В зеркальной глади отражалось воплощение ночного кошмара, освобождённое из-под голубоватых от пропитавшего их раствора бинтов. Мраморно белая кожа с разводами из синяков и кровоподтёков. Полоски и пятна шрамов, расцветших на теле словно розы на лозах, обвивающих могильный камень.

Она должна была спать днём и ночью. Красиво лежать на кровати, вытянув руки вдоль тела, укрытого расшитым вихрящимися узорами покрывалом. Не поднимать голову от подушки с шёлковой наволочкой до тех самых пор пока не придёт медсестра и не убедится в том, что все основные показатели в норме.

— Урсула. Меня зовут Урсула Мёбиус.

Язык заплетался и совершенно не слушался, но с пятой попытки ей удалось произнести желаемое более-менее чётко. Урсула. Несмотря на белёсый лекарственный туман в голове и куда более привычную темноту беспамятства, это имя она помнила. И помнила кому оно принадлежало. Капитану Мёбиус, высокой стройной женщине в тёмно-зелёной униформе.

Только то, что отражалось в зеркале, совершенно не было похоже на этого человека. Скорее уж на могильный камень, эпитафией которого могло бы стать «Ad profundum». Она, казалось, дошла до самого дна и даже опустилась глубже.

Длинные стройные ноги были иссушены. Узкие ладони с тонкими пальцами, на которых можно было проследить каждую фалангу, опустились на бёдра, украшенные сетью шрамов. Левая рука скользнула вперёд — к проступившим на коже, будто бы выжженным на её бледной поверхности, фиолетовым венам. Они тянулись от левого колена вверх по ноге и заканчивались совсем немного не дотянув до паха.

На животе шов лежал на шве, да и сам живот был впалым. Совсем ничего общего с тем, что было прежде. И даже татуировка, змеящаяся по левой руке, казалась выцветшей. Пальцы коснулись шрама, крестом рассекающим левую грудь. И лёгкое прикосновение отзывалось тупой болью.

Худое, осунувшееся лицо. Глаза живой плоти смотрели в глаза плоти зеркальной. Один глаз чёрный, другой белый и лишь яркий чёрный обод разделяет белок глаза и то, что раньше было радужкой.

Руки непроизвольно сжали плечи. Закрыть глаза. Спрятаться. Исчезнуть. Не видеть этого ужаса. Открыть глаза и очутиться в тёплых материнских объятиях, способных защитить от всего. Только отражение продолжало глядеть из-под полуприкрытых век.

Отросшая чёлка опускалась на лицо, но не скрывала взгляда. Разбитого. Потерянного. Жалкого. Наполненного страхом и, возможно, отвращением к тому, что видишь в зеркале. Там, где должен отражаться ты. Там, где вместо живого человека отражается истощённый монстр.

Угольно-чёрные волосы отросли. Пальцы неуклюже бегали, стараясь расплести, распустить небрежно заплетённые кем-то косы. Лента выскользнула из прядей волос и неслышно опустилась на пол. Спутанные чёрные пряди опускались ниже бёдер. Слишком длинные волосы.

Отражение в зеркале похоже на куклу. На странную и, может быть, в чём-то красивую, но куклу. Выступающие суставы, похожие на шарниры, лишь завершают сходство.

Не человек. Сломанная кукла, чью фарфоровую кожу покрывают безобразные трещины.

Тонкие пальцы с обломанными ногтями судорожно тянулись к зеркалу, каждую минуту одёргиваясь, будто боясь коснуться зеркальной глади и не встретить там преграды. И всё же пальцы коснулись прохладной поверхности зеркала. Скоблили по нему, пытаясь найти края плёнки. Дурацкой картинки, наклеенной кем-то поверх зеркала, чтобы разыграть её.

Правой ладонью Урсула коснулась рта, продолжая левой рукой безуспешно нащупать края наклейки. Сдавленный крик врезался пальцы и звучал глухо, прежде чем, набрав силу и разодрав горло, прорвался наружу.

Она кричала. Давилась собственным криком, захлёбывалась, но продолжала кричать. И постепенно крик боли раненного животного становился воплем гнева. В слепой злости Урсула сгребла с комода первое, что подвернулось под руку, — расписную вазу — и швырнула её в зеркало.

