Раньше меня звали Циньци Хугуан. Впустую прожита шестая часть жизни, сменено четыре имени. Совсем недавно был дворцовым лекарем — светлейшие годы, безоблачные и безмятежные! Увы, эта глава окончена жестоко и бесповоротно: в Беловодье-столице разразился кровавый переворот, и жив я нынче лишь благодаря тому, что четвёртый господин-виверна силой втолкнул меня в последний дирижабль из столицы, в полный беловодскими тканями товарный отсек.

В тот момент я ненавидел четвёртого господина, злость моя текла острыми стекляшками-слезами, я думал — задохнусь, ослепну, а сердце остановится. Что стало с правящей семьёй? Что стало с господином Лазарем? Почему они остаются, а меня отсылают подальше, как слабого, как нежизнеспособного?

Конечно, сердце моё осталось полностью целым, а слёзы лишь затуманили взгляд. Дирижабль прибыл в Эодею, но её поражающего воображение, вечно бодрствующего вокзала я не увидел; спрыгнул на железнодорожные пути где-то среди туннелей и технических построек, и плутал среди них в поисках улиц, до белизны костяшек вцепившись в свой аптекарский короб — господин-виверна швырнул мне его в руки, а я… я даже слова не выдавил на прощание.

Дальнейшие мои блуждания не заслуживают упоминания. Умом я понимал, что жизнь должна продолжаться. Пускай дворцовому Циньци, нежному возвышенному существу, пришла пора умереть и забыться, это ведь не единственное моё имя, не единственное моё воплощение. До получения этого имени я был кем-то другим, но как вспомнить тот ускользающий образ?

Я блуждал по непривычному городу, сталкивался с существами, которых никогда не видел. Среди них достаточно было тех, кто меня избегал, или оскорблял, кто-то сдёрнул золотистые заколки с моих волос, сорвал жемчуг с пёстрого ворота. Однажды я видел тёмную фигуру, существо, которое возвышалось над окружающими на добрые две головы; забывшись, я упал перед ним на колени, прорыдал «Со всем уважением приветствую мать-виверну» — прорыдал, и тут же засмеялся, ведь знал, что никого из очеловеченных виверн здесь быть не может.

Упав на колени, встать у меня уже не получалось — я знал это нервное истощение, как никто, когда днями не знаешь ни сна, ни еды. Но во дворце я мог упасть в любой угол и проспать несколько часов без вреда для здоровья, а в чужом городе…

— Нет, молодой человек, это никуда не годится, — услышал я голос с небес, точнее, с высоты роста того поразительного существа. — Поверьте, в молодости всё кажется окрашенным в чрезмерно драматические краски, но зачем так убиваться? Вставайте, вставайте. Идёмте, прямо в светлое будущее.

Так я впервые столкнулся с доктором Бонифацием Агготом — в тот день он вложил в мою безвольную руку стаканчик горячего чая и оторванный лист бумаги с адресом временного приюта. Адрес был написан кошмарным врачебным почерком, но трудность была не в этом — я не привык читать буквенную азбуку, и моему спасителю пришлось едва ли не за ручку вести меня в место назначения.

Подобные проявления доброты ему несвойственны, но узнал я об этом много позже.

Следующие месяцы моей жизни мало достойны упоминания. Обретаться мне приходилось в общежитии с людьми куда более печальной судьбы, работу мне приходилось брать какую придётся — и листовки клеить, и улицы мести, и посуду в больничной столовой мыть. Последнее, впрочем, оказалось не так плохо — вид текущей воды немного успокаивал мою раскалывающуюся от горя голову.

Как я уже сказал, жить приходилось мне в одной комнате с шестью существами печальной судьбы — и я им благодарен. Они были ни злонамеренны, ни враждебны, их истории были похожи на мои, и помощь они оказывали с радостью. Ради них я всё же открыл аптекарский ящик, и вспомнил, кто есть и что умею. Инструменты мои пережили путешествие с честью, и только самые тонкие пузырьки раскололись, запачкав песчаное дерево чёрными потёками.

Не скажу, что моя практика нищего врача была особенно успешной. Запасы расходников из Беловодья скоро кончились, на новые не хватало денег, да и местная терминология отличалась от привычной мне. Пилюли, лепёшки и сладости здесь считались одной сущностью и их называли пищевыми добавками, эссенции оказались концентратами, спирты были настойками, уксусам и вовсе не было применения. Всё, что я в изобилии имел во дворце, здесь считалось диковинкой, а что было редкостью и заморским подарком у правящей семьи — того здесь было в изобилии. Соседей по комнате мне приходилось лечить чуть ли не наугад, пока я не нашёл сил купить «Полный справочник эодийского провизора» и не сопоставил его со своим «Сборником проверенных сочетаний».

