На узкой койке, привинченной к полу, неподвижно сидит фигура, облачённая в тонкую рубашку, больше напоминающую то ли рубище нищего, то ли саван. Стройная девушка, хрупкая и нежная словно фея, если не приглядываться к её бледной коже, обтягивающей кости, на которых ещё достаточно мяса, чтобы в узнице можно было разглядеть человека.

      Она замирает, прижавшись спиной к стене и склонив голову к плечу. Чёрных волос давно не касалась щётка, её тюремщикам плевать, как выглядит жертва, поэтому спутанные пряди опускаются до самых бёдер, ещё хранящих следы былой женственности. Одна из стройных ног вытянута вдоль стены, с которой молочно-белая кожа вполне могла бы слиться, не украшай её узор из синих вен, другая же подтянута к груди.

      Гулкое эхо доносится до чутких ушей, скрытых под волосами. Отзвук уверенных шагов, отмеряемых тяжёлыми ботинками. Она сидит на койке, а по безмятежному до того лицу заключённой медленно расползается улыбка. Бесчисленное количество раз разбитые губы со срезанной и обкусанной кожей, покрытые сотней, а может и тысячью ранок, представляющие из себя одну большую, никогда до конца не заживающую чёрную коросту, на которой от движения проступает кроваво-алый цветок.

      — Урсула.

      Когда она открывает глаза, у решётки уже стоит мужчина. Высокий, крепкий. Он одет в военную форму, которая выгодно подчёркивает и широкие плечи, и сильные руки. Девушка тоже когда-то носила и военную форму, и тяжёлые ботинки. Когда-то очень и очень давно. Тогда же её звали Урсулой, а не заключённой или объектом, и тогда они, вроде, носили с Конрадом одно звание. Только вот истерзанный не меньше тела разум уже не вспомнит какое. И как давно это было.

      Конрад отпирает дверь в камеру, ставшую её обителью и запрятанную так далеко, что, не зная об этой узнице, отыскать её почти невозможно. В размеренных движениях нет ни одного лишнего жеста. Выверены от и до даже взгляды, слова, улыбки. Серые глаза, жёсткая линия губ, очерченные скулы и волевой подбородок. Идеальная внешность для человека, который знает, как и по чьим головам нужно шагать, чтобы не рухнуть в этом мире на самое дно.

      Мужчина садится на край койки, лёгкая улыбка трогает его губы. Он напоминает старого-доброго друга, пришедшего навестить раненного товарища в лазарете. Касается вытянутой девичьей ноги, Урсула остаётся абсолютно безучастной, когда пальцы, облачённые в перчатки, проводят линию от стопы до колена. Для завершения картины не хватает только участливого вопроса «как ты себя чувствуешь?» и пакета с фруктами в качестве подарка.

      Только Конрад прекрасно знает, что нормальный человек давно бы сдох, выпади ему участь пройти через то, что вытерпела Урсула. Он смотрит на некогда симпатичное лицо, украшенное сейчас лишь кровавым цветком на губах да заживающим кровоподтёком, протянувшимся от брови до самого подбородка. Чёрный глаз внимательно следит за каждым его движением, куда же направлен взгляд затянутого белой плёнкой глаза не известно никому.

      На грубой коже куртки капли воды, от самой же куртки пахнет прелой листвой. Там, откуда он пришёл царит осень. Где-то там, на земле опадают листья. Город по утрам укутывает нежным одеялом туман. Горят костры, в которых сжигают листву и ветки. Там же, в наземном мире, разливается в белые фарфоровые кружки кофе и лежат на блюдцах тёплые булочки с ветчиной и сыром. Куртка несёт в себе каждый из этих запахов, совершенно не различимых для человека, но таких желанных для той, что до конца своей жизни заперта глубоко под землёй.

      — Иди сюда, — произносит Конрад, и Урсула послушно подвигается к нему, поджимая ноги под себя.

      Заключённая, подопытная, объект, тело. Как ни назови, безвольная кукла, прав у которой меньше, чем у приговорённых к смертной казни. Истерзанное существо, некогда бывшее человеком и безжалостно пущенное в расход. Если верить записям медиков, то в этой черепушке не осталось и подобия рассудка, его выжгли дотла пытки и эксперименты. Такое же впечатление складывалось и у тех, кто видел тело, бездумно переставлявшее ноги, когда его куда-то конвоировали. Пустые глаза, в которых не отображалось и грамма интеллекта.

      Урсула привстаёт на коленях, вытягивает кверху руки. Маленькая, хрупкая, безмозглая куколка, которой едва-едва хватило ума заучить привычный ритуал. Перчатки отправляются на пол; пальцы Конрада скользят от острых коленок к пока ещё сохраняющим подобие округлости бёдрам, кожа которых покрыта сеткой тонких шрамов.

      Тонкая рубашка из грубой ткани легко сминается в сильных руках. Конрад стягивает её одним движением и отправляет на пол, к перчаткам. Снимает с себя куртку и накидывает её на худые плечи Урсулы. Губы девушки приоткрыты, если прислушаться, можно услышать, как сбилось её дыхание. Урсула склоняет голову к плечу, трётся носом о грубую кожу куртки, будто стараясь расслышать и хорошенько запомнить каждый запах, исходящий от неё.