Треск разлетающегося стекла. Повисший в воздухе печальный звон. Яркие осколки на полу и огромная, расползшаяся словно паутина, трещина на зеркальной панели. Всё это отлично гармонировало с трещинами на коже фарфоровой куклы, которая рухнула на колени рядом с осколками вазы как подкошенная.

Такой её, содрогающейся от рыданий, и нашел Гейне. Мальчишка-пёс, примчавшийся из сада едва только до его чутких ушей донёслись её вопли. Проворно для четырёхлетнего, Гейне оказался прямо перед ней. Минута на оценку обстановки, а потом…

— Не плакай, не плакай, — растерянно говорил мальчик, накрывая глаза Урсулы своими маленькими ладошками в неуклюжей попытке остановить поток слёз. — Не плакай.

Мальчишка. Совсем ещё юный щенок; один из бесконечного ряда тех, кто рождается от женщины, не знавшей своего «мужа», чтобы не узнав ни строгости отца, ни ласки матери встать в строй верных слуг. Их — плод торжества науки — выводили и подвергали селекции как собак.

Слуги. Помощники. Солдаты. Псы. Чудовища, будто сошедшие со страниц романов. Люпы.

Сильные, смелые, сообразительные. Бесконечно преданные и верные. Хорошие, но не идеальные. Не люди. Их выводили с целью избавить от всей псевдо-человеческой мишуры. Сочувствия, сострадания. Люпам в головы с рождения и до смерти вбивали лишь такие понятия как честь, верность, долг. Служение ставили для них во главу угла.

Люпов учили эмоциями, улыбкам, смеху, чтобы те могли потакать прихотям своих хозяев, но не учили чувствам. Механически улыбайся. Механически смейся. Механически плачь. Но, вопреки всем стараниям людей, люпы не были бездушными роботами.

Гейне чувствовал себя неуютно, растерянно, потер… да куда там. Мальчишка чувствовал себя несчастнейшим существом на всём белом свете. Он видел девушку, которую ему доверили охранять, дрожащую от рыданий, но не понимал причины. Рядом не было врагов. Рядом не было страхолюдных сколопендр из сада. Рядом не было… ничего не было?

— Не плакай, — скулил он, с каждой минутой всё больше напоминая пса и всё меньше человека. — Не плакай.

Ему не могло прийти в голову, что Урсула оплакивала свою разрушенную жизнь, потому что Гейне не знал, через что она прошла. Как не могло ему прийти в голову и то, что она оплакивала своё изувеченное тело, потому что в его понимании она была прекраснейшим существом. Не таким бесконечно недосягаемым идеалом, как Конрад, — его хозяин, забравший мальчишку с псарни, — но тоже прекрасным.

Гейне не видел на руках Урсулы свежих ран и крови, а потому метался, затравленно оглядывая комнату, искал то, что могло вызвать слёзы. Те самые слёзы, которых он — люп — не понимал и которые вызывали в нём страх. Так уж повелось, что всё, что люди не могут понять, пугает их. Эту черту унаследовали и люпы, по крайней мере их щенки.

Заметив на полу осколки вазы, самой просто разрисованной стекляшки, Гейне ухватился за них, словно утопающий хватается за соломинку.

— Хочешь… хочешь скажем, что это я разбил? — удивительная жертвенность для того, в ком, если верить заявлениям учёных мужей, эмпатии ни на йоту. — Не плакай.

Создавалось впечатление, что он и сам сейчас был готов разрыдаться. Развыться так, как это умеют делать только собаки и волки. Зайтись скулёжкой, лишь бы только всё вернулось на свои, привычные от и до, места.

— Не плакай, не плакай, — шептал Гейне, продолжая неловко касаться ладонями лица и волос Урсулы.

Убрать слёзы, спрятать их. Люпов не учили чувствам, но это вовсе не значило, что они были стальными истуканами с сердцами из камня. Вытравить душу из живого существа невозможно.

Гейне и сам был готов заплакать, потому что не понимал происходящего и никак не мог помочь. Да и есть ли смысл спрашивать что-то с мальчишки, которому не так давно исполнилось четыре года? Даже для люпов, растущих куда быстрее людей, это был слишком маленький срок. Только сам Гейне, как и любой люп, чувствовал себя ответственным за порядок в жизни хозяина. Слёзы — непорядок.

— Я разбил… я плохой, хорошо?