Когда я вот так пишу, это кажется самоочевидным, но попробуйте разобраться сами, застряв в чуждом окружении! Когда рядом нет ничего привычного и знакомого, всякая новая мелочь вызывает острейшее чувство бессилия, оно накатывает тяжёлыми волнами, и из них не выплыть, как ни приказывай смятенному разуму.

Однажды меня арестовали за «распространение клеветы» и «оказание медицинской помощи без лицензии». Дело произошло всё в той же больничной столовой; я разговорился с уборщиком по поводу его кашля, и назвал черномасляную настойку в рецепте бесполезной, объяснил, что её выписывают «чтобы пациенту казалось, будто лечение идёт полным ходом», и что не стоит отдавать последние гроши…

— В нашей больнице кто-то выписывает этот пережиток прошлого? Преступно, она устарела ещё в моё студенчество, — услышал я жуткий голос с небес, хотя никаких небес в больнице не было. — Использовать её всё равно что лечить цирроз печени настойкой боярышника, уважаемый, поберегите здоровье.

Я поспешил скрыться из виду доктора Аггота, потому что теперь, при свете дня и при моей ясности разума его непохожесть на мать-виверну особенно бросалась в глаза. Тут меня и взял за локоть стражник, который обычно скучал у главного входа, его спина чуть более прямая от неожиданной работы: на вас поступила жалоба от одного из докторов, пройдёмте в участок для оформления…

Эту неловкую сцену прервал — кто бы вы думали:

— Жалоба о клевете на бесполезное лекарство? Полагаю, это делает меня его соучастником. Прежде чем увести нас для оформления, голубчик, передайте главврачу: операции на вторую половину дня доктор Аггот отменяет, потому что арестован и скован по рукам суровым законом. О горе-горе…

На мой взгляд, доктор не казался особенно расстроенным — все его четыре глаза с удовольствием наблюдали за молчаливой растерянностью что меня, что стражника.

— Что стоим, кого ждём? Голубчик, арестовывайте нарушителей порядка шустрее, вы же не для красоты всё это время у входа торчали? — серьёзно спросил доктор и даже протянул две руки, будто в ожидании наручников.

— На вас жалобы не было, — растерянно сказал дежурный и отступил на шаг назад.

— А я чистосердечно признаюсь, что активно участвовал в клевете. Почему меня не арестовывают? Требую, чтобы и меня арестовали. Иначе у моего дорогого друга сложится впечатление, будто его шустро бросились задерживать по пустякам только потому, что он недавно прибыл в наш славный город.

На это стражник собирался пролепетать что-то про «недоразумение» и «впредь так не делайте», но доктор только небрежным жестом указал на дверь — возвращайтесь на пост и не заставляйте вспоминать о себе. Ко мне же обратился с беспокойством:

— Мне жаль, что такому смышлёному юноше приходится сталкиваться с нашими косными порядками. Доблестные стражники заслышат ваш нежнейший выговор и сразу надеются закрыть месячную норму раскрываемости мелких правонарушений! Не считаю себя вправе раздавать советы, но знайте, что если быстро скрыться в толпе, они не будут долго искать.

Он много говорил, этот странный доктор; даже если беседа была односторонняя, я уже боялся, что ей предстоит прерваться. Непрошеные слёзы опять жгли глаза, хотелось сбежать, забиться в угол, забыть обо всём, что было сегодня — лишь бы ненужная надежда не прорастала в сердце.

Этого, конечно, не произошло.

— На самом деле я впервые встречаю существо вашего происхождения… почему вы так расстроены? Неужто жалобный инцидент задел вас так глубоко?

Вопрос казался искренним. Хотя присутствие доктора было пугающим, хотя его интерес выглядел праздным, он спрашивал с сожалением — вот почему я ответил правдой:

— Вы первый в этом городе, кто говорит со мной просто так, без нужды в скромных аптекарских знаниях, — пробормотал и тщетно попытался вытереть глаза рукавом.

— Лишь потому, что я привык высматривать самоцветы среди серости и камни среди почек, — чуть рассмеялся доктор, обнажая в улыбке бритвенно-острые зубы, как если бы в родословной ханари могли затесаться виверны. — Если захотите поговорить, в субботу ближе к десяти вечера загляните в кондитерскую за нашей больницей. Такого меренгового рулета, как там, не сыскать во всём городе, уверяю.