      Небольшая грудь, как и бёдра, ещё хранит следы былой красоты. Бледная кожа, тёмно-розовые соски. Левую грудь не портит даже крестообразный шрам. Да и бросающаяся в глаза россыпь следов от инъекций тоже не способна изменить впечатление от некогда красивого, сильного, тренированного и выносливого тела. Может потому Урсула и прожила так долго, а может потому, что большую часть времени проводила в полусознательном состоянии.

      Куртка сползает с плеч девушки на койку, когда Урсула вновь вытягивает кверху руки. Грудь приподнимается, повинуясь движению мышц. Отчётливо в тусклом свете проступает шрам на разрезанном, а потом сшитом соске. Сколько раз это тело во имя науки истязали садисты в белых халатах? Опыты, не пытки. Садисты в песочного цвета форме не стали бы так аккуратно зашивать последствия своих действий.

      Конрад щёлкает Урсулу по груди, на что та почти не реагирует. Лишь крылья вздёрнутого носа слегка подрагивают. Может и не сильно больно, но неприятно. Только если завыть, завертеться или ещё как-то высказать своё неприятие, можно и получить. Раскрытой ладонью или кулаком, на что уж хватит ума у того, кто заметит реакцию. Этот урок, как и множество других, был усвоен чётко.

      Мужчина поднимается с низкой койки и потягивается. Девушка смотрит на него пустыми глазами. Что-то вроде взгляда кошки, залипающей в пустую стену, совы или змеи, за той лишь разницей, что глаза животных блестят. Урсула опускается на старое стёганое одеяло, утыкаясь лицом в куртку и подставляя внимательному взгляду обнажённую спину.

      Зарубцевавшиеся следы от плетей. Их должно быть три десятка или четыре. Во всяком случае точно не больше полусотни, это Конрад помнит точно. Хотя какая разница сколько было ударов, если в итоге нежный изгиб спины был иссечён и больше напоминал собой кровавое месиво? Он до сих пор помнит ту гордо выпрямленную спину и твёрдый шаг, каким Урсула шла к месту наказания. Рубашка и спортивный топ брошены на землю. Руки в кожаных петлях. Обычно подвергавшимся наказанию предлагали что-то, что можно было бы зажать в зубах, чтобы в процессе приговорённые не откусили себе язык. Только убийце подобного снисхождения ждать не стоит. Свист плети и на загорелой коже проступает алая полоса. Вторая, третья…

      Урсула не проронила ни звука, да и потом от петель отстёгивали не безжизненное тело, а вполне себе живого, хоть и едва соображающего от боли человека. Тогда, наверное, Конрад в первый раз задумался «а может ли человек вытерпеть подобное?», только ни тогда, ни сейчас ответа на этот вопрос не было.

      Заключённая, подопытная… безмозглая, безумная. Мало ли характеристик можно было подобрать к тому, чья участь — ад на земле?.. Урсула изредка вспоминала свою жизнь в те моменты, когда кажущаяся бесконечной боль отступала. Вспоминала и то, как смотрела с ненавистью в чёрных глазах на тех, кто пришёл полюбоваться на страдания живого человека и порадоваться тому, что на месте приговорённого не они. Вспоминала девушка и внимательный взгляд серых глаз.

      Удачно в её прошлом нашли убийство. В пылу ссоры разбить голову пьющему отчиму, поколачивавшему скатывающуюся в пьянство мать и маленького брата, который в один прекрасный день навсегда поселился на больничной койке, впав после очередной порции побоев в кому. К тому же отчим далеко не раз и не два откровенно приставал к девушке. Разбить ему голову и сломать его мерзкую грязную шею показалось тогда, в семнадцать лет, Урсуле таким незначительным наказанием за тот ад, в который отчим превратил жизнь её семьи.

      Только настоящий ад ждал её спустя почти семь лет. Когда Урсула уже ходила в форме, носила знаки отличия и думала лишь о том, как устроить уход за братом. В тот самый год, когда страну чуть было не потряс политический скандал. В тот самый год, когда наивный старший сын правящей четы решил, что ему всё по плечу. Когда решил жениться на какой-то дурочке из провинции и посвятить свою жизнь благотворительности и семье. Правящая чета могла бы стерпеть такой плевок в лицо, но вот совет… совет решил, что страна не может позволить себе такой роскоши.

      Во время посещения семьёй принца очередного приюта для нищих, двери здания как бы невзначай оказались заколочены. А внутри, тоже, разумеется, совершенно случайно, произошла утечка токсичного газа. Принц, его жена и две сотни нищих и калек стали жертвами той трагедии. Разумеется, совет нашёл и виновника. Какая разница на кого повесить преступление? Урсуле же не повезло в том, что в её прошлом было одно убийство, и в том, что она просто не нравилась старику генералу, считавшему, что бабе место исключительно на кухне и в койке, а никак не в рядах, носящих форму.

