, подлости, кармы? Так это вроде называется. Вот именно их Дазай ненавидит так отчаянно и сильно, что порой ему хочется перестрелять каждого встречного, лишь бы избавиться от дурацких чувств 

где-то в грудной клетке. 

Останавливало его от этого только присутствие Чуи в жизни. Нежные руки ребёнка парой прикосновений усмиряли бушующую бурю злобы, а улыбка заставляла верить, что всё будет хорошо и гораздо лучше. Непременно. 

И в это так хотелось верить. 

– От слепоты не умирают, а от сигарет – да. 

Дазай сглатывает. Слово «смерть» из уст мальчика звучит с особым оттенком. Это он ненавидит, наверное, ещё больше, или же на одном уровне с неподвластными ему вещами. Он до сих пор не может определиться. 

Слово «смерть» для Чуи стало едва ли не первым услышанным в этом мире и самым преданным спутником – после Осаму, конечно. 

– Ты заботишься обо мне? – сглотнув противный ком в горле, безразлично интересуется мужчина. 

Чуя усмехается. В его возрасте это выглядит особенно несуразно, потому что детский вид не вяжется в сознании с такими взрослыми интонациями и поведением. Кажется, он уже думал об этом. 

– Возможно, старикан.

Чуя прикрывает глаза, откидываясь на его плечо. Эти редкие порывы, которые он позволяет себе – одна из немногих радостей в жизни ребёнка. Из тех самых тайных желаний и запретных удовольствий, потому что

нет смысла привязываться к человеку, если всё равно умрёшь. 

Это больно. Это очень больно: каждый раз повторять себе «это правильно», когда отчаянно хочется прижаться ближе, уткнуться носом в чужую шею и просто наслаждаться моментом. 

Чуе не важно, что ему всего десять лет. Это телу десять лет, а тому, кто находится внутри него столько, сколько существует мир, возможно. У него нет детских желаний, у него есть бесконечная усталость и подавляемая лишь прикосновениями шатена страшная ненависть и жажда крови. Пока ещё тихая в масштабах отравляющей его организм сущности, но очень-очень страшная. После таких вспышек хочется закрыть уши, глаза, рот, чтобы ничего не чувствовать. И сидеть в пыльном углу, сливаясь со стенами. 

Пыли, к сожалению, у Дазая нигде не было.

Только через пять лет в районе сердца, навеки сокрытого клеткой рёбер, всё покроется пеплом, когда тонкая рука выскользнет из его рук. 

– Мы ошиблись. Это было неправильно, – тихий шёпот из бледных губ напоминает о самых ненавистных законах. 

Дазай прикрывает голубые глаза, в которых нет даже намёка на огонёк жизни. И лёгким прикосновением к пока ещё тёплым губам пытается убедить себя, – их – что они всё-таки не были настолько глупы, как оказалось на самом деле.