— Кара, а Кара, возьмёшь мне пирожок? – Я перехватила телефон поудобнее, отставила в сторону свой ополовиненный кофе.
— Эль, пирожок ты мой. Тебе фокаччу с прошутто или пиццу с тунцом и луком?*
Сестрёнка призадумалась.
— А можно и то и то?
Ну кто бы сомневался…
Я сидела в тени оплетенного декоративной лозой навеса, прячась от жаркого июньского солнца. В полдень городок словно вымер. Я была единственной посетительницей кофейни, что меня абсолютно устраивало. Самое подходящее время и место для фрилансера-интроверта. Лучше и придумать нельзя.
Мы с Эль медленно учились жить заново. Остаток весны прошёл скомкано. Последствия длительного стресса дали о себе знать. Оказалось, у нас обеих ярко выражен посттравматический синдром, и если в Харькове мы держались стоически, то теперь за это приходилось расплачиваться ночными кошмарами, тревожностью, чувством вины и приступами беспричинного страха. Мы бросались к стене, услышав пролетающий вертолёт, и шарахались от любого резкого звука. А ещё отсыпались, отъедались, медленно адаптировались к совершенно новой среде.
Поддерживало то, что жили мы не одни. Вместе с другими беженцами восстанавливаться оказалось куда как проще. Я даже ухитрилась вернуться к учёбе и худо-бедно закрыла сессию. А вот учебный год Эль планировали начать уже в сентябре. Может, оно и к лучшему.
Было странно жить одним днём между двумя мирами. Но иначе пока что не выходило. Физически мы были в Италии, а мыслями – в Украине. Вот и сейчас, прежде чем допить кофе, я пролистала новости. Как всегда ощутила диссонанс. Там – кровь и смерть, здесь, у меня – кофе и фисташковые пирожные. Разве мне не должно быть стыдно? Разве я – не предатель?
Даша говорила: эти чувства и мысли называются Синдром выжившего, снова и снова повторяла, что нужно стараться не поддаваться этому. Я спасалась донатами. Чем хуже мне было – тем больше переводила армии. Это создавало иллюзию причастности, позволяло поверить, что я не сижу сложа руки.
Мне всё ещё было плохо. Слишком много шрамов осталось внутри, слишком многое из меня вырвали с мясом. Ни одной вести от бабушки, ни одной – от отца. Зайка, которого не вернуть, дом, которого больше нет. Исцелится ли это когда-нибудь до конца? Я не знала. Держалась за Мышкина и за Эльку.
Нужно не забыть заскочить в пекарню. Пока она не закрылась.
Деревянная столешница низко загудела от передавшейся ей вибрации телефона. Что там ещё Эль надумала? Я свайпнула по экрану, даже не посмотрев. Только потом заметила, что приняла видеозвонок. От контакта, который должна была удалить. Так и не смогла, не отважилась.
«Зайка».
— Кара, ты меня слышишь?
Я слышу. Я слышу, но я не верю — не смею верить, не могу верить! Ведь это слишком опасно… Я, наверное, просто сплю. Меня разморило солнцем — вот и прикорнула прямо в кофейне, а полуденный сон принёс худший из возможных кошмаров. Уж лучше бы ракеты, истребители… лучше бы… чем это! Когда снятся обстрелы, мне страшно и я кричу. Когда снится Зайка — рыдаю, насквозь пропитывая подушку.
— Кара, ты слышишь меня? — Опять… вот… опять!
Оказывается, я трусливо зажмурилась. Приоткрыла один глаз. Грудную клетку будто сдавили огромные раскалённые клещи, сердце, ища спасения, прыгнуло вверх и забилось между ключицами.
— Ты умер. – Я втянула воздух – он драл горло когтями. – Саша, ты умер.
Он улыбался. Я могла видеть только его лицо – бледное, постаревшее, собранное из резких теней и острых углов.
— Я же потом проснусь. И снова буду привыкать, что тебя нет, Саша.
Он ничего не говорил, и я тоже не говорила. С моего подбородка скатывались горячие капли.
— Где ты? – наконец донеслось из динамика. – Вы с Эльвирой в порядке?
Подавшись вперёд, я вцепилась в телефон так, словно через пластик могла ощутить человеческое тепло. Какой опасный сон. Как больно от него.
— Саша… расскажи. Ты лучше расскажи. Пока меня кто-то не разбудил.
Но никто меня не разбудит. И так же, как приходилось учиться жить в реальности, где нет Зайки, теперь предстояло привыкнуть к той, где он есть. Без правой ноги и без левой кисти, но есть, он живой, и мы… мы когда-нибудь встретимся.
Иногда война отдаёт. И это почему-то не менее больно, чем когда забирает.
Когда Саша положил трубку, я уронила лицо на стол. Через целую вечность слёз ощутила присутствие.
— Тутто бене?
Тот самый официант. Симпатичный. Сегодня я уже пугала его. И вот снова – что он только думает?
Подняла взгляд и шмыгнула носом.
— Его обменяли. Из плена. Он жив – понимаете?
Итальянец, конечно, по-русски не понимал. Молча исчезнув на пару минут, вернулся с маленьким пирожным на блюдце.
— Квэ́сто э пэр лэй. Рега́ло, — пробормотал.
Ковыряя подаренное пирожное, я впервые по-настоящему чувствовала его вкус.
Покинув кофейню, впервые действительно замечала красоту города.
Впервые шла, улыбаясь незнакомцам вокруг.
Впервые чувствовала, что заледеневший во мне февраль сменяет робкая оттепель.
Конечно, по-настоящему ничто ещё не закончилось.
Но я, кажется, сумела перезимовать.
Свой самый долгий февраль. До Италии. До июня.