      В тесном подвальном помещении она сидела без воды и еды. Урсуле ломали кости рук и ног, особенно издеваясь над тонкими пальцами, вгоняли металлические пластины под ногти и вырывали эти самые ногти. Допросы были чисто символическими, зато зверства носящих песочную форму были самыми что ни на есть настоящими. Шрамы на бёдрах, оставшиеся после того, как в кожу вшивали стальные нити и мелкие пуговицы. Адская боль, воспаление и гной, после чего, не доводя до гангрены, металл извлекали из тела и отдавали узницу врачам. Урсуле не могли позволить просто умереть.

      Во время одного из незапланированных допросов, девушка освободилась от сдерживавших ремней, и попыталась сбежать. Допрашивающий отделался вырванной из сустава рукой, Урсула, которую едва скрутили трое мужчин, неделю валялась в карцере с раздробленными костьми рук и ног. Кажется, после этого её передали садистам в белых халатах, построивших под землёй целую империю, сравнимую по размаху с наземной.

      Конрад вновь садится на край койки и толкает Урсулу, заставляя девушку перевернуться на спину. Послушная куколка, заучившая, что за любое неповиновение тело будет пронзать оглушающая и ослепляющая боль. Девчонка, на себе испытавшая, что человеческое тело подчас бывает более хрупким, чем хрусталь или стекло.

      Мужчина нависает над ней, истерзанной, почти уничтоженной. Только в глазах, в глазу — чёрном, словно ночь, — он видит отблеск рассудка, но тем его игра интереснее, а желание сильнее. Конрад улыбается, очерчивая пальцами линию её скул и подбородка. Касаясь израненных губ. Оттягивает нижнюю губу пальцем, любуясь ровной линией зубов. Он не знал последствие ли это опытов, проводимых над ней, или же собственные ресурсы организма, открывшиеся в критической ситуации.

      Если не идеализировать Урсулу, не знать и не помнить ту девушку, которой она была каких-то год-два назад, то она будет на любителя. На ценителя прошедших через все круги ада тел, личность в которых почти полностью уничтожена. Конрад к подобным себя не относил, но раз за разом приходил в эту спрятанную ото всех камеру, чтобы посмотреть, что ещё осталось от Урсулы.

      Он без какого-либо страха целует её, надламывая едва подсохшую корочку, из-под которой вновь выступают капли крови. Проводит поцелуями линию до уха, прикусывает кожу. Урсула не красива, она лишь бледное подобие того человека, которым когда-то была. Вместо загорелой кожи бледное в пятнах, синяках и кровоподтёках нечто, но Конраду нравится касаться её тела, нравится целовать чуть солоноватую кожу и чувствовать, как вечно пребывающее в полусне тело оживает от его прикосновений.

      Урсула не живёт, она существует. Спит, либо пребывает в полусне. Видит, пусть рабочим после всех опытов и остался только один глаз. Слышит, хоть одно ухо явно глуше, чем другое. Чувствует всё, что продолжают день за днём совершать с её телом. Точнее бывшим когда-то её. Что они хотят из неё сделать? Игрушку? Куклу? Или, быть может, одного из тех монстров, о которых шушукаются стайки учёных?

      Конрад ничем не лучше других людей, думает Урсула, когда мужчина начинает играться с её грудью. Боль, ноющая боль разливается под кожей, пульсирует в каждой клеточке. Не хочется даже вспоминать о том, что с ней творили ублюдки в белых халатах. Сколько раз они вскрывали по живому, без какой-либо анестезии, её плоть, сколько раз они оголяли её нервы и пускали по ним ток?

      Говорят, люди, пережившие удар молнии, либо навсегда теряют чувствительность, либо до конца жизни не могут воспринимать касания к повреждённой части тела. На теле Урсулы в трёх местах на коже отпечаталась сетка из вен, совсем как после удара молнии. Сине-фиолетовые линии кажутся на бледной коже точно выжженными. Нервы, вроде бы, в тех местах должны были потерять всякую чувствительность, но чёрта с два. Может это и обман, и фантазия, но Урсула чувствует каждое прикосновение пальцев к своей коже.

      И Конрад ничуть не лучше тех, кто был до него. А может даже хуже, потому что в сознании жертвы наблюдатель, не пришедший на помощь, всегда в десяток раз хуже палача, выворачивавшего руки из суставов, ломавшего кости и загонявшего в плоть металлические пластины. Конрад всегда наблюдал за её страданиями, Урсула точно помнит его серые глаза, столь холодный взгляд невозможно просто забыть. К тому же, он насильник. Такой же, как и другие.

      Как трижды проклятый медбрат, который решил в перерыве поразвлечься с бесчувственным телом. Урсула лежала, распластанная на кушетке и медленно приходила в себя, когда этот ублюдок начал самозабвенно пыхтеть. Её пальцы, почти не слушавшиеся приказов тела, едва нащупали на низком столике скальпель. Чуть дрожащие подушечки скользят по острой кромке. Алая капля на бледной коже. Этого оказывается достаточно, чтобы чувствительность вернулась не к телу, нет, к рассудку. Титанические усилия уходят на подъём корпуса; что за дрянью её накачали? Дыхание сбивается, очень остро в голове отдаётся звук стрелок часов: тик-так, тик-так… Тик — она делает вдох и чувствует подступающую к горлу тошноту и безумную боль ниже рёбер. Так — от слишком резких движений на белых бинтах расплывается кровавое пятно. Тик — медбрат поднимает рыжую голову и смотрит на неё тусклыми, грязными, болотно-зелёного цвета глазами. Так — в его левом глазу, вокруг скальпеля, впившегося в черепушку почти по рукоять, расцветает такой же кроваво-алый цветок, какой красуется у Урсулы на животе.