Для пса нет ничего хуже, чем показать себя перед лицом хозяина или другого человека плохим, слабым, неспособным, глупым — несовершенным. И для Гейне было огромным, просто невероятным по глубине жертвенности поступком взять вину на себя. За разбитую вазу, за капли крови на полу, не суть даже важно, за что именно.

Слёзы стекали по щекам, прочерчивая грязные дорожки, и капали на пол. И вместе с ними на пол опускались алые капли крови, выскальзывавшие, одна за другой, из кулака, сжимавшего кривой и острый осколок вазы. Им Урсула, продолжая всхлипывать, остервенело пыталась обрезать длинные пряди. И когда только она успела сгрести этот несчастный ошмёток разлетевшейся вазы с пола?

Эта небольшая перемена стала последним аккордом. Гейне впился ей в руку зубами, куда более острыми, чем человеческие. Он сжимал челюсти, совсем-совсем как пёс. Верный пёс, который знает, что его непременно отчитают, поставят в угол, а, быть может, даже выселят на веранду, но ведь это будет потом. Первостепенным для маленького люпа было убрать опасность, источником которой сейчас была и сама Урсула, и осколок стекла в её руке.

Коротко вскрикнув, она разжала пальцы, по которым стекала кровь. Гейне виновато заскулил и прижался лбом к пострадавшей руке.

«Я виноват, накажи меня, только не делай больно себе…» — как будто хотел сказать он, но не сказал. Люпы вообще были не слишком многословными и предпочитали поступками, нежели словами проявлять себя.

Урсула сидела, подтянув колени к груди, и смотрела на нахохлившегося мальчишку, не спускавшего с неё глаз. Не дай бог дотянется до другого осколка или чего-нибудь ещё. Гейне — маленький упрямый люп — никогда себе не простит, что не выполнил идеально приказ хозяина. А если случится самое худшее и хозяин в нём разочаруется?..

— Не плакай, — произнёс Гейне, шмыгая носом. — Скажем, что это я разбил вазу. Я неловкий. Я плохой. Хорошо?

Урсула покачала головой, мысли в которой путались от слёз и растекающейся по вискам боли.

— Ложись, — более твёрдо произнёс Гейне, показывая в сторону кровати. — Хозяин говорил, что вам нужно спать. Много.

Маленький щенок, старавшийся казаться более взрослым, более сильным, более рассудительным. В зелёных глазах люпа читалась решимость. Как бы там ни было, исполнить приказ хозяина, которого он буквально боготворил. Гейне даже пытался подражать Конраду, но выходило у мальчишки не важно и, скорее, даже смешно.

— Ложись, — повторил Гейне, стараясь скопировать интонацию с которой говорил обожаемый хозяин и которая заставляла любых людей выполнять услышанное беспрекословно. — Вам нужно спать. Ложись.

У Урсулы не осталось сил спорить. Покорно она поднялась, прошла к кровати, переступив через брошенную на полу ночную сорочку и бинты. Забралась под покрывало и откинулась на подушки, не обращая внимание на пачкавшую ткань кровь.

— Побудь со мной, — не произнесла, скорее, прошептала Урсула.

Гейне склонил голову к плечу, совсем как щенок. Подумав, кивнул и оглянулся, ища взглядом табуретку или стул, на которых обычно сидели приходящие сиделки и доктора.

— Иди сюда, — Урсула показала на свободное место, которого на кровати было много.

— Нельзя, — Гейне нахохлился. Люпы — слуги и верные псы и, как и собакам, им нельзя было находиться на мебели, за исключением тех же стульев.

— Пожалуйста.

По глазам было видно, что внутри маленького люпа идёт серьёзная борьба. Залезть на кровать — нарушить внутреннее правило. Нарушить правило — разочаровать хозяина. А проигнорировать просьбу той, за кем Конрад приказал присматривать и выполнять любые пожелания, разве не будет тоже нарушением воли хозяина?.. И что хуже?

Урсуле было жаль этого маленького мальчика. В том, как он оглядывался на осколки вазы, на растрескавшееся зеркало, на заляпанные кровью ковёр и покрывало, и на дверь, читался мучительный выбор, который в любом случае заканчивался разочарованием в хозяйских глазах, а, значит, был для люпа худшим моментом в жизни.