Тут он несколько удивлённо воскликнул: «О, посмотрите на время. Нужно бежать, пациенты под хлороформом не терпят опозданий», и так я наконец смог покинуть негостеприимную больницу, забиться в свой холодный и многолюдный ночлежный угол.

Я не думал с ним встретиться. Не хотел лишних напоминаний о новоприобретённой бедности. Не хотел наблюдать, как будет медленно гаснуть праздный интерес. Однако нужда вынудила меня: скромная известность «доктора нищих» расползалась по эмигрантскому кварталу, и незаметно рос тонкий ручеёк тех, кто хотел обменять пару монет на действующее лекарство. Это не принесло мне радости, скорее наоборот: стали пугающе очевидны пробелы в знаниях, которые я приобрёл в размеренной дворцовой жизни.

Ведь у меня был только один главный пациент, господин Лазарь, и лишь иногда я снисходил к менее царственному окружению, слугам или стражникам — все они похожего происхождения, тенары сайкесси и рейны маракеш, и лишь один чистокровный ворген-перевертыш. Обстоятельства их жизни, привычки и недостатки были у меня как на ладони, и мне никогда не приходилось учитывать многие факторы… например, недостаток средств, невозможность сменить обстановку или питаться другой пищей.

Тела что анкари, что западных тенаров оказались внове для меня; хотя я мог вспомнить их особенности в теории, на практике лишь терялся и паниковал, в ужасе искал инструкции в «Полном справочнике…», и с каждой строкой чувство бессилия накрывало с головой.

Вот почему я оказался в субботу у сияющей витрины кондитерской — у неё было диссонирующее название «Леопольд Фанфара» — и часть меня сгорала от стыда, мечтала лишиться чувств и не проснуться, а часть была исполнена решимости… о жестокие небеса, часть меня была исполнена решимости попросить помощи.

И я получил столько, сколько ни мог и помыслить:

— Как вы сказали? Медная пигментация верхней пары глаз? — спросил доктор Аггот с настолько живейшим интересом, будто в мире нет ничего более достойного внимания, чем разгадывание диагнозов по рассказам дезориентированных мигрантов. — Сопровождается гнойными истечениями из обеих пар слёзных каналов, зудом и склеиванием кромок век вплоть до разрыва? И при внешней однозначности симптомов вас смущает, что анкари был как будто глуховат, а голос его охрип?

Кофе безбожно остыл, а расхваленный сладкий рулет он лишь надломал вилкой и тут же забыл. В свою очередь, я покрывал записями уже который лист дешёвенького блокнота.

Признаться, я ожидал, что вне работы доктора хирургической практики захотят поговорить о чём-то кроме органической начинки живых существ. Но энтузиазм доктора Аггота внушал ужас; я не мог заставить себя встретить взгляд четырёх сияющих глаз; даже если я смотрел на его руки — жесты его являли только искренний интерес: он водил ими в воздухе, как будто оттягивал воображаемое веко, будто пальпировал невидимые воздушные пазухи, будто считал пульс у основания предполагаемого черепа.

— Вы знаете, что это не обычный конъюнктивит от вредного производства, как часто происходит у тенаров, и вас не устраивают варианты с поражением печени. Что же, проницательность ваша в некотором смысле подобна рентгену. Будьте добры, позвольте блокнот, я вам лучше нарисую.

Его объяснения и быстрые, безбожно кривые схемы оказались куда понятней «Справочника…». Книгу он очень ругал: её единственное достоинство — это высокий тираж, но структура совершенно нелогична, а данные по редким случаям устарели на десять лет! Удивительно, что вам удалось продраться сквозь его зубодробительные формулировки — их как будто специально делали максимально запутанными.

И так наши встречи по субботам стали привычкой. Их было ровно пятьдесят, чуть меньше года. На одной из них он предложил место при больничной аптеке; мне пришлось признаться, что это трудновыполнимо:

— Это обернётся для вас проблемами со стражей. Видите ли, у меня нет документов, и для получения лицензии не предъявить ни диплома, ни паспорта.

Он лишь отмахнулся:

— Закон не настолько ригидный и всеохватывающий, как гражданам хотелось бы думать. Но я понимаю вашу тревогу. Пожалуй, на неделе потрясу нашего юриста, и в следующий раз скажу, что нам необходимо предпринять…

Но следующий раз был настолько катастрофическим, что про советы юриста некогда было и вспомнить.