      Полный боли крик раненного животного раздаётся, когда она слабеющими пальцами проворачивает скальпель, будто ключ в часах. Раз, два, три, четыре, пять… Крик боли, ненависти, отчаяния. Урсула сидит на кушетке, на её губах пузырится кровь. Она не может понять, что в этой омерзительной какофонии звучит громче: крики медбрата, шум за дверями палаты, тиканье часов или крики в её голове. Она приподнимается в попытке встать с кушетки и падает на пол. К крикам добавляется грохот костей, который кажется ей оглушительным, чёрт знает, как он звучит в реальности. Урсула пытается приподнять тело, хотя бы на локти. Скользить по полу, ползти, вспоминая как она много раз делала это в грязи на учениях. Только шум, безумно громкий, похожий на взрыв, треск её костей. Хруст пальцев, попавших под тяжёлые сапоги солдат.

      Острый, терпкий, чуть горьковатый запах одеколона Конрада ещё одной нитью связывает Урсулу с реальностью. С маленьким совершенным миром, с тем, что можно было бы назвать утопией. Если закрыть глаза и вдохнуть окружающие её запахи, то можно представить осень. Влажную, но тёплую осень. Укрытый туманом пролесок, начинающийся сразу же, где заканчивается сад. Сумерки, разрываемые лишь искрами, разлетающимися от костров точно бенгальские огни на новый год. Под спиной тяжёлая куртка, сквозь которую не чувствуется прохлада остывающей земли и мокрая прелая листва. Горячие влажные поцелуи покрывают кожу. Урсула запрокидывает голову, открывая шею. Конрад усмехается, целует шею и ключицы, прикусывает тонкую кожу.

      Его пальцы ласкают грудь. Кожа бледная, но не прозрачная, хотя в тусклом свете может сложиться совершенно иное впечатление. Голубые вены не вздулись, не выступают над кожей, и даже не стали ярко-фиолетовыми, как вены на бёдрах. Они просто есть: одна проходит рядом с самым соском, другая в сантиметре от него. Их отчётливо видно, будто стоит коснуться, слегка нажать и брызнет кровь. Но касайся сколько угодно — под пальцами, разделяя их и вены, будет лишь кожа. Бледная, прохладная, но достаточно крепкая для того, чтобы защищать. Почему так, чёрт его знает. Она не красива, действительно не красива. По Урсуле, словно по анатомическому атласу, можно проследить ход экспериментов.

      Из искалеченной груди вырывается громкий стон, когда прохладной бледной кожи касается горячая загорелая. Под его кожей стальные мышцы, Урсула это чувствует. Конрад крепкий, сильный, упрямый. Она чувствует улыбку мужчины, когда он вновь касается губами её тела. Живота, покрытого многочисленными шрамами. Чёртов сукин сын знает, что её тело одурманено бесконечными экспериментами. Конрад нежно, почти любяще прикасается к ней, бесстыдно лжёт на языке жестов и проклятое измученное тело верит ему. Поступай он так, как делали с ней другие, монстр внутри давно бы проснулся. Со сладкой улыбкой выковырял бы оба серых глаза, после чего раздавил бы их пальцами. Скользкие, они бы хлюпали в ладонях, разлетевшись как перезрелые помидоры.

      Урсула балансирует между мягким белым сном, тёплым коконом, состоящим из тепла, уюта и покоя, и бесконечным парадом кошмарных галлюцинаций и уродов, которым её страдания в радость. Чем иначе объяснить бесконечные опыты? Любовью к науке? К человечеству? Разум отказывается воспринимать такой мир, такую реальность. Проблески света в бесконечной тьме становятся всё более мимолётными и случаются всё реже и реже. Так рассудок покидает тело?.. Поначалу она спасалась речью, сидела в камере и рассказывала стихи, цитировала поэмы. Только чем дальше, тем тяжелее становился язык, тем меньше оставалось в памяти строк, тем сложнее становилось воспринимать слова.

      На её руках наручники: два металлических кольца, соединённых длинной цепочкой. Зачем они? Урсула не знает. Она не помнит. Не может вспомнить что делает в этой белой комнате под яркими лампами. Режущая боль внизу. Человек в форме. Не медбрат, нет, тот если и жив, то изуродован. Тогда кто? Зачем? Почему? Туман в голове нехотя становится прозрачнее. Операционный стол. Кровь. Боль. А справа, краем глаза можно заметить ещё одного человека. Он стоит спиной к ней, что-то делает. Что-то, что может сделать Урсуле ещё больнее.