Гейне забрался на кровать и устроился рядом с ней. Взял в маленькие ладошки её ладонь, порезы на которой почти перестали кровоточить. Это было… смешно? наивно? трогательно? Гейне как будто пытался запретить ей трогать пострадавшую руку. Пытался своим телом спрятать от Урсулы её же порезанную ладонь, как это делали люди при помощи повязок и воротников с собаками, когда не хотели, чтобы те разлизывали раны.

Крепко обняв мальчишку, Урсула беззвучно плакала. Спустя полчаса она, не разжимая объятий, уже спала, а Гейне продолжал лежать рядом, боясь пошевелиться и прервать такой долгожданный сон. Он уже смирился с тем, что провалил своё первое серьёзное дело, доверенное хозяином.

* * *

Конрад сидел в кресле, глядя на держащегося спину прямо люпа, на шее которого до сих пор красовался плетёный шнур. Такие шнуры, абсолютно одинаковые, носили все псы без исключения. На коленях Конрада лежала коробка с ошейником, на которую люп то и дело скашивал глаза, но буквально тут же отводил их.

За вечер Конрад уже успел убедиться в том, что любое дело нужно делать самому, особенно если хочешь получить стопроцентную гарантию хорошего выполнения. Нанятая для Урсулы сиделка была уволена без оплаты, потому что позволила себе уйти днём, оставив всё без присмотра.

Сама же Урсула отказывалась разговаривать и ужинать, но нашла в себе силы швырнуть в Конрада лампу с прикроватной тумбочки, когда он не ответил на вопрос о местонахождении мальчишки-люпа. В общем-то, щенок тоже был виноват. И в том, что не уследил за Урсулой, позволив той разбить вазу, зеркало и порезаться, и в том, что покусал её, хоть это и было необходимо.

— Я не заслужил ошейник, — произнёс Гейне, отвечая на заданный ранее вопрос. — Я подвёл вас, хозяин.

В глазах мальчишки читалась настоящая трагедия. Получить ошейник, означавший признание хозяина, было мечтой каждого люпа, которого брали в дом, а не оставляли на псарне. И лично отказаться от него было невероятно сложно. Особенно если это не взрослый люп, отлично вымуштрованный и знающий своё место в мире, а совсем ещё юный щенок, весь мир которого строится лишь вокруг хозяина.

Складывайся всё иначе, Конрад может быть отложил бы столь важный этап как-нибудь на потом, на мифическое «завтра», чтобы лишний раз напомнить люпу о том, что соблюдать правила тот должен неукоснительно. Только вот перспектива ежедневных истерик и без того нестабильной психически и физически Урсулы его совершенно не радовала.

— Ты заслужил его, — Конрад говорил это, разрезая ножом плетёный шнур на шее мальчишки, который, казалось, на мгновение перестал дышать. — Но я хочу быть уверен, что ты понимаешь всю ответственность, которую ты должен нести, будучи членом этой семьи.

Гейне стоял и не смел сделать вдох. Его вера в милость хозяина уже достигла облаков и грозила вот-вот выйти за пределы атмосферы земли. Щенячий восторг. Разве что виляющего хвоста не хватало, но их, слава всему, у люпов не было. Зато были острые, в сравнении с человеческими, уши, которые столь же резво, что и собачьи, дёргались на малейший звук.

— Гейне? — раздался негромкий голос.

Люп дёрнулся на голос, но тут же вновь выпрямился, прижав руки к телу и виновато посмотрев на Конрада. Тот же лишь отметил про себя, что в одном вопросе на мальчишку точно можно будет положиться. Может, это и к лучшему.

— Иди, Гейне, — произнёс Конрад, убирая коробку от ошейника на стол. — Следи за тем, чтобы наша фрау ни в чём не нуждалась и была под присмотром, я рассчитываю на тебя.

Мальчишка засиял, как начищенный хрусталь. Скажи люпу, что надеешься на него и рассчитываешь. Скажи это так, будто доверяешь величайшую миссию в мире и будь уверен, что пёс умрёт, если понадобится, но выполнит всё идеально. Этим люпы нравились Конраду куда больше, чем люди. Гейне отсалютовал, как их учили и, дождавшись кивка Конрада, помчался на голос Урсулы.

Конрад же плеснул виски в стакан и подумал, что неплохо бы прикупить ошейник и для самой Урсулы, если склонность к членовредительству будет наблюдаться за ней и дальше.