Се Лянь вовремя подхватил доули, не давая хитрому ветерку сбить ее с головы. Погода здешних лесов значительно уступала жаре оазисов пустыни, где принцу довелось как-то побывать. Холод пробирал до костей — и не удивительно, ведь совсем скоро осень сменится промозглой зимой. В этом году, как и во все предыдущие, конец осени оставил после себя голые деревья и почерневшие листья, одиноко плавающие в дождевых лужах.
Се Лянь плотнее укутался и, бросив быстрый взгляд на своего спутника, ужаснулся.
— Сань Лан, ты столь легко одет. Так ведь и простыть недолго.
Хуа Чэн в ответ рассмеялся.
— Гэгэ, это мелочи.
Однако Се Лянь не мог с ним согласиться. На ум вовремя пришла утепленная мантия, купленная им в прошлую зиму, — она и сейчас лежала где-то среди груды рухляди, которую он тащил в монастырь. Порывшись в горе хлама, Се Лянь таки отыскал её и накинул на широкие плечи Хуа Чэна.
— Будет очень плохо, если Сань Лан заболеет.
— Однако, — Хуа Чэн перехватил его запястья, аккуратно разжал поочередно каждый палец, высвобождая мантию, и укутал в неё принца, — если гэгэ заболеет, мне будет очень грустно. Так грустно, что я и сам следом слягу с болезнью.
Се Лянь вздохнул, не зная, смеяться ему или плакать. Он пережил столько холодных зим, не имея крыши над головой, и ни разу даже носом не шмыгнул, с чего бы ему болеть сейчас?
Не дожидаясь ответа, хитрец уже затянул завязки на мантии и обворожительно улыбнулся уголками губ. И что с ним прикажете делать?
— Сань Ла-ан… — протянул Се Лянь. — Я ведь правда беспокоюсь о тебе.
— И я ценю это, гэгэ.
До монастыря оставалось всего пара ли, и принц с ним спорить не стал. Вполне возможно, что демоны и вовсе неспособны заболеть; у Хуа Чэна даже сердце в груди не билось, так с чего он взял, что болезнь вообще может его сломить?
— Будь по-твоему, — сдался наконец Се Лянь. — В таком случае давай поспешим, становится прохладнее.
— А если я всё же заболею, — Хуа Чэн хитро сверкнул глазами, о чем-то подумав, — гэгэ позаботится обо мне?
Се Лянь отчего-то нашел это смешным.
— Конечно, — улыбнулся он в ответ. — Сань Лан, знаешь… в детстве матушка часто пела мне, когда я не мог уснуть или же когда болел, — Се Лянь отвел взгляд от собеседника, устремив его в мрачное небо, застланное серыми облаками. — Ты, наверное, будешь смеяться, но я думал, что её пение способно прогнать любой недуг на свете.
Когда же Хуа Чэн отпустил смешок, Се Лянь взглянул на него без тени обиды и подумал, что эти мысли и впрямь слишком глупы и наивны.
— Да уж, что возьмешь с несведущего ребенка.
— Но, гэгэ, я смеялся вовсе не над тобой, — тут же выдал Хуа Чэн. — Я смеялся потому, что этот разговор… — он понизил голос, да так, что Се Ляню пришлось прислушаться, чтобы разобрать дальнейшие слова, — напомнил мне кое о чем…
Се Лянь замедлил шаг и с нескрываемым любопытством спросил:
— О чём же?
Хуа Чэн схватил последний листик, сорванный с дерева поднявшимся ветром, и взглянул на него так, словно тот был самой интересной вещью, которую он когда-либо видел. Повертел в руках, внимательно рассматривая со всех сторон, а после со всей силы сжал кулак и небрежно стряхнул с ладони то, что осталось от листика.
— Я скучаю по тебе.
Произнесенные им слова были столь тихими, что тут же растворились в позднем осеннем вечере.
— Сань Лан, ты что-то сказал?
На сей раз Хуа Чэн продолжил громче, и Се Лянь с удивлением обнаружил, что…
— Долго ли мне ещё ждать? Сколько ещё бессонных ночей я проведу, ожидая тебя?
Хуа Чэн пел. Тихо, порой прерываясь, будто вспоминая слова, забытые давно. Се Лянь слушал, не смея перебивать. Не смея спрашивать, что же означают эти загадочные слова, вылетающие изо рта Хуа Чэна. Язык песни казался до боли знакомым, будто ему доводилось слышать его раньше, в далеком детстве, однако сейчас он не мог перевести ни слова.
— Может, с цветением вишни закончится эта зима? Я скучаю по тебе. Я так скучаю по тебе.
Песнь была прекрасна, пусть Се Лянь её совсем и не понимал.
Хуа Чэн на мгновение прервался, вдохнул осенний воздух полной грудью и запел вновь:
— Подожди немного, хотя бы несколько ночей, и мы встретимся вновь. Я приду, чтобы встретиться с тобой.
Заворожённый, Се Лянь не сразу понял, что песнь закончилась, а Хуа Чэн, как ни в чем не бывало, зашагал дальше.
— Сань Лан, эта песня… о чём она?
Хуа Чэн улыбнулся так, словно и не понимал, о чем его спрашивают.
— Песня как песня, гэгэ. В ней нет ничего особенного.
Однако Се Лянь считал иначе: любая другая песня, может, и не имела особого смысла, в этой же, казалось, пелось о том, что Хуа Чэн столь долго хранил в себе, хотел сказать, но не мог. А потому спел на языке, который Се Лянь не понимал.
— Кажется, мне доводилось как-то слышать этот язык.
— Правда? Удивлюсь, если им ещё кто-то владеет.
— Сань Лан, а ты?
— Хаха, нет, — рассмеялся отчего-то Хуа Чэн. — Никогда не владел. Просто слышал кое-где однажды, вот и всё. К слову о песне, гэгэ, — он довольно улыбнулся, прежнюю печаль будто ветром сдуло. — Я действительно считаю, что твоё пение вылечило бы меня, заболей я сейчас.
Се Лянь вдохнул, не зная, смеяться ему или плакать.
— Сань Лан, давай поспешим, я не хочу это проверять.
— И не надо. Я точно знаю, что это правда.
И сколь ни пытался Се Лянь вернуться к разговору с песней, Хуа Чэн всё отмахивался, отвечая на вопросы очередными глупостями, и принц, в конечном итоге, сдался.
Хуа Чэн ни за что ему не расскажет. Не расскажет, что именно этой песней мать убаюкивала его перед сном.