      Рассудок холоден, словно сталь. Может память того человека, который жил до того, как девушка попала к учёным. Может, нечто — монстр — живущий в самых дальних и тёмных уголках души любого человека. Тот, что у ног, самозабвенно вколачивается в её тело. Как в какую-то куклу. Как в мешок с песком. Почему он, они делают это? Потому что могут? Потому что хотят? Потому что они люди, а она не человек, а объект? Потому что Урсула самая доступная для них жертва, над которой они имеют полную власть? Мерзко и больно, больно и мерзко. Холодно.

      На ногах фиксаторы, больше напоминающие кубики. Почему-то кажется, что они весят целую тонну. Ноги приподняты и разведены, поэтому Урсуле не составляет труда согнуть ногу, почти прижать её к груди, а потом от души распрямить. Удар такой силы, что отдаётся в рёбрах. Крик. Хруст. Мгновенный всплеск боли, словно под колено вонзили раскалённый металлический прут. Белый туман наркотического забвения рассеивается, а второй человек поворачивается.

      Цепочка на наручниках кажется безумно длинной лишь до тех пор, пока руки не взлетают и не накидывают цепь на шею второго человека. В тот момент оказывается, что длины цепочки едва-едва хватает, чтобы оплести шею да скрестить руки. Раз, два… тик-так, тик-так. Крылья носа подрагивают, лёгкие наверняка начало разрывать от нехватки воздуха. Глаза, наполненные кровью глаза, так очаровательно выкатываются из орбит. Больно? Тебе правда больно? Шприц с зеленоватой жидкостью выпадает из рук. Цепь впивается в кожу, почти полностью исчезая под багровеющими складками.

      Новый всплеск боли, от которого хочется кричать. Натяжение цепи слабеет, руки опускаются, освобождая свою жертву. Боль, пульсирующая боль. Пальцами судорожно касается груди. Тонкие пальцы в крови. Плоть красная. Жир жёлтый. Где больше всего жира в женском теле? В бёдрах и груди. Теперь Урсула уверена в этом точно. Грудь распорота и хлюпает, когда грудная клетка вздымается для очередного вдоха. Пальцы проникают в плоть легко. Такого не должно быть. Такого не бывает. Выпустите Алису из этой чёртовой страны кошмаров, она не хочет таких «чудес»! Из горла рвётся наружу булькающий полувопль-полухрип.

      Урсула спускает ноги на пол, натыкаясь фиксаторами-кубиками на грузное тело одного из людей. Больно, безумно больно. Больно дышать, больно двигаться. Где тот чёртов туман в голове, когда он так нужен? Когда так жизненно необходим? По бледным щекам струятся слёзы. Новый крик. Первый человек на полу, прижимает руки к разбитому лицу. Это он кричит. Валяется на полу и дрыгает ногами, когда ей тоже больно, безумно больно, а она даже закричать не может, потому что горло пересохло. Урсула поднимает ногу и опускает её, заточённую в чёртов куб, на голову мечущегося человека. Мимо. Ещё раз. В цель. Ещё раз. Ещё, ещё, ещё… кровавое месиво, кажется даже где-то проступили мозги.

      Ладонь прижата к изуродованной груди, чтобы не слышать хлюпающих звуков. Тело страдает не меньше разума, оно оплакивает свои беды. Свою боль. Урсула в крови, сочащейся из-под бинтов. Дрожащими пальцами она пытается сорвать их, и под теми, что поддаются, видит лишь рты. Раскрытые в немом крике. Так же бессвязно хлюпающие, как и грудь. Разрезы на теле, часть из которых безостановочно кровит. Она не человек, она монстр. Который хочет сбежать из своей тюрьмы, чтобы где-нибудь в тишине зализать свои раны.

      В кубиках каждый шаг отдаётся болью. Она как Элиза из сказки, только на помощь ей не спешат одиннадцать братьев-лебедей. Боль не ноющая, острая. Она идёт куда-то туда, под колени. Поднимается к бёдрам. Там должны быть нервы? Это в них будто раз за разом вгоняют раскалённые стержни? Это там что-то сворачивается узлом, стягивая все нити боли и заставляя кричать?

      Урсула не выдерживает, ноги подламываются, и она падает на колени, выставив перед собой руки, в тот миг, когда раскрываются двери. Белые халаты, зелёная униформа. Так много пятен, что глаза не успевают уследить за всеми. Тёмно-серые с чёрными разводами штаны, тяжёлые ботинки. Один опускается на цепь от наручников, приковывая руки к полу. Урсула подымает голову, чтобы чёрные глаза столкнулись с ледяной сталью серых.

      Конрад. Кон-рад. Кон-рад. Она знает его имя, помнит. Он был на тех допросах, где ей ломали кости. Жгли губы. Вырывали ногти. Он был там. Конрад. Кон-рад. Дра-кон.

      «Ты видишь, что они делают со мной? Ты видишь, что они сделали с моим телом? Помоги мне! Спаси меня! Убей меня!», — должно было прозвучать, но с губ срываются всё те же булькающие хрипы и стоны.

      Чёрные глаза горят. Рассудок полыхает и яростно кричит. Зубы оскалены как у животного, затравленного и загнанного в угол. Из-под бинтов не сочится, из-под бинтов льётся кровь. Конрад смотрит на девушку с жалостью и интересом. Этого хотел старик-генерал? Действительно этого? Она не безумна, это видно по глазам. Но скоро станет таковой, если всё продолжится. Изрезанное тело. Кровь, пенящаяся на губах. Одна нога в тяжёлом ботинке прижимает к полу цепь, пока ещё держащую худые руки, другой мужчина наносит удар. Вместо опьяняющего белого тумана сознание Урсулы укутывает блаженная тьма.

      «Ты не боишься что-нибудь от меня подцепить?» — хочется спросить ей. Закричать. Выдохнуть прямо в горячие, терпкие губы, терзающие её плоть. Только он рассмеётся. Будет хохотать так, что затрясутся стены. Как и любой другой человек, который наблюдал за экспериментами или читал отчёты по ним. Она пустая внутри. Никогда не понесёт ребёнка, даже если её заливать спермой. Не сумеет выносить, даже если всё сделать искусственно. Всё внутри выжжено подчистую, вряд ли там хоть что-то может жить. По сути, её тело теперь не более чем пробирка, которую можно наполнить чем угодно, и так же просто опорожнить. Да и стал бы Конрад её так трахать, будь хоть малейший шанс подцепить с тела какую-нибудь погань?

      Хриплое дыхание над ухом. Конрад двигается ритмично. Жар его тела передаётся и Урсуле. Её здоровый чёрный глаз возбуждённо блестит. Девушка тихо скулит и жмётся к нему. Конрад может дать руку на отсечение, что сейчас эта течная сука вообще не соображает. Он двигается в ней, ощущая, как сжимается плоть. Тесная, горячая. Урсула выгибается навстречу, подчиняясь его рукам, утыкается ему в плечо и дышит, дышит, дышит, впитывая в себя запах его разгорячённого тела, одеколона, дыма от костров и чёрт знает, чего ещё. Конрад вжимает её в койку. Вбивается в неё как безумный, пожалуй, сейчас это единственное определение, подходящее к ним. К нему. К его жажде, бесконтрольной жажде, которую вызывает в нём это хрупкое тело. Конрад снова и снова впивается в её губы, исступлённо целует и наслаждается стонами.

      Он кончает в неё и отстраняется. Смотрит на лежащее перед ним тело, которое сотрясает мелкая дрожь. Бледная кожа покраснела, на щеках разлился румянец. Урсула кажется беззащитной настолько, что это даже трогательно. Маленькая наивная девочка с густыми чёрными волосами, разметавшимися по подушке, и наивно-пустыми глазами. Даже и не скажешь, что когда-то это был сильный и волевой человек, шагавший к своей цели и подымавшийся, как бы больно не приходилось падать. Даже смешно, что он хочет обладать именно ею, а не той миниатюрной глупенькой блондинкой, которая приставлена к нему в качестве секретарши и в основном занимается только тем, что восторженно вздыхает в ответ на каждое слово Конрада, словно он этого не замечает. Или той грудастой рыжей медсестрой, которая почти ежедневно вводит в кровь Урсулы конские дозы транквилизатора.

      Нежное личико искажает гримаса боли. Конрад касается девичьей ноги. Острые приступы боли, будто в плоть вгрызается раскалённый железный прут, начались с того самого момента, как эта дура умудрилась очухаться на операционном столе, убить двух здоровых парней и почти через всю операционную бодро прошлёпать в металлических фиксаторах. Хотя, конечно, может быть дело и в тех экспериментах, после которых вены на одном бедре отпечатались на коже фиолетовым узором. Мужчина массирует место, где, по ощущениям, будто узел завязался. Урсула кусает подушку, крутится вместе с ней и тихо, почти беззвучно хнычет. Маленькая глупая девочка, разум которой то ли совсем растаял, то ли запрятался так далеко, что достать его невозможно. Наконец Конрад чувствует, что невидимый узел под коленом развязан. Нога в его руках расслабилась. Да и девчонка перестала метаться и теперь просто лежит, и глубоко дышит.

      Бледная кожа притягивает взгляд. Она как полотно, на котором извращённый психопат-художник изобразил главный в своей жизни шедевр. Конрад не может удержаться от того, чтобы не провести пальцами по внутренней стороне бедра. Кожа Урсулы мягкая и приятная на ощупь. Даже те места, что покрыты ярким, будто выжженным узором из вен. Белый и фиолетово-синий красивое сочетание. Ничуть не хуже тёмной татуировки, украшавшей его плечо и предплечье. Конрад касается внутренней стороны бедра губами. Девчонка настороженно замирает. Поцелуй. Достаточно невинный, если посмотреть. Второй поцелуй делает выше, вызывая тихий стон. Конрад готов засмеяться, глядя на эту девчонку. На то, как она крутится. Он продолжает целовать, прикусывать и лизать кожу, не забывая ласкать рукой другое бедро и живот. Урсула вновь мечется, стонет и скулит.

      Это заводит, безумно провоцирует. Стоны и почти сучий скулёж. Умоляющий взгляд, который он, может быть, дорисовывает в своём возбуждённом сознании. Приоткрытые губы, сбившееся дыхание. Урсула возбуждает в нём желание куда лучше и быстрее, чем другие девушки. Да даже порно не вставляет так хорошо, как эта сука, которая удивлённо взвизгивает, когда Конрад переворачивает её на живот и ставит на колени. Урсула выпрямляется, как стояла на коленях в самом начале, когда позволила ему сдёрнуть свою рубашку-ночнушку. Полуоборачивается к нему, в глазах интеллекта не больше, чем у маленького ребёнка или животного. Конрад хочет увидеть другой взгляд. Осмысленный. Жесткий. Хочет вновь увидеть сгорающие от гнева глаза, какими Урсула смотрела на всех во время допросов. Именно в тот день ему впервые захотелось нагнуть её, обладать ею. А может быть в тот день, когда она стояла на покрытой песком арене и молча сносила удары плетью. Сейчас он уже не вспомнит.

      Сейчас мужчина прижимает к себе хрупкое тельце. Оставляет поцелуи на плечах и шее Урсулы. Массирует грудь, которая так удобно ложится в ладонь. Ласкает пальцами половые губы и клитор. Девушка мягкая, слабая, беззащитная. Тихие стоны перемешиваются почти с сучьей скулежкой. Конрад слышит своё собственное дыхание. Тяжёлое. Хриплое. Почти переходящее в рычание. Кто из них двоих сейчас большее животное? Он, потому что у него совершенно снесло крышу? Или она, потому что реагирует, отзывается на его ласки? Хотя Конрад себе безбожно льстит, подменяет одно понятие другим. Но рассуждать о морали безумно сложно, когда стояк буквально разрывает от желания, а рядом скулит такое сладкое и полностью подвластное тебе тело.

      Конрад с трудом разрывает их контакт и заставляет Урсулу опуститься на четвереньки. Её скулёж становится громче. Боится? Он пальцами гладит девушку по спине. Не позволяет себе вновь задуматься о шрамах, входит и начинает движение. Плавно, неглубоко. Ласкает грудь, заставляя Урсулу выгибаться ему навстречу и почти по-кошачьи урчать. Если, разумеется, не затрагивать зашитый сосок. Покрывает поцелуями шрамы на спине и плечи. Прикусывает основание шеи. Слушает как сбивается её дыхание, запрещая самому себе увеличивать темп. Он мог снять любую шлюху. И дешёвые, и дорогие легко бы повелись на его внешность, кошелёк и статус. В любом порядке, но обязательно повелись бы. Исполнили бы любое желание, заплати он им за это. Найти похожую на Урсулу внешне — раз плюнуть, а он почему-то каждый раз приходит в это богом забытое подземелье, в эту крошечную камеру к этой несчастной едва живой калеке.

      Конрад, чувствуя скорую разрядку, вновь наклоняется к Урсуле. Чувствует кожей живота каждый из её шрамов. Дрожь её тела. Несильно прикусывает кожу у шеи, срывая с женских губ подобие крика. Прижимает к себе хрупкое тело словно дракон добычу или сокровище. Конрад ещё не определился чем именно является Урсула. Добычей, сокровищем или проклятьем. Он кончает, как и прежде, в неё. Зависает на несколько мгновений, прижимая Урсулу к себе, вдыхая её запах и вслушиваясь в дыхание. Почему-то ему кажется, что он слышит, как стучит сердце. Как оно долбится чуть ли не в самых висках.

      Мужчина отпускает девчонку, позволяя ей растянуться на койке и вновь уткнуться лицом в куртку. Конрад натягивает бельё и штаны, не сводя глаз с Урсулы. Она лежит неподвижно и лишь раскрасневшаяся кожа, следы его ласк да тяжёлое дыхание выдают в ней человека, а не куклу. Он трогает её за плечо, заставляя развернуться к себе. Отсутствующее выражение в глазах, приоткрытые влажные губы. Безмозглая, а может напрочь безумная девочка с ним, да, но не здесь. Не в запрятанной глубоко под землёй камере с белыми стенами, а где-то там, где над землёй раскинулось бескрайнее покрывало усеянного звёздами неба. Может даже в глюках Урсулы он пользуется её телом. Трахает её где-нибудь на веранде летнего домика, или что там девчонка фантазирует себе, оглушённая после полной стерильности своей тюрьмы запахами, принесёнными им.

      Конрад давит в себе смех. Наматывает длинные чёрные волосы на руку и почти рывком поднимает Урсулу, вынуждая сесть. Грубо целует в губы. Наблюдает как отсутствующее выражение в глазах по крупицам рушится, сменяясь глупым и совершенно растерянным взглядом ребёнка. Конрад отстраняется, поднимается с койки и забирает куртку. Он полностью удовлетворён и теперь готов вернуться во внешний мир, вновь окунуться в его суету.

      Урсула сидит, прислонившись к стенке. Одна нога вытянута вдоль койки, другая поджата под себя. Она пытается сосредоточить взгляд, будто не понимая кто она, где и что происходит. Спасительная тьма, белый наркотический туман или красочная утопия, выстроенная сознанием в попытке сохранить остатки рассудка, — всё исчезает. Урсула спускает ноги на холодный пол. Пошатываясь добредает до решётки, пытаясь разглядеть единственным глазом своего «гостя».

      — Если так продолжится, то тебе точно дадут майора, верно? — язык едва ворочается во рту, но в те недолгие минуты, когда разум проясняется, Урсула не может удержаться от издёвки. Ей даже не важно сколько он пробыл у неё и что делал с её телом, жидкость, скользящая по бёдрам красноречивее любых объяснений. Важно увидеть сталь серых глаз, пока она в рассудке. Пока хотя бы частично осознаёт себя.

      Мужчина замирает, потом разворачивается и подходит к решётке. Его лицо так близко, что Урсула может разглядеть искры безумия в своём рабочем глазу, отражающемся в его глазах. Или искры разума. В этом мире светотени так сложно отличить одно от другого.

      — Тебе стоит молиться об этом, ведь тогда твой кошмар закончится, — выдыхает Конрад почти ей в лицо, и плотно сжатые губы всего на мгновение озаряет улыбка. Мужчина салютует, издевательски прикладывая ладонь к груди, к виску и наконец делая лёгкий взмах в её сторону. Не сказав больше ни слова, он уходит.

      Урсула стоит у решётки, отделяющей её камеру от узкого коридора. Разгорячённую щёку приятно холодит металл. Она не человек — заключённая, подопытная, тело, шмат мяса, исходящий кровью и гноем. Из Урсулы давно выбили всё человеческое, вытянули капля за каплей. Не человек, но и не монстр, подобный тем, кого стремятся взрастить на самых нижних этажах этих бесконечных подземелий.

      Но иногда ей смертельно хочется, чтобы у неё вырос змеиный хвост. Или вторая пара рук. Сильных, крепких, способных без колебаний сорвать эту чёртову решётку. Таких, чтобы с лёгкостью сворачивали шеи санитаров, врачей и военных. Всех тех, кто сделал из неё козла отпущения. Безвольную, бесполезную измождённую суку, балансирующую на грани безумия с редкими проблесками рассудка.

      Редкие визиты Конрада приносят с собой отголоски реального мира, разбавляющие парад галлюцинаций и отупляющего состояния полусна. Запах сигарет, одеколона, кофе. Запах туманного города, прелой листвы и догорающих в соборе свечей. Запах жизни, которой её так подло лишили, бросив на бездушные жернова системы.

      В редкие проблески сознания Урсулу разрывают желания. Она хочет дотянуться до скальпелей, рядами разложенных на столах врачей, чтобы вскрыть вены. Войти на псарню к не кормленным, но зато перекачанным наркотиками тварям, которые разорвут её за пару минут. Или вырваться из клетки, сметая всё на своём пути и убивая всех, кто попадётся под руку. Размазывать растерзанную плоть и кровь тонким слоем по стенам, чтобы скрыть под багряно-красным чёртов блевотный белый.

      Сдохнуть или убить. Человек или монстр. Урсула не знает кто в ней больше хочет выжить любой ценой или сдохнуть. Остатки человечности вопят о вечном сне или сладком океане мести? Монстр желает прекратить пытки или насладиться кровавым пиршеством?

      Балансируя на грани безумия, временами ей хочется сползти по этой чёртовой решётке на пол камеры. Свернуться клубком и горько плакать о разрушенной жизни. Тянуть руки сквозь прутья её клетки и кричать, не боясь сорвать голос, чтобы Конрад вернулся. Чтобы вновь принёс остатки реального мира, остатки её человечности. Чтобы забрал её отсюда, пусть даже и в роли псины, которая будет послушно ходить на поводке, ожидая за малейшее неповиновение электрический разряд из металлического обода на шее, а в качестве похвалы строго выверенное касание ладони в перчатке.

      Белеющие пальцы стискивают решётку, когда тело вновь скручивает от спазмов. Режущая и жгучая боль в горле, из которого на белоснежный пол льётся кровавая рвота. Не человек. Монстр. Ошибка природы, которая мечтает обнажить клыки и кинуться по узкому коридору, проходя этаж за этажом, лестницу за лестницей, прежде чем остановится у дверей кабинета.

      Откроет деревянные двери с ноги или распахнёт их, бросив оторванные головы, из которых по обломку позвоночника будет сочиться алая кровь? Скрестит тонкие некогда изящные пальцы на его шее, наслаждаясь каждым мгновением, когда Конрад будет задыхаться, когда глаза нальются кровью и начнут вылезать из орбит? Или зажмёт его голову между коленей и, удерживая пальцами надменные губы, будет глоток за глотком наполнять его рот пережёванными мозгами той юной девочки-секретарши, чью голову она отделит от тела последней?

      Урсула ненавидит не пытки, они остались в прошлом. Не опыты, к ним она уже привыкла, даже если они каждый раз выворачивали её кожу наизнанку, обнажая красочно расшитую нитями вен плоть. Урсула ненавидит Конрада, потому что если он получит майора и под покровительством старого генерала пойдёт, ступая по головам людей, по карьерной лестнице всё выше, забыв об этом подземелье, то её кошмары не закончатся.

      Рассыплется осколками, точно разбитое ударом железного кулака зеркало, её утопия. Совершенный мир, создаваемый запахами утраченной жизни, в котором Урсула каждую ночь растворяется, представляя, что в её измученном теле ещё осталось что-то человеческое.